Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы – Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидии отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в 15-й школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал.
Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь:
– Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь!
«А ты уверена, что у тебя есть талант?» – поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама.
«Не дрейфь, прорвемся!» – успокаивала Оторва.
Два эти голоса – Оторва и Дама – вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто. Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены Баталову), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно.
Через полчаса художники, побросав клиентов, сгрудились вокруг почти оконченного портрета.
– Ну и гад же ты, Лихарев! – восхищенно вздыхал псевдо-Сезанн.
Володя, побледневший и весь покрытый испариной, тихо распорядился:
– Лак!
Ему тут же подали баллончик с надписью «Прелесть». Он выпустил коническое облачко, и в воздухе запахло парикмахерской.
– А это зачем? – спросила Лидия Николаевна.
– Чтобы рисунок не стерся со временем, его надо зафиксировать.
– А почему лаком для волос?
– Для красоты. Хотите взглянуть?
– Конечно хочу!
Володя еще раз внимательно посмотрел на рисунок и медленно повернул папку. Несколько минут Лидия Николаевна вглядывалась в лицо, живущее на бумаге. Сходство художник схватил изумительно, причем сходство это было словно соткано из бесчисленных, нервно переплетенных линий. Казалось, линии чуть заметно колеблются и трепещут на бумаге. Но больше всего поразило ее выражение нарисованного лица, исполненное какой-то печальной женской неуверенности, точнее сказать – ненадежности.
– Непохоже? – улыбнулся Володя.
– Похоже… Разве я такая?
– Да, такая. Я вас предупреждал. Давайте лучше я оставлю рисунок у себя!
«Пусть оставит у себя!» – маминым голосом посоветовала Дама.
«Щас! Может, этот Володя потом прославится. И будешь рвать на себе волосы эпилятором! Забери, но от Эдика спрячь…» – распорядилась Оторва.
– Костя, возьмите портрет! – приказала Лидия Николаевна. – Сколько с меня?
– А сколько не жалко! – Художник изобразил дурашливый лакейский поклон.
– Костя, заплатите пятьсот долларов! Подземные художники, услышав сумму, зароптали.
– Ско-олько? – опешил телохранитель. – Лидия Николаевна, да у них тут красная цена – пятьсот рублей! За свой я вообще двести отдал! – И он показал хозяйке лист, с которого гордо смотрел супермен-красавец с эстетично травмированным носом.
– Делайте, что вам говорят!
– Тогда вместе с папкой давай! – скрипучим голосом приказал охранник, протягивая художнику деньги.
Тот взял и глянул на богатейку с грустным лукавством, будто заранее извиняясь за какой-то неочевидный до поры подвох.
– Лидия Николаевна, – улыбнулся Володя, аккуратно уложив доллары в напоясную сумочку. – Я пошутил про тайну…
– Зачем?
– Просто так…
Выйдя из подземного перехода на раскаленную московскую поверхность, женщина остановилась.
– Забыли что-нибудь? – спросил телохранитель.
– Костя, – поколебавшись, сказала она, – я хочу попросить вас об одной услуге!
– На то и приставлены.
– Не надо рассказывать Эдуарду Викторовичу про этот портрет!
– Почему?
– Потому. Возьмите себе пятьсот долларов – и пусть это останется между нами.
– А инструкция?
– Что вам важнее: инструкция или моя просьба?
– Ладно, не скажу…
«Мерседес» с синеватым рыбьим отливом медленно тронулся, пересек сплошную разметку и, свернув направо, исчез в тоннеле. На его место, видимо сбитый с толку, тут же пристал обшарпанный «жигуль» с калужскими номерами. Постовой радостно встрепенулся и хозяйственной поступью направился к простодушному нарушителю.2
Две дамы, закутанные в белые махровые халаты, сидели в плетеных креслах у края бассейна с минеральной водой, доставляемой в Москву из Цхалтубо специальными цистернами. На столике перед ними стояли высокие бокалы с черно-красным, как венозная кровь, свежевыжатым гранатовым соком. На головах у женщин были тюрбаны, а лица светились той младенческой свежестью, которую сообщают коже целебные косметические маски, стоящие бешеных денег.
Одна из них, уже известная нам Лидия Николаевна, улыбаясь, слушала подругу.
– Ты представляешь, Рустам просто очертенел от ревности! Отобрал у меня мобильник.
– А телефон-то зачем отобрал?
