Беккер запамятовал, что Андрей приходится племянником Марии Павловне. Он стоял в дверях, забыв, что надо пропустить гостя. За его спиной раздался голос Ниночки – младшей сестры Беккера, такой же длинноносой, бледной и обреченной остаться старой девой, если, конечно, не найдется для нее такого же скучного и непритязательного мужа, как собственный папа.
– Андрей, заходи же, чего ты стоишь. Папа, посторонитесь, вы мешаете.
Нина протянула длинную белую руку и протащила Андрея в щель между замершим отцом и стеной.
– Раздевайтесь, – сказала Нина. – Вы совсем промокли.
– Нет, я только из дома.
Нина забрала у Андрея зонт и шинель. Отец опомнился, подошел ближе.
– Я Колю позову, он будет рад, – сказал он.
И, не дожидаясь ответа, тяжело заковылял в глубь дома.
Нина стояла, безвольно опустив руки, лицо у нее было виноватое.
Андрей украдкой осматривался. Дом Беккеров всегда был беден, но за последние месяцы он пришел к тому же в полное запустение.
– Мама болеет, – сказала Нина, перехватив взгляд Андрея. – И папа совсем плох. А я даю уроки, и все хозяйство на мне, простите, что у нас беспорядок.
– Мы всегда были на «ты», – сказал Андрей.
– Судьба заставляет нас изменять своим правилам, – сказала Нина поучительно. – Она несправедлива к нам.
– Ничего, – сказал Андрей. – Коля скоро кончит университет, будет хорошо зарабатывать, да и ты выйдешь замуж.
– Мы никому не нужны, Андрей, – сказала Нина твердо. – Господь отвернулся от нас.
Это звучало, как в романе из «Нивы».
В комнату вошел Коля.
– Извини, что я не услышал. Я писал письмо.
Некогда красивое, высокое, до потолка, трюмо было засижено мухами, и верхний угол его был затянут паутиной. Сверкающий порядок, что раньше царил в этом доме, поддерживался Елизаветой Юльевной, матерью Коли.
– Что с мамой? – спросил Андрей.
– Плохо, – сказал Коля.
Коля провел его через большую комнату, где на диване уже лежал, посапывая, его отец – непонятно, когда он успел заснуть, – из комнаты вели две двери: одна в спальню, где обитали Нина и Елизавета Юльевна, другая в комнату Коли. Дверь к маме была открыта, оттуда донесся стон, и Ниночка поспешила туда. Коля быстро подтолкнул Андрея к другой двери, закрыл ее за собой.
Комната Коли не изменилась, только была не убрана и казалась нежилой. Коля показал Андрею на стул, а сам сел на кое-как застеленную койку. На письменном столе лежали исписанные цифрами листы бумаги. Полка с книгами, такая знакомая, потому что Коля в свое время давал Андрею стоявшие на ней томики Буссенара и Жаколио, опустела и накренилась.
– Прости, – сказал Коля, – но так вот мы живем. Ты увидел меня в трудный день.
– А что с мамой?
– У нее подозревают рак, – сказал Коля. – Она мучается болями. Но, к сожалению, у нас нет возможности купить лекарств.
– Я постараюсь помочь, – сказал Андрей.
– Я не хотел просить тебя о помощи.
– Я поговорю с тетей Маней. У них в ведомстве есть деньги на такие цели.
– Ни в коем случае, – резко сказал Коля. – Лучше умереть с голоду.
– Что ты говоришь!
– Завтра весь Симферополь будет знать, что мы нищенствуем. Подумай, как это отзовется на Нининой судьбе.
– Ладно, – сказал Андрей, – подумаем. Расскажи о себе. Как твоя Альбина?
– Ахмет рассказал? – Коля насторожился.
– Он мне смешное письмо прислал.
– Ахмет все неправильно понял, – сказал Коля. – Он всегда был шутом и останется им. Но шутить можно за свой счет, но не за счет товарищей.
