— А вот теперь пора, Григорыч!
Алехан злорадно ухмыльнулся — сидящие перед ним внизу туземцы были как на ладони, и он плавно потянул за спусковой крючок, поймав в прицел широкую спину самого рослого колоша.
Выстрелы грянули разом — они били почти без промаха. Индейцы вскочили на ноги тогда, когда четверо из них свалились кулями. Остальным тоже не повезло — опустошив барабаны винтовок, Алехан схватил штуцер моряка и продолжил стрелять. Кузьма же спокойно перезарядил свое оружие и через полминуты сменил Орлова.
— Десять побили, шестеро под скалой засели, а один сбег! Шустрый! Как чукча, что от меня на Анадырке ушел… За помощью побег, видно, их отряд где-то здесь. Отошли от острога, думаю, получили там знатно — одежда-то в крови у некоторых.
— Получили по сусалам, хорошо разозлились, руками как махали! — согласился Алехан и после паузы добавил: — Ты заметил, что знают нехристи про наши новые винтовки?
— Ага! Сразу стали прятаться. Раньше после выстрела только визжали да вперед рвались, а теперь присмирели. Значит, брат твой их хорошо в острожке встретил, с ласкою!
— И мы их приласкаем! Те под скалой долго не выстоят — либо в озеро упадут, либо мимо нас побегут. Так что, Кузьма, давай по очереди туда целиться, чтобы глаз не устал и беглеца первого не упустить…
Кагул
— Ваше величество, что с вами?! Вы меня слышите, государь?!
Знакомый голос ворвался в голову — Петр признал его сразу. Еще бы! Не узнать своего собственного эскулапа, что пользовал его, как лабораторную мышь? И, сделав усилие над собой, попытался встать. Куда там, только скривился от острой боли — череп прямо раскалывался.
Смог только приоткрыть веки, приложив и силу воли, и желание посмотреть, как там битва идет.
«Вечер, судя по всему, все краснотой залито, багровым румянцем. Всю битву, что ли, проспал?»
Так и есть — конвойцы и адъютанты оттащили его в сторону, положив на зеленую траву. Скосив глаз, он увидел копошившегося рядом лекаря с красным лицом, будто немчин всю ночь пил беспробудно, а потом в парилку полез. Глаза снова стали слипаться. Смешно…
— У-й! Твою мать тевтонскую!
Лоб обожгло, защипало лицо — Петр непроизвольно взревел от боли и шипящим голосом выругался. С трудом открыл глаза и поразился — мир стал привычным, багрянец схлынул, а лица окружавших его генералов, офицеров и казаков были бледными.
— Лежите спокойно, государь, вас нужно перевязать. — Голос медикуса был ровен. В нем слышалось немалое облегчение. — Вы легко отделались, ваше императорское величество, зашивать ничего не нужно. Но легких ран множество, и они кровоточивы. Потерпите, государь, будет немного больно.
Крепкие руки усадили его на траву, и только сейчас Петр ощутил, насколько слабым, почти ватным, стало его тело. Не было ни сил, ни желания продолжать командовать или драться, зато хотелось лечь и уснуть, забыть об этой войне, как о кошмарном сне.
«Хочется — перехочется! Дело важнее!» Петр снова открыл глаза, и первое, что бросилось, — разваленная надвое каска с кокардой в виде двуглавого орла. Знакомая каска…
«Твою мать! Так это же моя! Ни хрена себе ятаганом приласкали!»
Причина головной боли стала понятной, тем более немец что-то выстригал ему на макушке ножницами, а затем стал что-то втирать, сильно обжигающее череп.
— Хм! У-й!
— Ничего страшного, ваше величество! Вас спасла каска, сабля лишь чуть поцарапала кожу! Сейчас я перебинтую, государь! А боль к утру пройдет… Должна пройти. Я надеюсь…
Петр хмыкнул — какой же силищи был удар, что не только его оглушил и контузил, но стальные пластины перерубил. И не сабля это…
— Ятаганом меня рубанули, артц, а не саблей, знать надо!
— Прошу простить, ваше величество! Я не слишком хорошо разбираюсь в оружии, но прекрасно вижу, какие раны оно наносит. Вот и все, государь, перевязку я закончил. Теперь вам нужно полежать.
— А вот и дудки! Баталия идет! Что происходит? Андрей Васильевич! — Петр посмотрел по сторонам, ища взглядом Гудовича, но не нашел, что его сразу озадачило. И тут же увидел, как собравшиеся вокруг него нахмурились, засопели и стали отводить взгляды.
Кольнуло сердце от страшной догадки, в которую Петр не мог поверить, а потому и громко спросил:
— Андрей Васильевич сильно ранен?! Денисов! Отвечай!