– Зольникова, ты действительно не понимаешь или прикидываешься?
– Не понимаю.
– Рустамке рассказали, как одному банкиру жена изменяла. С помощью мобильника.
– Как это?
– А вот так это! Он ее запер от греха, а она что придумала! Договорилась с любовником, тот ей звонил, ну и…
– Что «ну и…»?
– У тебя в голове мозги или тормозная жидкость? Телефон-то с виброзвонком! Ясно?
– Да ну тебя! Вечно ты…
– Вечно не вечно, а телефон Рустамка у меня отобрал. Просто какой-то горный Отелло! Слушай, а Эдик ревнивый?
– Конечно.
– Слушай, неужели ты ему еще ни разу не изменила?
– Зачем?
– Вот и я каждый раз думаю: зачем? У нас во дворе были качели. С них одна девчонка упала и разбилась. Об асфальт. Мама мне запрещала к ним близко подходить. А я все равно качалась – тайком. Потом шла домой и думала: зачем? Ничего не меняется – все как в детстве. Только качели разные…
– Смотри не расшибись!
– Это ты, Зольникова, смотри не расшибись! С Мишенькой…
– Что?
– Ой, только перед подругой не надо! И он тебе нравится. Я-то вижу!
– Ну и что, если нравится? Иногда попадаются интересные мужчины. Смотришь и думаешь: если бы у меня была еще одна жизнь, то, возможно, я провела бы эту жизнь с ним.
– А если смотаться на недельку в ту, другую жизнь – и назад. Как?
– Нет, я так не умею. Но даже если бы умела… Нет! Эдик сразу догадается.
– Дура ты, Зольникова! Ни у одного Штирлица не бывает таких честных глаз, как у гульнувшей бабы! В Библии так и написано: не отыскать следа птицы в небе, змеи на камнях и мужчины в женщине…
– В Библии? И давно ты читаешь Библию?
– Ну, ты спросила! Я что, старуха? Я в Марбелле с одним журналистом познакомилась. Отличный парень. Бисексуал. Он про церковь разоблачительные статьи пишет. Библию наизусть знает. В этом году опять туда приедет. Ты-то собираешься?
– Не знаю. Я еще Эдику ничего не говорила.
– Давай я скажу?
– Не надо, я сама. Плавать пойдем?
– Не хочется.
– А мне хочется.
Лидия Николаевна встала, размотала тюрбан, сбросила халат и потянулась с той откровенностью, какую могут себе позволить только женщины, одаренные безупречной наготой. Нинка посмотрела на подругу с завистливым восхищением.
– А подмышки чего не бреешь? Опять, что ли, модно?
– Просто забыла. – Она пожала голливудскими плечами, с разбега нырнула в минеральную синеву и поплыла под водой.
«Будь осторожна! – предупредила Дама. – Если это уже заметила Нина, скоро заметят все!»
«А что они заметят? Баба должна нравиться мужикам, – вмешалась Оторва. – Пусть Эдик тоже немного подергается, а то, понимаешь, купил себе рабыню Изауру. Как он тебя еще к гинекологу отпускает?»
Лидия Николаевна плыла, радостно одолевая тяжелую нежность сопротивляющейся воды. Она наслаждалась своим молодым, свежим и сильным телом. Но в этом монолитном телесном счастье брезжила какая-то тайная, мучающая ее трещинка. И чем полноценнее была радость плоти, тем болезненнее ощущалась эта внутренняя тоска.
Когда она подплыла к краю бассейна, Нинка протянула ей мобильник:
– Майкл!
– Меня нет…
– А где ты?
– Не знаю.
– Ну и дура! – покачала головой Нинка и сообщила в трубку: – Сэр, интересующая вас дама в душе. Примите искренние соболезнования. А я не могу заменить вам ее хотя бы частично? Очень жаль! До свидания!
– Чего он хотел? – вытираясь пушистым полотенцем, спросила Лидия Николаевна.
– Тебя.
– А почему звонил тебе?
– Потому что он настоящий джентльмен и заботится о репутации замужней женщины. О таком любовнике, Зольникова, можно только мечтать!
– Нет, он просто знает, что Эд смотрит распечатки моих разговоров, и боится.
– Слушай, я давно тебя хотела спросить, кто лучше: Эдик или Сева?
– В каком смысле?
– В том смысле, от которого сливки скисли! – захохотала Варначева.