– Он ничего плохого не написал.
– По глазам твоим вижу, что написал! А мною руководило лишь чистое чувство, клянусь тебе!
Коля вскочил с койки. Старые пружины взвизгнули. Он подошел к окну и отодвинул в сторону горшок с засохшим цветком. Он молчал. Из соседней комнаты донесся стон, потом голоса.
– Тебе, который может пользоваться благодеяниями отчима, не понять, что такое безысходность, – сказал Коля наконец.
Андрей видел его широкую спину, небольшой, хорошо подстриженный затылок и тонкие, алые на просвет уши.
– Мне не к кому обратиться даже за сочувствием, – сказал Коля. – Ахмет ничего не поймет и будет смеяться… Я все потерял! И ты более других можешь презирать меня.
Почему-то Андрей подумал в тот момент о десятке, которую Коля так и не отдал Ахмету. Тетя Маня панически боялась любых долгов. Может, какой-нибудь из ее предков попал в долговую яму, может, она запомнила уроки, вычитанные из французских романов, но она была убеждена и убежденность эту передала Андрею, что порядочный человек скорее умрет, чем не вернет долг.
– Ты же понимаешь, – продолжал Коля, – что я не мог прожить в Петербурге на двадцать рублей, которые присылала мать?
– Не мог.
– Наш наивный друг Ахмет, который умудрился прокутить две тысячи за несколько недель, решил, видно, что я намерен сесть на шею Калерии Иосифовне.
– Какая еще Калерия Иосифовна? – спросил Андрей.
– Дама, у которой я снимал квартиру. Тебе я могу сказать: она была уверена, что я – сын барона и состояние моего отца велико. Она готова была отдать за меня Альбину. Но моя печальная тайна раскрылась, я был изгнан из числа претендентов.
– Ой, горе мое! Ну сделай что-нибудь! – закричала за стенкой мать.
– Пошли к Циппельману, – сказал Коля. – Больше сил нет терпеть.
Андрей был рад уйти.
Нина вышла их проводить и сказала:
– Коля, постарайся, я тебя умоляю, постарайся достать опия. Хоть несколько капель.
– Я спрошу у тети, – сказал Андрей.
Снег перестал, облака разбежались, но сразу похолодало и поднялся пронизывающий ветер. Они шли быстро и почти не разговаривали.
– Ты не был больше в Ялте? – спросил Андрей. Не хотел спрашивать, но вопрос сам сорвался с губ.
– Зачем? – спросил Коля. – И откуда у меня деньги для таких путешествий?
– И девушек больше не видел?
– О, далекое детство! – вдруг засмеялся Коля. – Я помню, как ты пытался уплыть с Лидочкой в Турцию. Какое это было светлое время!
Циппельман встретил их радостно. В кондитерской было жарко, круглый, с залысинами лоб Циппельмана блестел, как смазанный жиром.
– Какая радость! Вторая встреча. Вам понравился мой торт? Я сам его делал.
– Мы его будем есть с чаем, – сказал Андрей. – Вечером.
– Правильно. Это именно вечерний торт. А сейчас будем пить кофе?
– С коньяком, – сказал Андрей. – На улице такая погода.
– Именно что такая погода. Если бы я не был так занят, я бы обязательно сам выпил рюмочку. Я ужасно беспокоюсь за Фиру. Там в Керчи такие ветры, такие ветры!
Они сели в углу, за свой столик. Циппельман принес кофе, коньяк и фотографию Фиры с ее мужем, типичным громилой.
– Вы не думайте, что он грубый, – сказал Циппельман. – У него сердце ягненка.
В кафе вошли замерзшие реалисты. Циппельман побежал делать им чай с вафлями.
Резким театральным движением Коля поднес к губам рюмку и выпил коньяк, как извозчик пьет водку.
– Все время хочется напиться, – сообщил он. – Но я не хмелею.