— Генерал Гудович убит, государь! Прости нас, не уберегли!
Казак сглотнул комок, дернув кадыком. Слова давались ему с трудом, но глаза не отвел, смотрел честно. Синий чекмень в бурых пятнах, на голове окровавленная тряпица, сверху нахлобучена искромсанная шапка.
— Что?! Как убит?!!
Петр в ярости вскинулся, вскочил на ноги — и откуда только силы взялись. Сознание лишь сейчас восприняло страшное известие, и он застонал от боли в душе. И тут же накатила волна гнева.
— Янычаров бутырцы опрокинули, тут генерала и убили. — Денисов отшатнулся. В сече он ничего не боялся, но сейчас, глядя на искаженное яростью лицо императора, испытал жгучее желание спрятаться за спины других. — Турки из пушек всего раз пальнули, никого не задело. А в генерала ядро попало…
— У-a!!! Суки червивые! — Петр схватил казака за грудки, тряхнул так, что у того лязгнули зубы. Казак еще сильнее побледнел, но не вырывался, обреченно глядя в обезумевшие глаза царя.
Так смотрит кролик на удава, и эти всё понимающие глаза разом притушили вспышку гнева.
— Прости, друг, — только и сказал казаку Петр и присел на принесенный откуда-то стульчик. Верный Нарцисс тут же раскурил папиросу, горечь табака сразу перебила запах крови. Так и сидел, молча, долго, отрешенно, смоля одну папиросу за другой.
— Генерал Румянцев, государь!
Зычный голос Денисова вывел Петра из прострации, и он поднял голову. Генерал спрыгнул с буланого коня, быстро подошел к нему, сияя серым от грязи и пороховой копоти лицом.
— Государь! Янычары полностью истреблены! Олиц опрокинул турецкую конницу и татар и загнал ее в лагерь. Племянников вышел к Фильконешти с севера, начал обстрел лагеря!
— Что с Суворовым?
— Опрокинул татар и отсек туркам коммуникацию для отхода. Сейчас отправлю к нему гонца с приказом атаковать турецкий лагерь с тыла!
— Хорошо, генерал! Я доволен вами!
Сухой и бесстрастный голос императора озадачил Румянцева, и он поначалу не понял, почему на него осерчали, ведь баталия практически выиграна, но тут до него донесся шепот — «Гудовича убили».
Петр Александрович сразу все понял и тоже сделал лицо хмурым. Ему, с одной стороны, тоже было жалко погибшего генерала, но с другой — он теперь мог занять его место и стать ближе к императору. Ведь оттого он иной раз и ревновал, завидуя Гудовичу. Но не сейчас — не то место и время. И долг отдать нужно — ведь в бою пал русский генерал.
Петр Александрович отступил чуть назад и обомлел — по лицу императора текли слезы, оставляя две чистые дорожки на грязных щеках, и устыдился своих мыслей, устыдился до того, что сам стал горестно вздыхать, но тут же был огорошен яростным выкриком монарха:
— Слушайте мой приказ! Передать по армии немедленно! Турок и татар в плен не брать! Истребить всех до последнего человека!!!
Дарданеллы
— Ничего не понимаю! — Капитан первого ранга Круз только качал головой, глядя на старинные турецкие форты, подкрашенные заходящим солнцем. Их башни безмолвствовали — в раскаленном за долгий день воздухе были слышны напевы вечерней молитвы. Лишь несколько турок, стоявших на скалистом берегу, приветственно помахали руками, проявляя очень вялый интерес к шедшей в узости пролива эскадре.
— Да что ж такое?! Почему они ведут себя столь безмятежно?
— Оттого, что нас за своих принимают! Одержавших славную победу над нахальными гяурами. Ручками чуть помахали — вот и вся их благодарность союзным Порте французам!
Грейг тоже покачал феской, напяленной на голову, и чуть не рассмеялся. Возбужденно прошелся по шканцам, придерживая полы непривычного халата. То, что еще вчера казалось ему героическим безумием, сегодня шло чуть ли не обыденным делом. А ведь правду люди говорят, что нахальство — второе счастье!
Безумный маскарад шел вторые сутки, стоило растаять за кормой Хиосу. Командам было тут же приказано снять российскую флотскую форму, а на палубы боцманматы стали сваливать грудами халаты, шальвары, фески — выбирай, брат, что подойдет! Благо, трофейной одежды на пленных и на захваченных турецких кораблях было столько, что впору одеть было всю Архипелагскую эскадру русских.
На «Кенигсберге» и «Риге» команды приоделись в расфранченную европейскую одежду, уже порядком подзабытую на русских кораблях, — камзолы, панталоны, шляпы.
