В 1918 году в Наркомпросе был организован Отдел изобразительных искусств. М., по свидетельству О. Брика, принимает деятельное участие в работе этого отдела. По линии идеологической он продолжает со всем упорством отстаивать свои взгляды на роль революционного искусства и ведет агрессивную борьбу с ревнителями и защитниками «ак-старья», что неоднократно вызывало резкие конфликты в недрах Наркомпроса. Конкретным поводом к одному из конфликтов, как указывает О. Брик, "послужило стихотворение М. «Радоваться рано», в котором М. призывал «расстреливать старье стодюймовками глоток».[258] Под расстрел подводились такие "белогвардейцы, как Рафаэль, Растрелли, Пушкин и «прочие генералы классики».
Образ жизни М. после Октябрьской революции не испытывает значительных изменений. По-прежнему характернейшей особенностью его образа жизни остается стремление к теснейшему общению с людьми, стремление всегда быть «на людях». Революция, широко раздвинувшая ворота общения М. с народными массами, еще более стирает грань между жизнью «у себя дома» и жизнью «вовне», грань, которая и до того была выявлена у М. весьма слабо. Чувство единства своего существования с течением всей окружающей жизни, глубочайшая связь личного и социального находит свое выражение в словах М. о том, что он ходит по улицам города, как по своей собственной квартире. Он всюду чувствует себя «дома». Нет ничего труднее, как представить себе М. уединенным, живущим своей особой, изолированной личной жизнью, оторванной от окружающего. Моменты уединения и замыкания в себе бывали, но длились сравнительно недолго и всегда лишь как крайняя реакция на сильные переживания.
Такой образ жизни целиком соответствовал также и манере творческой работы М., как это вытекает из следующей выдержки из воспоминаний Н. Асеева:
Особенность дарования Маяковского и, быть может, один из коренных признаков массовости его творчества состояли в том, что ему не только не мешали, а, наоборот, помогали, являлись необходимыми и неотъемлемыми от работы – шум окружавшей его жизни, уличное движение, вся пестрота впечатлений, которые не оставались посторонними процессу его творчества. Для предварительной работы Маяковскому не требовалось кабинетной успокоенности, изолированности, тишины. Он никогда не уходил, не запирался, не устраивал себе искусственного уединения.
В 1919 году М. вместе с Бриками переезжает из Петрограда в Москву, где и обосновывается с тех пор на постоянное жительство.
Литературное окружение его в первые годы после революции состоит, как и ранее, главным образом из футуристов, сотоварищей по предреволюционным футуристическим выступлениям. Одно время московские футуристы группировались вокруг «Кафе футуристов», помещавшегося вблизи от Тверской, в Настасьинском переулке. М. часто проводил в этом кафе свои вечера, выступая в заключение с чтением своих стихов.
Маяковский оглядывал комнату.
– Чтоб было тихо, – разглаживал он голосом воздух. – Чтоб тихо сидели. Как лютики.
На фоне оранжевой стены он вытягивался, оперев руки в карманы. Кепка, сдвинутая назад, козырек резко выдвинут надо лбом. Папироса шевелилась в зубах, он об нее прикуривал следующую. Он покачивался, проверяя публику поблескивающими, прохладными глазами.
– Тише, котики, – дрессировал он собравшихся. Он говорил угрожающе-вкрадчиво.
Началась глава из «Человека», сцена вознесения на небо.
Слова ложились не громко, но удивительно раздельно и внятно. Это была разговорная речь, незаметно подхваченная ритмом, скрепленная гвоздями рифм. Он улыбался и пожимал плечами, пошучивая с воображаемыми собеседниками: «Посмотрим, посмотрим. Важно живут ангелы, важно».
