— Сбор воспоминаний, — ответил я.
— Касательно чего? — продолжал выпытывать он.
— Брат Ярдон — наш архивариус, Высший Сарк. Вы должны простить его настойчивость, — я кивнул Баптрису и улыбнулся престарелому Ярдону. Однако ответной улыбки не дождался.
— Вижу, что мы с вами родственные души, брат Ярдон. Мы оба посвятили себя служению памяти.
Тот слегка пожал плечами.
— Я здесь, чтобы побеседовать с одним из ваших… пациентов. Возможно, он обладает некоторыми фактами, которые могут спасти миллионы жизней в скоплении Геновингия.
Ярдон закрыл свою книжицу и уставился на меня, ожидая продолжения. Верховный Мейкер приказал мне как можно меньше распространяться о пандемии; вести о подобном бедствии могут вызвать волнения. Но я понимал, что мне придётся сказать им больше.
— Главнокомандующий Рингольд возглавляет крупную военную экспедицию в скоплении Геновингия. Болезнь, называемая оспой Ульрена, поразила наши войска. Исследования показали, что она похожа на чуму, известную как Пытка, опустошившую мир Пироди около тридцати лет назад. Один из переживших эпидемию находится здесь. Любые подробности о случившемся, которые он сможет поведать мне, могут оказаться полезными в поисках лекарства.
— Насколько всё серьёзно там, на Геновингии? — спросил священник с кадилом.
— Пока удаётся сдерживать, — соврал я.
Ярдон фыркнул:
— Конечно, удаётся сдерживать. Потому-то высший администратор и проделал такой путь сюда. Ты задаёшь совершенно глупые вопросы, брат Жирод.
Заговорил ещё один священник. Сгорбленный и полуслепой, он был самым старым из них, его морщинистая голова была усеяна старческими пятнами. На плече, вцепившись в одежду тонкими механическими лапками, сидел слуховой рожок.
— Меня беспокоит то, что расспросы и нарушения режима могут встревожить приют. Я не желаю, чтобы проживающих здесь что-либо беспокоило.
— Твоё замечание принято, брат Ниро, — сказал Баптрис. — Я уверен, что Высший Сарк будет благоразумен.
— Вне всяких сомнений, — заверил их я.
Было уже далеко за полдень, когда Баптрис наконец-то повёл меня наверх, в самое сердце приюта. Калибан следовал за нами, нагруженный несколькими ящиками из моего багажа. Сёстры, похожие на привидения в двурогих капюшонах, наблюдали за нами из каждой арки и тени.
Лестница привела нас в большой зал на четвёртом этаже. Воздух здесь был спёртым. Десятки пациентов бродили там и тут, но ни один из них даже не взглянул на нас. Некоторые были одеты в выцветшие, бесформенные халаты, другие всё ещё носили старые, изношенные комбинезоны или обмундирование Имперской Гвардии. Все знаки различия, нашивки и эмблемы были срезаны; ремней и шнурков также не наблюдалось. У окна двое сосредоточенно играли на старой жестяной доске в регицид. Другие, сидя прямо на дощатом полу, играли в кости. Кто-то невнятно бормотал, разговаривая сам с собой, кто-то застыл, глядя в пространство бессмысленным взглядом.
— Они… безопасны? — шепотом спросил я Баптриса.
— Мы предоставляем самым спокойным свободу в передвижении и использовании этого общего зала. Само собой, их лечение находится под тщательным наблюдением. Все, кто находится здесь — «безопасны», как и все те, кто прибыл к нам по доброй воле. Конечно, есть здесь и такие, кто скрывается от каких-то событий, сделавших для них обычную жизнь невозможной.
Это не добавило мне спокойствия.
Пройдя в дальний конец общего зала, мы вошли в длинный коридор, по обеим сторонам которого располагались камеры. Двери некоторых были заперты снаружи на засов. Некоторые были закрыты решётками. На всех дверях имелись задвижки смотровых окошек. Везде ощущался запах дезинфицирующего средства и нечистот.
Мы прошли мимо запертой двери, в которую кто-то (или что-то) тихо стучал изнутри. Из-за другой двери слышалось пение.
Некоторые двери были открыты. Я увидел двух служителей, моющих губкой древнего старика, привязанного к металлической койке тканевыми ремнями. Старик жалобно плакал. В другой палате, дверь которой была открыта, но внешняя решётка крепко заперта, мы увидели огромного, мускулистого человека, сидящего на стуле и глядящего сквозь решётку. Его тело было покрыто вытатуированными эмблемами полка, девизами, количеством убитых. Глаза светились маниакальным огнём. Из нижней челюсти торчали имплантированные клыки какого-то хищника, настолько длинные, что заходили за верхнюю губу.