– А разве это можно сравнивать?
– Или! Мужики-то нас все время сравнивают. Только тем и занимаются.
– Не знаю, в голову не приходило.
– Врешь, Зольникова!
Одеваясь, Лидия Николаевна вдруг вообразила себя в постели с мужчиной, который странным образом был одновременно и Севой Ласкиным, и Эдиком, и еще немножко Майклом Огарком…
«Ужас!» – истерично крикнула Дама.
«Да брось ты! Ничего страшного, – успокоила Оторва. – Женщины почти никогда не осуществляют своих сексуальных фантазий!»
«Откуда ты знаешь?»
«В книжках написано!»
3
Как обычно, к вечеру съезд с Окружной на Рублевку был забит машинами. К застрявшему в пробке «Мерседесу» подбежал чернявый оборвыш и грязной тряпкой принялся протирать чуть запылившееся боковое зеркало. Костя ругнулся, нажал кнопку – темное стекло уехало вниз, и перед мальчонкой возникло страшное лицо с перебитым носом. На мгновение ребенок от ужаса замер, а потом пискнул, как мышь, и бросился наутек.
– Костя, ну зачем вы так? – упрекнула Лидия Николаевна.
– Он же маленький!
– Подождите, вырастет! Лет через десять эти хохлоазеры всем покажут!
– Кто покажет?
– Хохлоазеры.
– Какие еще хохлоазеры? Откуда они возьмутся?
– Уже взялись. На рынках кто торгует? Хохлушки. А хозяева у них кто? Азербайджанцы. Сами понимаете, чем они там по вечерам в своих контейнерах занимаются. Бабы жалостливые: рожают. А дети потом, как крысята, бегают. Москва для них – большая помойка. Мы – враги. Одного гаденыша поймали – гвоздь в тряпку спрятал и вроде как пыль с машин стирал. Одно слово – хохлоазеры!
– Замолчите! – Лидия Николаевна посмотрела в окно и увидела все того же оборвыша, с показной старательностью драившего стекла БМВ. – Пойдите и дайте ему денег!
– Не пойду.
– Почему?
– Он меня не подпустит.
– Леша, выйди и дай ему сто рублей.
Водитель хмыкнул, вылез из машины, подкрался к мальчику и ловко схватил за шиворот. Ребенок сжался, словно ожидая удара. Получив вместо тумака деньги, он посмотрел на странный «Мерседес» с угрюмым любопытством и спрятал купюру в карман. В это время пробка пришла в движение, стоявшие сзади машины нервно засигналили, и Леша бегом вернулся к рулю.
– Зря вы это, Лидия Николаевна, – проворчал он, трогаясь. – Все равно пахану отдаст.
Вырулили на извилистое ухоженное Рублевское шоссе, стиснутое соснами и особняками. Здесь даже асфальт был ровнее и покойнее, чем в Москве. Казалось, к искусственной кондиционерной прохладе, заполнявшей автомобиль, прибавился запах живой хвои. Зазвонил мобильный телефон. Это был муж.
– Ты где? – спросил Эдуард Викторович.
– Уже на Рублевке. Скоро приедем.
– Я жду тебя.
Лидия Николаевна за три года брака успела хорошо изучить своего повелителя и знала: слова «Я жду тебя» вместо «Я тебя жду» означают, что он чем-то недоволен.
Она даже и не мечтала стать женой миллионера. К зависти Нинки, Лида собиралась замуж за их однокурсника, необыкновенно талантливого актера Севу Ласкина, которому преподаватели прочили славу второго Смоктуновского. Чем-то Сева был похож на этого художника… Володю Лихарева. И волосы тоже стягивал косичкой. В дипломном спектакле он сыграл Несчастливцева – и все просто рыдали от восторга.
Сева происходил из интеллигентного московского клана, известного большими революционными заслугами: во время нэпа его прадед был заместителем председателя Концессионного комитета. Но Ласкин рано лишился отца, считавшегося в роду мечтательным неудачником, и жил в коммуналке с вечно хворавшей матерью. Однажды он повел невесту на день рождения к своему двоюродному брату, и Лида долго не могла оправиться от увиденного. Она даже не представляла себе, что бывают такие огромные квартиры, заставленные и завешанные музейным антиквариатом. Богатые родственники тем не менее относились к бедному Севе с трогательной заботой и гордились его грядущей актерской славой.