И публика улыбается, ободренная шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек. Как с ним удобно и не беспокойно пройтись запросто по бутафорскому небу. Но вдруг потянуло серьезностью. Рука Маяковского выдернута из кармана. Маяковский водит ею перед лицом, как бы оглаживая невидимый шар. Голос словно вытягивается в длину, становясь протяженным и непрерывным. Сплошное набегание ритма усиливает, округляет его. Накаты голоса выше и выше, они вбирают в себя всех присутствующих. Это серьезно, даже страшновато, пожалуй. Тут присутствуешь при напряженной работе, при чем-то напоминающем по своей откровенности и полноте процессы природы. Тут присутствуешь при явлении откровенного, ничем не прикрытого искусства. Слова шествуют в их незаменимой звучности:
(С. Спасский. «Встречи»[259])
Или, как передает Каменский, М. выходил на эстраду, читал стихи, сыпал остроты, горланил на мотив «Ухаря-купца»:
Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
День твой последний
приходит, буржуй.[260]
Однако футуристическое движение явно шло на убыль. Обстановка кафе, как правильно замечает С. Спасский, «в сущности жалка и случайна».[261] Сам М. по мере того, как он все более втягивался в работу по обслуживанию революционной действительности и его интересы все более устремлялись в направлении интересов революционного пролетариата, все более отходит и в формальном отношении от своих прежних позиций.
Переход от эпохи военного коммунизма к нэпу совпал у М. с тяжелым личным переживанием. Коллизия личного и общественного породила поэму «Про это».[262] Эта поэма, подобно «Облаку в штанах», по своему сюжету посвящена теме неразделенной любви. Однако, в силу свойственного М. перерастания личного в общественное, эта поэма одновременно является и отражением в сознании поэта переходного периода в экономике нашей страны. Впервые после Октября в творчестве М. вновь зазвучала сильная лирическая нота, окрашенная трагическими тонами отчаяния и пессимизма, вплоть до мыслей о самоубийстве. Этим «Про это» сближается с дореволюционными поэмами М. Поэма «Про это» показывает, что лирическая струя в творчестве М. не иссякла в течение первых лет после Октября, но была лишь приглушена, как бы ушла в подпочву. Душевное потрясение дало ей возможность вновь вырваться наружу. Одновременно эта поэма дает представление об интенсивности, которой достигали у М. внутренние конфликты и трагическое мироощущение под влиянием неблагоприятного стечения обстоятельств.
Период между 1924 и 1930 годами является периодом наибольшего расцвета творческой активности М., когда он становится, по выражению Сталина, «лучшим и талантливейшим поэтом нашей эпохи». Творчество М. достигает своей наибольшей силы, глубины и технического совершенства. Оно постепенно все более освобождается от многих формалистических моментов, являющихся отголосками раннего футуристического периода. Построение стиха как внешне, так и внутренне становится все более простым и естественным, выигрывая тем в глубине и силе воздействия. Неистовый гиперболизм, гигантизм в метафорах уступают свое место сдержанности, строгости в художественных образах и сравнениях. Творчество М. уже не страдает более свойственным периоду «Мистерии-буфф» и "150 000 000" абстрактно-схематическим, плакатным, доходящим до упрощенства отображением действительности. В то же время оно свободно также и от эмоциональной надорванности, «истеричности» дореволюционной поэзии М. В творчестве М. уничтожается разрыв между лирическим и публицистическим, между личным и общественным в восприятии и художественном отображении действительности. И то и другое сплавляется в некоем художественном фокусе. Само восприятие действительности становится значительно более углубленным и отображаясь не абстрактно-схематически, но преломляясь сквозь все богатство внутренних переживаний, настроений и мыслей, приобретает полнокровную силу изображения и правдивость в передаче сущности изображаемых явлений. Этим М. по характеру своего творчества несомненно все больше приближается за последние годы к принципам социалистического реализма в искусстве, сохранив в то же время все то новое, что внес в советскую поэзию его художественный метод. В его произведениях последних лет многообразие тематики сочетается с многообразием приемов художественного изображения, глубокая лирика органически сочетается в них с иронией и едкой сатирой, образы в своей конкретности сгущены, сконденсированы до предела, действенность стиха усиливается лаконизмом и скупостью речи. Раскрытие основной идеи произведения достигается мастерским сопоставлением отдельных конкретных фактов («Товарищу Нетте»[263]).