Когда мы поравнялись с камерой, он бросился к решётке и попытался достать нас сквозь прутья огромной рукой. Из горла его слышалось сдавленное рычание.
— Успокойся, Иок! — приказал Баптрис.
Дверь, бывшая целью нашего путешествия, была следующей за камерой Иока. Она была открыта, сестра и служитель поджидали нас. Внутреннее пространство камеры скрывала полная темнота. Баптрис коротко переговорил со служителем и сестрой, затем повернулся ко мне:
— Эбхо упирался, но сестра всё же смогла его убедить, что поговорить с Вами будет правильнее. Внутрь Вам входить нельзя. Пожалуйста, присядьте у двери.
Служитель принёс табурет, и я уселся у дверного проёма, подобрав длинные полы своего облачения. Калибан тут же раскрыл ящики и установил механического летописца на треноге.
Я вперил взгляд в темноту комнаты, пытаясь разглядеть внутреннее убранство, но не смог ничего увидеть.
— Почему внутри так темно?
— Эбхо, помимо всего прочего, страдает светобоязнью. Он требует полной темноты, — пожал плечами Баптрис.
Я хмуро кивнул и прочистил горло.
— Милостью Бога-Императора Терры я прибыл сюда по Его священному заданию. Моё имя — Лемуаль Сарк, Высший Администратор Медика, приписанный к Администратуму Лорхеса.
Я взглянул на летописца. Тот негромко застрекотал и выдвинул начало пергаментного свитка, который, как я надеялся, вскоре станет длинным и заполненным записями.
— Я разыскиваю Феджи Эбхо, бывшего полковника Двадцать Третьего полка Ламмарских Улан.
Тишина.
— Полковник Эбхо?
Голос, тонкий как лезвие ножа и холодный как труп, прошептал из тьмы комнаты:
— Он — это я. Что Вам нужно?
Я подался вперёд:
— Я хочу поговорить с Вами о Пироди. О Пытке, которую Вы пережили.
— Мне нечего сказать. Я не буду ничего вспоминать.
— Ну же, полковник. Я уверен, вы вспомните, если постараетесь.
— Вы не поняли. Я не сказал "не могу". Я сказал "не буду".
— Вы уверены?
— Да. Я отказываюсь.
Я вытер губы и понял, что язык у меня пересох.
— Почему, полковник?
— Из-за Пироди я здесь. Тридцать четыре года я стараюсь всё забыть. И не хочу возвращаться к этому снова.
Баптрис глянул на меня и бессильно развёл руками. Похоже, он намекал, что всё кончено и мне следует сдаться.
— На Геновингии люди умирают от болезни, которую мы называем оспой Ульрена. Эта болезнь носит все признаки Пытки. Всё, что вы сможете мне рассказать, может спасти жизнь людей.
— Я не смог тогда. Пятьдесят девять тысяч человек умерло на Пироди. Я не смог спасти их тогда, хотя старался изо всех сил. Почему сейчас будет по-другому?
Я посмотрел в сторону невидимого собеседника:
— Я не знаю. Но считаю, что стоит попробовать.
Долгое молчание. Летописец стрекотал вхолостую. Калибан кашлянул, и машина записала этот звук легким перестуком клавиш.
— Сколько?
— Прошу прощения, полковник. О чём вы?
— Сколько людей умирает?
Я глубоко вздохнул:
— Когда я отбыл с Лорхеса, там было девятьсот умерших и ещё полторы тысячи заболевших. На Геновингии Минор — шестьсот умерших и вдвое больше больных. На Адаманаксере Дельта — двести, но там всё только началось. На самой Геновингии… два с половиной миллиона.
Раздался потрясённый вздох Баптриса. Мне оставалось надеяться, что он будет держать язык за зубами.
— Полковник?
Тишина.
— Полковник, прошу Вас…
Холодный, скрипучий голос раздался вновь, ещё резче, чем раньше:
— Пироди была пустынным миром…
IV
Пироди была пустынным миром. Мы не хотели туда идти. Но Враг, захватив восточный континент, разрушил города-ульи, и северные города оказались под угрозой.
Главнокомандующий Гетус отправил нас — сорок тысяч Ламмарских Улан, почти весь личный состав Ламмарских воинских формирований, двадцать тысяч Фанчовских танкистов с их машинами и полную роту Астартес, серо-красных Обрекающих Орлов.
Место, куда мы прибыли, называлось Пироди Полярный. Бог знает насколько древнее. Циклопические башни и колонны зелёного мрамора, высеченные в древние времена руками, которые я не уверен, что были человеческими. Была какая-то странность в геометрии этого места, как будто все углы выглядели неправильно.
