— Двухэтажный коттедж в районе Илинга, кухня, две спальни, гостиная, столовая,— заливался я соловьем,— четырехкомнатная квартира на Кромвелл–роуд, вилла в Кэнтербери — Цены кусались, фирма приносила крохи, конспирация не позволяла требовать больших дотаций из Центра и диктовала жизнь по средствам, не бесконечны же авуары, завещанные предусмотрительным папой–шекспироведом.
Я еще раз взглянул в прозрачные льдинки карих глаз, поцеловал Кэти и подумал, какой я все же законченный подлец и как испортила меня проклятая служба.
— Давай поженимся,— сказал я и замолчал, потому что вспомнил, как то же самое говорил Римме.
— Давай поженимся,— говорил я тогда.— Я буду добропорядочным мужем, буду вовремя приходить домой и всегда отдавать тебе всю зарплату. У нас будет много детей, и мы все вместе будем гулять по центральному бульвару, где копаются в песке малыши и пенсионеры забивают на скамейках «козла» в домино. В праздники к нам будут приходить родственники и друзья, все будут жаловаться на все, ругать начальство, жрать и пить. Дядя Теодор расскажет про осла, который написал хвостом картину, а тетя Полина сообщит, с каким трудом достала живых карпов. Все напьются. Виктор расскажет пару еврейских анекдотов, все будут умирать от смеха, снова выпьют, а Витя, когда мы останемся тет–а–тет на кухне, начнет меня уверять, что брак — это глупость, а после жаловаться на одиночество, плакать, целовать меня мокрыми губами и говорить, что я у него единственный друг. Потом все заснут где попало, дядя обмочит подштанники и тахту, которую мы будем оттирать целый месяц и запивать одеколоном, и будет очень весело, мы будем любить друг друга, и утром, как обычно, зазвонит будильник…
Римма тогда расплакалась и убежала от меня — пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!
— Неужели тебе это так нужно? — начала оттаивать Кэти. — Разве нам плохо?
— Конечно, хорошо, но давай жить, как все нормальные люди. В конце концов я хочу ребенка!
Следующий день я целиком посвятил делам прогорающей радиофирмы и с помощью своего помощника, юного Джея, наметил план ее немедленного оздоровления — не только Центр, но и Хилсмен намекали на желательность крепкого прикрытия. Покрутившись на фирме, я подрулил к дому и футах в ста от подъезда заметил машину («ровер» 24033), которая тут же тронулась с места, встала за мной и трижды мигнула фарами. Всмотревшись, я разглядел лицо Генри, который дал знак следовать за ним. Мы проехали пару миль, пока он не затормозил и не вышел из машины.
— Что случилось, Генри? Почему вы нарушаете правила конспирации? Разве можно приезжать ко мне домой?!
— Мне срочно нужно с вами поговорить! — Голос его дрожал.
— Разве у нас нет сигнала срочного вызова?
— Знаете что, Алекс…— Он хотел выругаться, но сдержался.— Я хорошо проверился, давайте пройдем в паб! — Предложение звучало так категорически, что мне оставалось только подчиниться.
В пабе мы устроились, как обычно, в темном углу, словно два жулика, только что обчистивших банк Ротшильда.
— Дело в том, что вчера ночью…
Генри очень волновался и никак не мог взять быка за рога.
— Не нервничайте, Генри, на нас обращают внимание…
— Ради Бога, не перебивайте меня, мне трудно говорить… Увы, я даже не знаю, каким образом он вошел… я лежал в кровати…
— Кто? Кто?! — Я сам уже начал заикаться и почувствовал, как в самом низу живота зашевелилась и поползла скользкая холодная рептилия, вроде зловредного скорпиона, который жил в саксауле в далекие дни эвакуации и ночами выползал на прогулки по моему спящему телу.— Кто? Кто?!
— Да не перебивайте меня, Алекс… кажется… кажется, мы пропали…— хрипел он клекотом, словно прирезанный петух, завершающий свою прощальную арию.
Он допил джин с тоником, похлопал глазами, отер платком Сократов лоб и черчиллиевы скулы и упер в меня повлажневший взор.
— Я спал… лай Енисея[27]… грохот на лестнице… потом визг собаки… «Не вздумайте включать свет!» —…он говорил тихо и твердо…
— Не торопитесь, Генри, я ничего не могу понять! Кто к вам пришел?