Андрей отхлебнул кофе. Он понимал, что ему предстоит выслушать исповедь приятеля, втайне мечтая, чтобы случилось небольшое землетрясение, которое отвлекло бы Колю от рассказа. Но землетрясений в Симферополе не бывает…
– Я был слишком доверчив. – Коля поправил прядь, упавшую на лоб. – Я доверился судьбе. Чувство, которое я испытывал к Альбине, было настолько глубоким и чистым, а она сама тянулась ко мне, как лиана тянется к стволу…
Баобаба, чуть не подсказал Андрей и понял, что рискованность сравнений и заставила замолчать Беккера.
– Пальмы, – закончил фразу Коля и помахал пальцами Ципе, словно половому. – Еще коньяк!
Реалисты обернулись как по команде.
– Сейчас, Коля, – отозвался Циппельман, – одну минутку, мой мальчик.
Чем испортил все представление.
Коля смешался, вытащил бумажник с золотой монограммой, из него – маленькую фотографию-визитку смазливой девицы. Андрей понял, что это Альбина, Коля перевернул визитку. Там было написано мелким и аккуратным почерком: «Дорогому Николаю на добрую память о наших встречах. Альбина Ч. 12 октября 1913 года».
– Красивая, – сказал Андрей. Ему приходилось так рассматривать фотографии младенцев, которые таскают с собой бабушки – приятельницы тети Мани, но фотографию возлюбленной ему показали впервые.
Циппельман принес коньяк для Коли.
– Свадьба была назначена на ноябрь, – продолжал Коля, когда Ципа отошел. – Мы даже договорились, что от моих родственников приедет только Нина – родители больны. И тут моя потенциальная теща получила анонимный донос.
– О чем?
– О том, что я – нищий, что я не фон Беккер, а сын железнодорожного кондуктора, что у меня нет ни гроша за душой… что я авантюрист и самозванец!
Последние слова Коля, увлекшись, произнес громко, и реалисты вновь обернулись.
– А кто написал? – спросил Андрей, стараясь выразить сочувствие, чтобы ни в коем случае Коля не услышал его внутреннего голоса, который, не скрывая торжества, воскликнул: «И поделом тебе, проходимец!»
– Откуда я знаю? Она мне не показывала.
– А может, не было никакого доноса?
– Как же она тогда узнала?
– Вполне естественно… она навела справки о будущем зяте!
– Здесь? В Симферополе? Почему?
– Это бывает с тещами, – сказал Андрей, и ирония Колю покоробила.
– Есть вещи, над которыми не шутят, – укорил его Коля.
– Не такая уж трагедия, – сказал Андрей. – Мы же не в семнадцатом веке живем. Ты ее любишь?
– Безумно!
Реалисты как раз вереницей покидали кафе, дожевывая вафли. Видно, у них начинался урок. Проходя, они внимательно рассматривали Беккера.
– А она тебя?
– Раньше я полагал, что наши чувства взаимны. – Коля понизил голос.
– Возьмите и обвенчайтесь, – сказал Андрей.
– Исключено.
– Почему же? Вы цивилизованные люди.
– А деньги? Ты не представляешь, в каком я положении!
– Ты знаешь такую древнюю формулу: рай в шалаше?
– Не будь наивным, Андрюша, – сказал Коля. – И не испытывай мое терпение. Альбина воспитана не для того, чтобы жить в шалашах. Впрочем – это все в прошлом…
Циппельман принес горячий кофе. Коля сидел, упрятав голову между кулаками, упершись локтями в стол. Циппельман ничего не сказал, только сокрушенно покачал головой так, чтобы Андрей это видел. Андрей молчал, потому что ему было нечего сказать: он предложил Коле выход из положения, Коля его не принял.