Лида, принятая вместе с Ласкиным в один академический театр, уже готовила себя к трудной, но почетной роли возлюбленной помощницы гения, но буквально на первой же репетиции гордый Сева, осерчав на какое-то справедливое замечание, поссорился с главрежем – безусловным классиком и живой легендой сопротивления коммунистическому произволу в области искусства. Впрочем, это не помешало живой легенде нахватать при советской власти кучу орденов и премий, включая Ленинскую. Ласкин заявил классику, что он, «старый брехтозавр», не умеет даже толком поставить актеру задачу. Главреж, конечно, не простил – и Севы попросту не стало. Нет, он, разумеется, жил, ходил на собрания труппы, готовился к свадьбе – и в то же время его не было, во всяком случае, для театральной общественности, еще недавно носившей его на руках.
– Видите ли, Лидочка, – объяснила огорченной невесте одна известная театроведша, прокуренная, как старая боцманская трубка. – В Москве есть три телефонных номера. Всего три. Позвонив по ним, можно сделать актера знаменитым, но можно и уничтожить. Навсегда.
– А талант?
– Талант как взятка. Нужно еще уметь всучить…
Севу пытались спасти. Богатые родственники, имевшие с главрежем каких-то общих витебских предков, умоляли простить неразумного мальчика, и тот вроде бы уже начал смягчаться, но тут Сева, в жилах которого кипела неугомонная революционная кровь, попытался поднять в театре мятеж и оказался на улице. Мать, не выдержав позора, умерла от инфаркта. Ласкин сорвался – запил, потом сел на иглу и превратился в высохшего неврастеника, живущего от дозы до дозы.
Лида сначала боролась за него, водила по врачам, нянчила во время ломок и даже обрадовалась, обнаружив, что беременна. Ей казалось, что, узнав про будущего ребенка, Сева изменится, соберется с силами и выздоровеет.
«Какая ты молодец! – старательно подхваливала ее Дама. – Надо бороться за любимого до последнего!»
«Ага, до последней нервной клетки! – ругалась Оторва. – Брось его! Спасать пропащего – самой пропасть…»
Но Сева отнесся к своему грядущему отцовству с тупым безразличием умирающего. В конце концов, застав Ласкина в постели с какой-то изможденной наркоманкой, Лида поняла бесполезность этой борьбы и сделала аборт, хотя врач, ссылаясь на критический срок, всячески ее отговаривал и предупреждал о последствиях.
«Ты убила человека!» – вопила Дама.
«Правильно! – успокаивала Оторва. – Нечего безотцовщину разводить!»
Потом вдруг из Иерусалима приехала Севина дальняя родственница, объявила, что в Земле обетованной, в отличие от этой дикой России, наркомания лечится, и увезла его с собой. Там Ласкина действительно вылечили, он пошел в армию и обезвредил арабского террориста. Об этом даже сюжет по НТВ показывали: в кадре Сева улыбался и обнимал пышноволосую, одетую в военную форму израильтянку – свою жену. Лида проплакала всю ночь, а через несколько дней с отвращением переспала с известным актером, давно и безрезультатно ее домогавшимся. Но когда вскоре он заявился к ней в театральное общежитие и, памятливо улыбаясь, выставил на стол бутылку молдавской «Лидии», Зольникова его попросту выгнала.
«Молодец!» – похвалила Дама, решительно не одобрявшая этот постельный проступок.
«Ну и хрен с ним, – поддержала Оторва. – Все равно он жадный и противный!»
Из театра Лида вскоре ушла, вовремя поняв, что, щедро укомплектовав ее безукоризненной фигурой и милой мордашкой, скаредная природа явно сэкономила на драматическом таланте. Два года она подрабатывала на третьестепенных ролях в сериалах и рекламе. Один ролик даже пользовался популярностью. Лида изображала спящую в хрустальном гробу мертвую царевну. К ней подкрадывался смазливый королевич Елисей и нежно целовал в губы, но летаргическая дева продолжала спать, как говорится, без задних ног. Тогда королевич доставал из-за пазухи упаковку жевательной резинки «Суперфрут. Тройная свежесть», отправлял в рот сразу две пластинки и, старательно поработав челюстями, снова лобзал царевну. Та, конечно, тут же открывала глаза и томно спрашивала: «Где я?» В ответ счастливый Елисей угощал Лиду чудодейственной жвачкой и пристраивался рядом с ней в хрустальном гробике.