Было чертовски холодно. Нас защищала зимняя униформа — белые плотные стёганые шинели с меховыми капюшонами, но холод проникал в оружие, истощая батареи лазганов, а чёртовы Фанчовские танки вечно отказывались заводиться. И был день. Всё время был день. Ночей не было — не то время года. Мы были слишком далеко к северу. Самым тёмным временем суток были короткие сумерки, когда одно из двух солнц ненадолго садилось, и небо окрашивалось в цвет розовой плоти. И снова начинался день.
Было чертовски холодно. Нас защищала зимняя униформа — белые плотные стёганые шинели с меховыми капюшонами, но холод проникал в оружие, истощая батареи лазганов, а чёртовы Фанчовские танки вечно отказывались заводиться. И был день. Всё время был день. Ночей не было — не то время года. Мы были слишком далеко к северу. Самым тёмным временем суток были короткие сумерки, когда одно из двух солнц ненадолго садилось, и небо окрашивалось в цвет розовой плоти. И снова начинался день.
Два месяца мы то сражались, то нет. В основном это были артиллерийские дуэли на большом расстоянии, лишь перемалывавшие ледовые поля в пыль. Из-за бесконечного дневного света спать не мог никто. Я знал двух солдат, выдавивших себе глаза. Один из них был ламмарцем, что не добавляет мне гордости. Второй был с Фанчо.
Потом пришли они. Чёрные точки среди ледовых полей, тысячи точек, с развевающимися штандартами, настолько мерзкими, что…
Неважно. Мы были не в том состоянии, чтобы сражаться. Доведённые до безумия светом и бессонницей, ослабленные странной геометрией места, которое защищали, мы стали лёгкой добычей. Войска Хаоса разгромили нас и загнали обратно в город. Гражданские, численностью примерно в два миллиона, были даже хуже, чем бесполезны. Слабые, вялые существа, лишенные интересов и аппетита. Когда пришёл их час, они просто сдались.
Осада длилась пять месяцев, несмотря на шесть попыток Обрекающих Орлов прорвать окружение. Господи, как они были страшны! Гиганты, перед каждым боем с лязгом скрещивающие свои болтеры, орущие на врага, убивающие пятьдесят там, где мы убивали одного.
Но это всё равно, что воевать с приливом. Даже со всей их мощью, их было всего шестьдесят.
Мы требовали подкреплений. Гетус обещал их нам, но сам уже давно был на борту своего военного корабля, прячась за флотским охранением на случай, если что-то пойдёт не так.
Первым, кто на моих глазах пал жертвой Пытки, был капитан моего семнадцатого взвода. Однажды он просто свалился с лихорадкой. Мы поместили его в инфирмиум Пироди Полярного, которым заправлял Субъюнктус Валис, апотекарий роты Обрекающих Орлов. Час спустя капитан был мёртв. Его кожа была покрыта пузырями и язвами. Глаза вытекли. Он попытался убить Валиса фрагментом железной койки, которую вырвал из настенных креплений. А потом он просто истёк кровью.
Знаете, как это? Его тело истекало кровью через каждое отверстие, через каждую пору. Когда всё закончилось, от капитана осталась только пустая оболочка.
Через день после его смерти заболели сразу шестьдесят человек. Ещё через день — двести. Ещё через день — тысяча. Большинство умирали через два часа. Другие умирали медленно… несколько дней, покрытые язвами, агонизирующие в страшных мучениях.
Люди, которых я знал всю жизнь, превращались в покрытые волдырями мешки костей прямо на моих глазах. Будь ты проклят, Сарк, за то, что заставил меня вспомнить это!
На седьмой день болезнь добралась и до людей Фанчо. На девятый — до гражданского населения. Валис вводил всевозможные карантины, но бесполезно. Он работал без перерыва весь бесконечный день напролёт, пытаясь найти лекарство, стараясь обуздать беспощадную болезнь.
На десятый день заболел один из Обрекающих Орлов. В муках Пытки, выплёскивая кровь сквозь прорези визора, он убил двух своих товарищей и девятнадцать моих солдат. Болезнь преодолела даже печати чистоты Астартес.
Я пришёл к Валису в надежде на добрые вести. Он организовал лабораторию в инфирмиуме; образцы крови и срезы тканей бурлили в перегонных кубах и отстаивались в склянках с растворами. Он заверил меня, что Пытка может быть остановлена. Объяснил, как это необычно для эпидемии — распространяться в таком холодном климате, где нет тепла для инкубации и процесса разложения. И ещё Валис считал, что болезнь не развивается при свете. Поэтому он приказал развесить фонари в каждом закоулке города, чтобы нигде не оставалось темноты.
Не оставалось темноты. Там, где её не было от природы. Был изгнан даже полумрак глухих помещений. Всё сияло. Возможно, теперь Вы сможете понять, почему я не выношу света и сижу в темноте.