– Жизнь, я тебе скажу, – продолжил свой монолог Коля, – очень сложная и гадкая штука. И я – далеко не идеал. Я мечтал вырваться из нищеты, я мечтал помочь моим родителям, Нине… Для этого я пошел на хитрости. А Альбина, должен тебе сказать, знала правду и разделяла мою точку зрения. Но моя трагедия заключалась в том, что я должен был соответствовать образу состоятельного молодого человека. – Коля криво усмехнулся. – И это требовало денег. Я должен был делать скромные, но недешевые подарки будущим теще и тестю к дню ангела, я должен был покупать билеты в театр… я должен был одеваться по-человечески, наконец!
– И много ты задолжал? – спросил Андрей.
– Не так много… чуть больше тысячи.
– Ого!
– Ужас в другом – ты знаешь, откуда эти деньги?
– Ты их украл? – прошептал Андрей.
– Нет, не бойся. Но я заложил драгоценности мамы. Семейные драгоценности.
Теперь они говорили совсем тихо, сблизив головы, как заговорщики.
– Мама в угрожающем состоянии, – продолжал Коля. – Она ждет смерти. Меня вызвала Нина… Нина требует, чтобы я немедленно выкупил драгоценности.
– Она знала?
– Как бы я это сделал без ее согласия и помощи?
– А теперь мама может их попросить?
– Она уже просила. Она составила завещание, но требует, чтобы мы взяли шкатулку из банка и принесли.
– Когда?
– У меня осталось два или три дня. И нет выхода… Я буду вынужден покончить с собой.
– Ну уж до этого не дойдет! – сказал Андрей.
Коля обиделся:
– Я уйду.
Но никуда не ушел.
Время тянулось медленно – часы над стойкой постукивали маятником. Андрюша считал секунды.
«А он и не думает о Лиде, – сказал себе Андрей. – Ему и дела нет до нее. А я старался быть благородным. И отказывался видеть ее». Андрей не чувствовал, что лукавит перед собой.
– Мне не к кому обратиться, кроме тебя, – неожиданно сказал Коля. – У меня мало друзей, а друзей со средствами нет вовсе.
– Но чем я тебе могу помочь?
– Мне нужна тысяча рублей. Только одна тысяча, Андрюша. На год. Даже меньше, на полгода. Если хочешь, с процентами. Но ведь ты не возьмешь с меня процентов, правда? Только нужна полная, абсолютная тайна!
– Но у меня нет тысячи рублей!
– Ты мне говорил, что отчим открыл счет на твое имя.
– Я не могу распоряжаться счетом до совершеннолетия! Пока что я получаю только проценты. Их мне хватает на жизнь, но, честное слово, ничего не остается. Я сейчас купил билет сюда, кое-какие гостинцы, и все – я чист и гол до Нового года.
– Но твоя тетя…
– Коля, ты же знаешь, что тетя получает жалованье…
– Андрей, ты должен что-то придумать! Если ты этого не сделаешь, я застрелюсь. Это вопрос чести.
Коля обессиленно откинулся на стуле, будто пробежал целую милю. Он закрыл глаза.
– Так я и знал, – сказал он, словно Андрей отнял у него тысячу рублей, вытащил из кармана. – Так я и знал… – Он поднес руку ко лбу. Это было изящно, но Андрею жест показался слишком театральным.
– Вам подать еще чего-нибудь, молодые люди? – спросил Циппельман, не подходя из деликатности близко.
– Нет, спасибо, – сказал Андрей. – Мы сейчас уходим.
Коля поднялся, как будто эти слова были командой. Не глядя на Андрея, подошел к круглой вешалке, взял свою шинель и, не надевая фуражки, пошел к выходу. Андрей задержался, расплачиваясь.
Пасмурный день перешел в тоскливый зимний вечер. На Пушкинской зажглись желтые фонари. Люди спешили домой со службы, и потому магазины на короткое время оживились. Коля стоял у витрины колбасного магазина. Витрина представляла собой рог изобилия, из которого сыто и не спеша вываливались колбасы и рулеты бекона.
Андрей остановился, не зная, что делать дальше. Подойти к Коле? Или тот настолько обижен, что не станет разговаривать?