Офицеры расправляли белизну кружев, с ухмылкой глядя на полоскавшиеся за кормой белые флаги с тремя желтыми королевскими лилиями. Не думали они, не гадали, что придется на время французами стать, любителями квакушек, вина и каштанов, — и это добропорядочным немцам и лифляндцам, почитателям свиных окороков и пива!
Шли ходко, под всеми парусами, большой эскадрой, которую раньше Грейг и не мечтал водить по морям, — с десяток крупных кораблей и фрегатов да вдвое больше мелких суденышек и фелюк.
У рулей стояли греки-лоцманы, знающие здешние проливы и острова как свои пять пальцев. С ухмылкой взирали сыны Эллады на красные османские флаги, что трепыхались рядом с белыми французскими.
— Встречайте нас, союзники идут! А как же — осман и француз нынче братья!
У Лемноса эскадру поджидала фелюка, как и было уговорено с адмиралом Грейгом, с которой на флагман проворно забрались трое. Странность командор увидел сразу — один свой брат, офицер, сухопутный майор, второй грек, но тоже офицер русской армии, а третий самый настоящий турок, вальяжный и ленивый.
Самуил Карлович вопросов им лишних не задавал, понятлив был, а те неразговорчивы — но в пролив русские корабли вошли без задержки и, слава Богу, без боя.
Наоборот — стоило сомкнуться берегам, сдавить лазурную ленту Дарданелл, как с берега их встречали приветствиями турки. Команды отвечали не менее бурно, и только тогда Грейга впервые осенила мысль — а ведь прорыв через проливы планировался изначально, многое было подготовлено. Такое за год и даже за пару лет не сделать.
Тут надо жить да связями полезными обрасти! Чья-то мудрая голова сие спроворила!
И хоть настрого велено было адмиралом не задавать посланцам лишних вопросов, но не удержался Самуил Карлович от любопытства, спросил у старшего, у майора, как, мол, сие было возможно.
Тот в ответ только сверкнул очами да что-то пробормотал по-турецки. Затем произнес короткую фразу на греческом языке и тут же перевел ее на русский:
— Отец Александра Македонского, царь Филипп, любил часто приговаривать: «Осел, нагруженный золотом, войдет в осажденный город». А тут Восток — они бакшиш гораздо больше наших чернильных душ любят!
Кагул
— Вперед, чудо-богатыри! Пуля — дура, штык — молодец!
Глаза Александра Васильевича сверкали радостью — русские полки, построенные в каре, обрушились на турок всей силою. Глубокий обход правого фланга османской армии в сочетании с мощной фронтальной атакой главными силами завершился полным успехом.
— Ура!!!
Древний русский боевой клич грозно гремел в сумерках, нагоняя на турок ужас. Еще бы — бегущие на юг толпы османов и татар, к своему великому ужасу, столкнулись лоб в лоб со свежими русскими полками, встретившими их шквальным огнем из орудий и фузей. Какой тут бой?!
— Аллах всемилостивейший и милосердный!
Охваченные паникой беглецы ринулись обратно к Фильконешти. Только вот удрать не удалось — от лагеря ломились уже скопища новых дезертиров, дороги и лощины в считаные минуты оказались забиты толпами уже не воинов, а насмерть перепуганных людей, взывающих о милости.
— Аман! Аман!!!
Вот только гяуры на эти отчаянные призывы не обратили никакого внимания — пушки осыпали картечью, солдаты стреляли и кололи штыками, гусары и казаки врезались на полном скаку и наотмашь рубили саблями во все стороны.
— На штык бери, братцы!
— Бей без пощады!
— Ура!!!
Ужас обуял османов: истребленные янычары и сипахи, безжалостно расстрелянные пушками, и опрокинутые татары — все это уже привело армию Халиль-паши в состояние полного разлада и паники. И в бегстве нет спасения — русские преградили все пути к заветному Дунаю.
— У-У-Х!
— Б-У-Х!!!
Неожиданно в темном небе заискрили длинные красно-черные молнии, которые стали падать огненным шквалом на Фильконешти, опоясывая яркими вспышками всю возвышенность, на которой турки целую неделю возводили свои укрепления и разбивали лагерь.
И настолько завораживающей была картина ракетного обстрела, что атакующие русские полки остановились, смешавшись. Солдаты с изумлением и восторгом взирали на огненный смерч, и офицерам потребовалась добрая минута, чтобы привести роты в порядок и снова двинуть их в наступление, на оцепеневших от кошмара турок.
— Вперед, чудо-богатыри, вперед! — закричал Суворов и дал коню шенкеля. — Бери их на штык, молодцы!