Не следует, однако, представлять себе, что процесс художественной перестройки протекал планомерно и спокойно. Напротив, имеется много данных за то, что он представлял собой далеко «не мирный» процесс, сопровождавшийся субъективно-мучительно воспринимавшимися поэтом внутренними противоречиями и конфликтами. Признаки этой борьбы прорывались в стихах, как, например, в следующих известных строчках из поэмы «Во весь голос»: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне».[264] Очевидно, что это становление «на горло собственной песне» являлось результатом стремления М. подчинить свободное и естественное выявление творческого процесса (песня) формалистическим взглядам на искусство, т. е. как раз тому, что изживалось им с наибольшим трудом.
Основные характерные для его творчества особенности метода работы существенно не меняются. Как и ранее, для М. характерно творчество по горячим следам под непосредственным впечатлением окружающей действительности, привлекших его внимание фактов и событий. М. сам неоднократно высказывался: «Мне необходимо ездить. Общение с живыми вещами заменяет мне чтение книг». Но воспринимаемые впечатления подвергаются еще более усиленной, еще более тщательно продуманной художественной обработке. И хотя творчество его по-прежнему идет на память, большое количество оставленных им записных книжек говорит о громадном труде, затраченном им в процессе постоянно протекавшей внутри него творческой деятельности и о колоссальной ее напряженности.
Наряду с поэтическим творчеством в собственном смысле слова развертывается во всю ширь и его дарование чтеца-декламатора. Неизмеримо выросла аудитория, с которой он получил возможность войти в непосредственное общение в своих выступлениях. О размерах литературных выступлений М. можно судить по следующей справке, данной им в начале 1927 г. (цитировано по статье О. Брика «Маяковский – редактор и организатор»):
Всего 45 выступлений, обслуживших сорокатысячную аудиторию самых различных слоев и интересов: и Ленинские мастерские в Ростове, и Леф в Казани, и вузовцы Новочеркасска.
Мною получено около семи тысяч записок, которые систематизируются и будут сделаны книгой – почти универсальный ответ на все вопросы, предлагаемые читательской массой Союза.
Не знаю, была ли когда-нибудь у какого-либо поэта такая связь с читательской массой.[265]
Достигают полного своего развития и методы живого общения М. со своей аудиторией.
М. умеет находить действенный и живой контакт с аудиторией, приспособляясь к ней и видоизменяя в зависимости от состава аудитории метод подхода, часто выбрасывает на ходу целые куски стихотворения, если они оказываются неподходящими к данной аудитории, и вставляет вместо них новые.
Одновременно М. продолжает вести большую организационно-литературную и редакторскую работу. Эта работа связана главным образом с организованным им в 1923 году журналом «Леф»,[266] в котором он развивал свои концепции на искусство. Эволюция принципиальных установок М. значительно отставала от эволюции его непосредственной творческой деятельности и изживалась им с большим, подчас мучительным трудом. Все же в последние годы М. все более отходил от столь горячо пропагандировавшегося им ранее огульного отрицания значения классического наследства. Безвременная смерть оборвала этот процесс.
М. придавал исключительно большое значение работе в периодической печати, и в первую очередь в газетах. Эта сторона его деятельности получила высокую оценку В.И. Ленина, как это вытекает из высказывания В.И. Ленина по поводу стихотворения «Прозаседавшиеся»:[267]
Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно.
(Е. Усиевич. «Владимир Маяковский»[268])
Не будет преувеличением сказать, что М. оказал весьма значительное влияние на всю советскую поэзию послереволюционного периода. Мимо его влияния не прошел ни один советский поэт. Сила его таланта привлекла к себе внимание не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами. За последние годы интерес к М. за границей возрос в колоссальных размерах. Дувакин пишет:
Еще при жизни Маяковский стал наиболее известным за рубежом советским поэтом. Вот (вероятно, неполный) перечень языков, на которые переведены стихи Маяковского (не считая языков народностей СССР): французский, немецкий, английский, польский, чешский, итальянский, испанский, португальский, литовский, латышский, китайский, японский, еврейский. Отдельными изданиями Маяковского издавали во Франции, Германии, Польше, Чехословакии и Кубе.[269]
В статье Д. Выготского находим следующее:
…все это необходимо учесть, говоря о том внимании, которое уделила Европа Владимиру Маяковскому. Внимание это было совершенно исключительным, таким вниманием иностранцы не удостоили никого, пожалуй, ни из советских, ни вообще из русских поэтов.