Зловоние сгнившей крови было страшным. Валис делал всё, что мог, но мы продолжали умирать. Через двадцать один день я потерял тридцать семь процентов моего полка. Фанчо вымерли практически полностью. Двенадцать тысяч пиродианцев умирали или уже были мертвы. Девятнадцать Обрекающих Орлов пали жертвой болезни.
Вот Вам факты, если они нужны: чума выживает в климате, который должен был бы убить её; она не передаётся обычными путями; она не поддаётся никаким попыткам сдерживать или контролировать её распространение, несмотря на все меры усиленного карантина и санитарную обработку заражённых мест огнемётами; она имеет очень высокую вероятность заражения, даже печати чистоты Астартес не являются для неё преградой; её жертвы умирают в страшных мучениях.
А потом один из Обрекающих Орлов расшифровал мерзкие надписи на одном из штандартов Хаоса, развевавшихся снаружи у стен.
Там было…
Там было одно слово. Одно грязное слово. Одно проклятое, мерзкое слово, забыть которое я пытаюсь всю свою жизнь.
V
Я вытянул шею в темный проём двери:
— Слово? Какое слово, полковник?
С сильнейшим отвращением он произнес его. Это было даже не слово. Отвратительное бульканье, почти целиком состоящее из согласных. Имя, символ самого демона-чумы, одно из девяносто семи Богохульств, Которые Нельзя Облекать В Слова. При его звуках я свалился с табурета, тошнота скрутила мне внутренности. Калибан пронзительно заверещал. Сестра упала в обморок, служитель бежал. Баптрис сделал несколько шагов прочь от двери, развернулся и его театрально вырвало.
Температура в коридоре упала на пятнадцать градусов.
Дрожа, я пытался поставить перевёрнутый табурет и поднять летописца, сбитого служителем. В том месте, где машина напечатала это слово, пергамент начал тлеть.
Крики и стоны из разных палат эхом заметались по залу.
А затем вырвался Иок.
За соседней дверью, вжав испещрённую шрамами голову в прутья решётки, он слышал каждое слово. И теперь дверь решётки выскочила из креплений и грохнулась на пол коридора. Огромный обезумевший бывший гвардеец продрался наружу и развернулся в нашу сторону.
Я уверен, он убил бы меня, я был потрясен, от резкого падения ноги мои отказали. Но Калибан, благослови его храброе сердце, преградил Иоку путь. Мой верный сервитор поднялся на короткие задние конечности, предупреждающе подняв усиленные бионикой передние. От кривых ступней до вытянутых пальцев рук Калибан достигал трёх метров в высоту. Он ощерил стальные клыки и пронзительно заверещал.
Брызжа слюной из клыкастого рта, Иок одним мощным ударом отбросил Калибана в сторону. Сервитор оставил на стене внушительную выбоину.
Иок двинулся на меня.
Я дотянулся до своего официального посоха, крутанул его и утопил скрытую под набалдашником кнопку.
С конца посоха раздался треск электрических разрядов. Иок задёргался в конвульсиях и упал. Судорожно извиваясь, он валялся на дощатом полу и непроизвольно испражнялся. Баптрис уже был на ногах. Звучала тревога, и служители торопливо сбегались в коридор, неся смирительные рубашки и шест с петлёй.
Я поднялся на ноги и оглянулся на тёмный проём.
— Полковник Эбхо?
Дверь с треском захлопнулась.
VI
Брат Баптрис ясно дал понять, что сегодня, несмотря на мои протесты, никаких допросов больше не будет. Служители сопроводили меня в гостевую келью на третьем этаже. Белёные стены, чистая обстановка, жёсткая деревянная кровать и небольшой столик-скрипториум. Решётчатое окно выходило на кладбище и джунгли позади него.
В сильном волнении я мерил комнату шагами из угла в угол, пока Калибан распаковывал мои вещи. Я был так близок к цели, уже потихоньку начав вытягивать сопротивляющегося Эбхо наружу. Лишь чтобы оказаться лишённым возможности продолжить как раз в тот момент, когда стали открываться по-настоящему тёмные секреты!
Я замер у окна. Ослепительное красное солнце погружалось в лиловый океан, отбрасывая на густые джунгли чёрные изломанные тени. Морские птицы кружились над бухтой в лучах умирающего солнца. На тёмно-синем краю неба появились первые звёзды.
Успокоившись, я понял, что каким бы не был мой внутренний беспорядок, беспорядок в самом приюте был гораздо сильнее.
Стоя у окна, я слышал многочисленные вопли, рыдания, крики, хлопанье дверей, топот ног, звон ключей. Богохульство, произнесённое Эбхо, взбаламутило хрупкие умы обитателей этого сумасшедшего дома подобно раскалённому докрасна железу, опущенному в холодную воду. Теперь, чтобы успокоить пациентов, требовались огромные усилия.