Ракетный обстрел произвел и на Александра Васильевича неизгладимое впечатление. Нет, он видел, как пускали пороховые ракеты со станков, но то было несколько штук. Но массированного залпа нескольких сотен ракет, падавших уже добрых пять минут бесконечным дождем, такого даже он не чаял узреть в самых сладостных мечтаниях.
Огромный турецкий лагерь уже пылал, а ракеты все падали и падали, взрываясь с чудовищным грохотом и пламенем. Огромные черные столбы потянулись в серое небо, почти полностью закрывая багровые отсветы заходящего солнца…
Юконский острог
— Эх, мичман, мичман…
— Не свезло охвицеру!
— За такое им самим башки отрывать нужно!
— Ничего, станичники, мы с ними завтрева побаем!
Собравшиеся у часовни, где владыко (а в остроге священника иначе и не называли, прекрасно зная его прошлое положение — сами были такие же ссыльные) отпевал убитых в ночной схватке, гвардейцы, казаки и алеуты с ожесточением смотрели на страшный «гостинец», переброшенный колошами через частокол. И как только тлинкитский воин смог незаметно подобраться? Видно, по ледяной воде речки проплыл, вот и не уследили караульные, прошляпили. Не повезло проплывшему через два океана мичману Антону Караваеву, смешливому моряку с «Надежды», что увязался с Алеханом в дорогу к «золотому» озеру.
— Как бы с братом твоим чего худого не случилось, Григорий Григорьевич?! — с некоторым напряжением промолвил капитан Пассек, тот самый, арест которого восемь лет назад и привел подготовленный заговорщиками мятеж гвардии в действие.
— Если бы худо случилось, его голову первой через острожную стену перебросили! — резонно бросил Григорий капитану Пассеку совершенно спокойным голосом.
Конечно, он волновался за брата, а кто бы не переживал на его месте, но самую малость. Не тот человек Алешка, чтоб ему вот так запросто буйну голову оттяпать.
Худо было другое — промешкались, время упустили. Теперь идти к озеру на ночь глядя рискованно, можно на колошскую засаду нарваться, те на такие штуки знатные умельцы.
А терять больше людей нельзя — и так в ночной схватке двоих русских насмерть посекли да одного из прибывших казаков серьезно поранили. И еще двух алеутов убили, и бабу одну, что сдуру выскочила. Большие потери для одного боя, и то, что девять колошей побили, сердце не радовало. И двух переветников — мужика и бабу, она тоже с томагавком бросилась на казака, но тот ее саблей располосовал. Все равно худо!
Ведь, судя по запредельной наглости ночного налета, колошей намного больше рядом с острогом шастает. Вряд ли в поход их больше сотни ушло, столь крупными ватагами в дальние края тлинкиты не ходят. Но и девяти десятков для осады поселения хватит. Вернее, осаждать они не будут, против винтовок в открытом бою не попрешь, но напакостить и отравить жизнь могут изрядно.
И жить дальше, зная, что тлинкиты шастают рядом, станет намного тяжелее, и золото добывать никто не будет — ходить и то с опаской, где уж тут работать и породу промывать. Григорий вздохнул, обвел хмурым взглядом собравшихся перед часовней гвардейцев и казаков и, медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес:
— Терпеть колошских разбойников мы не будем! Они пришли сюда с кровной местью за то, что мы их в прошлом году побили, и отсюда не уйдут без этого!
Григорий показал на отсеченную главу мичмана — собравшиеся заскрипели зубами и захрустели сжимаемыми до боли кулаками. Бородатые лица казаков злобно ощерились — станичники сами прекрасно знали, что такое кровная месть, и тех инородцев, что казаков убивали, ждала такая же участь. В этих краях обид не прощали.
— Потому завтра начнем местность прочесывать — наши индейцы ее хорошо знают, будут для казаков проводниками. Выступим всей силою — нужно их истребить всех до последнего, иначе они нам жизни не дадут. Надеюсь, все это понимают?!
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ 30 июня 1770 года
Кагул
Он поежился от холода. Оглушительная тишина была нестерпимой. Пепельно-серая мгла окутывала все вокруг. Сначала Петру показалось, что это не пелена, а не успевший развеяться пороховой дым. Он подул, затем помахал рукой, но воздух не шевелился, казалось, все вокруг замерло в каком-то нелепом, бессмысленном стоп-кадре. Не было ни звуков, ни запахов — время остановилось.
Петр огляделся: поле боя. Под ногами, вдали, вблизи — везде, где хватало рассмотреть, в плотном одеяле тумана лежали вповалку люди и кони, такие же серые, как и туман, словно Петр попал в черно-белый фильм.
Вокруг него, как высокий бруствер окопа, также были навалены вперемешку истерзанные тела в зеленых мундирах и длинных халатах, некоторые обнажены по пояс. Лица были закопченные, сведенные последней смертельной судорогой.