И далее:
С этих пор, можно сказать, имя Маяковского уже прочно входит в сознание европейского читателя, оно попадается в целом ряде очерков советской литературы, оно неизбежно в антологиях русской поэзии, оно мелькает в литературных письмах и корреспонденциях из СССР, на нем останавливаются авторы книг о советской культуре. К серии переводов прибавляется французский перевод «Облака в штанах». К этому времени его имя известно уже за пределами Европы и Америки.[270]
Большой популярности М. за границей способствовали также и его частные поездки за пределы СССР. Всего за период времени с 1922 по 1927 г. он совершает 4 поездки за границу, в течение которых он объехал большинство стран Западной Европы и побывал в Южной Америке и США. Свои путевые впечатления, помимо многочисленных стихов, он изложил также в нескольких очерках, написанных прозой.
Внешний облик М. в этот период его жизни рисуется следующим образом:
Стал еще более массивен. В последнее время отросли волосы (темный шатен). Смугловатое с желтизной лицо. Морщины, выглядит старше своего возраста. Большой рот (от привычки растягивать для ясности дикции губы). Складка на лбу обозначилась еще резче («хмурый, декабрый»). Хорошо сшитое, добротное пальто. Опрятнейшее белье. Зимою – бекеша и кепка или шапка. Летом – широкое пальто и фетровая шляпа. Башмаки на толстой подошве с подковами. Ходит размашисто, широким шагом, высоко взмахивая палкою. На ходу сочиняет стихи, дирижирует при этом рукою и шевелит губами. Мощный бас.
Остановимся в заключение несколько подробнее на последних месяцах жизни, предшествовавших самоубийству.
Прежде всего необходимо отметить, что физическое состояние М. за последние 3–4 месяца было сильно ослабленным. Одной из причин этого был перенесенный им в начале 1930-го или конце 1929-го грипп с последовавшими затем осложнениями со стороны легких. М. Кольцов в статье, посвященной смерти М., передает следующее: "Может быть, припадок? Он ходил последние дни повязанный, с поднятым воротником, все ворчал: грипп, последствия гриппа, запретили курить, лихорадит; какое-то пятно целые дни плавает перед глазами. Сочувствовали, но не очень беспокоились. Кто не знает – Маяковский мнителен к своему здоровью («Что случилось»[271]).
Имеются указания на то, что уже за несколько месяцев до этого голос М. начал хрипнуть, причем под влиянием гриппа этот процесс мог значительно усилиться. Этот факт должен был подействовать очень угнетающе на его психику, если принять во внимание, как ценил М. свой голос, который он рассматривал как необходимый элемент своего творчества. Л. Кассиль передает следующую фразу М.: «Для меня потерять голос то же самое, что потерять голос для Шаляпина».
Помимо прямого физического нездоровья, имело место также значительное общее переутомление: М. приходилось много работать в цирке, где шла его пантомима «Москва горит».[272] Состояние физической надломленности было связано также с напряженной работой по организации выставки,[273] а также с постановкой «Бани» в театре Мейерхольда.[274]
Наряду с моментом ухудшения физического состояния необходимо отметить резкое понижение психического состояния, усиление общего беспокойства. Это начало появляться за несколько месяцев до самоубийства. Одно из близко знавших его лиц указывает на резкие перемены в общем состоянии и настроении М. уже примерно за полгода до смерти: «Последние полгода перед смертью стал неузнаваем. Появилась апатия. Бывали моменты, когда он говорил: „Мне все страшно надоело“, „Свои стихи читать не буду – противно“. Значительно усилилась мнительность, стал более обидчив, жаловался на одиночество». Сестра М. – Л.В. также передает, что уже в течение двух месяцев до самоубийства у М. наблюдалась повышенная нервозность, было общее тяжелое, крайне подавленное психическое состояние. На то же указывает и ряд других лиц. Последние дни перед самоубийством нервное возбуждение усилилось еще более.