– Пошли домой, – наконец окликнул он Колю.
– Я не хочу в эту юдоль скорби, – сказал Коля. – И у меня нет рубля, чтобы напиться.
– Рубль у меня найдется, – сказал Андрей, впервые в жизни почувствовав себя старше Беккера. – Но напиваться смысла нет.
– Тебе ли говорить о смысле!
Андрей вынул из бумажника три рубля и протянул их Коле.
Тот посмотрел на деньги, как на мерзкую лягушку, и неожиданно ударил Андрея по руке. Деньги упали на мокрый тротуар.
– До свидания, – сказал Андрей и пошел прочь.
Он не оборачивался и поэтому не видел, поднял ли Беккер эту трехрублевку.
Андрей пришел в себя в семинарском саду. Уже почти стемнело, и здесь фонарей было мало – до ближнего метров пятьдесят. В полутьме голубела мокрая скамья. Андрей дошел до нее и, обессиленный, сел. Его знобило. Он подумал, что в поезде он долго стоял в тамбуре, потому что в вагоне было душно. Его могло продуть. Еще не хватало пролежать в горячке все Рождество.
Два человека шли по грязной, истоптанной за день дорожке. Оба были в глубоко надвинутых на брови картузах и бушлатах, подобных морским, которые любили носить мастеровые. Андрей вдруг испугался – на версту вокруг никого. Если что – не докричишься. От этих фигур веяло угрозой. Андрей понимал – самое разумное встать и уйти. Быстро уйти отсюда. Может, даже убежать. Но с Андреем так бывало в жизни не раз – он понимал, что надо сделать, чтобы спасти себя, но не делал, замирая и стараясь переждать опасность или беду.
Мужчины замедлили шаг, подойдя к скамейке, и Андрей, глядя на них и не различая в сумерках лиц, мысленно молился: пройдите мимо, пройдите, не останавливайтесь.
Мужчины остановились.
Один из них сказал:
– Студент, закурить не найдется?
– Я не курю, – сказал Андрей.
– А ты получше посмотри, – сказал второй со смешком.
– Честное слово, я не курю, – сказал Андрей и поднялся со скамейки.
– Это мы сейчас посмотрим, – сказал первый мужчина. – Выворачивай карманы.
Андрей начал отступать от них. Он боялся повернуться к ним спиной. Мужчины шли за ним следом точно с той же скоростью, как Андрей отступал. Андрей задел каблуком камень.
– Я сказал тебе, – повторил первый мужчина негромко, – показывай, что в карманах.
Андрей запустил руки в карманы и вывернул их. Ключи и мелочь посыпались на дорожку.
– Ну, что нам с ним сделать? – спросил первый. И тут Андрей узнал его голос. Года три назад он служил в гимназии истопником, и гимназисты бегали вниз, в котельную: старшеклассники покурить или сыграть в карты, те, кто помладше, – потому что там было всегда тепло и интересно.
И это узнавание сразу успокоило Андрея. В мире, в котором он существовал, были свои порядки: в нем были и люди законопослушные, и тихие, и разбойники, и жулики, но существовала определенная установленность отношений. И еще не сказав ничего, Андрей понял, что своего эти мужики обижать не будут, даже если «свой» обозначает лишь гимназиста, которого этот истопник и не помнит. Как же его звали? Тихоном?
Теперь, когда они стояли рядом, Андрей разглядел и второго. У него было скуластое крепкое лицо, узкие губы и злые глаза.
– Не буду, – сказал Андрей. – Не буду, Тихон.
– Ты кто? – Тихон приблизил лицо – от него пахнуло водкой. – Ты кто такой?
– Я у вас в котельной все свои лучшие годы пробыл, – сказал Андрей, стараясь улыбнуться. Улыбка, правда, не получилась.
– Ах ты, мать твою! Гимназист! Из Александровской? Много вас было, разве всех упомнишь. А теперь что, в студенты пошел?