— Если бы я знал… если бы знал! — Он указал официанту на свой опорожненный бокал, и тот мгновенно притаранил ему новую порцию.
— Да возьмите себя в руки, наконец! — Я сжал зубы до хруста и состроил такую злую морду, будто собирался вцепиться ему мертвой хваткой в горло, если он не прекратит свои рассусоливания.— Рассказывайте спокойно и подробно, черт побери!
— Я даже лица его толком не разглядел… хотел зажечь свет, протянул руку к лампе, но он словно видел в темноте… тут же заорал: «Убрать!»
Генри выпил залпом, словно всю жизнь гужевался в мекленбургских закусочных, погремел стаканом с льдинками и тяжело вздохнул. От всей этой бестолковой карусели у меня уже кружилась голова.
— Как его звали, Генри?
— Он назвался Рамоном, хотя я уверен, что это вранье. Но в нем было что–то от латиноса… испанский акцент.
— Чего он от вас хотел, Генри?
— Он вербовал меня!
— То есть как? Ничего не понимаю! — Наша беседа напоминала судороги двух сумасшедших в пляске святого Витта.
— Он начал с того, что знает о моей работе на вас, знает даже предвоенный период… даже Грету Берг по кличке «Ильза», которая вывела меня на Базиля…
— Кто такой Базиль, черт побери?!
— Ваш коллега, который вербовал меня!
— О Боже, это было так давно…
— Он даже знает, что мы с Базилем любили забегать в венский ресторан, где играл старый скрипач… он описал этого старика, будто вместе с нами слушал его игру! Он знает, что Базиль курил только сигары «Вильгельм второй»! Он рассказал такие детали… даже о вербовке Жаклин! Он знает обо мне все!
Физиономия гордости службы покраснела от возбуждения, и на скулах выступили капельки пота.
— И все это происходило в кромешной тьме? — Я на миг представил себе голого Генри, дрожащего под одеялом, и сурового незнакомца, явившегося по его душу, как Командор за дон Гуаном, и мне вдруг стало до неприличия весело.
— Я хотел увидеть его… изловчился, зажег ночник… брюнет в маске, больше я ничего не разглядел… может быть, шатен… на нем был плащ… по–моему, типа «кристианет». Маска! Вы поняли? Он не хотел, чтобы я его видел… Он заорал…
— Он не упоминал моего имени? Намекал, что знает обо мне?
— Нет, нет, Алекс, ни слова о вас!
— И какое же конкретно сотрудничество он вам предлагал?
— Он не открыл карты… он обещал поговорить со мной подробнее через две недели… он дал мне время на размышление… оставил конверт с адресом… вот он!
И всклокоченный Генри (насколько может быть всклокоченным существо с сократовым лбом, а точнее, с огромной лысиной) протянул мне конверт, на котором было напечатано на машинке: «Рамон Гонзалес, Либерти–стрит, 44, Каир, 11055». В конверте лежала тоненькая реклама процветающего концерна «Юникорн».
— Что же это за человек, Алекс? Откуда ему все известно? Значит, у вас сидит предатель, знающий мое дело? Вы понимаете, что произошло?
— Не волнуйтесь, Генри, ради Бога, не волнуйтесь… это какое–то недоразумение…— попер я глупость (ничего себе недоразуменьице!), напрягая все свои шарики.
— Недоразумение?! — вскричал он так громко, что бармен повернул голову в нашу сторону.
— Я все выясню… немедленно свяжусь с Центром… все будет о'кей! — Я нес всю эту муру, лишь бы его успокоить, даже ободряюще похлопал его по руке и заглянул ласково в глаза. Мои мозги между тем крутились, как рулетка, прикидывая все имиджи и ипостаси героя ночной драмы.
Первая банальнейшая догадка сразу ударила наповал: провокация! Американцы решили проверить и «Эрика», и меня и устроили эдакое фантасмагорическое представление в надежде, что «Эрик» расколется, покается, вывалит все и обо мне, и о Жаклин — короче, типичная проверка, по глупости и топорности вполне отвечающая стилю работы великого Гудвина. Другая версия тоже не радовала: перепуганная Жаклин настучала на «Эрика» офицеру безопасности своего посольства, и бельгийцы (возможно, с помощью союзников по НАТО) взяли беднягу в оборот. Но откуда они добыли такие детали?
Вдруг Генри потянул носом, снова заклокотал горлом, и мешки под его глазами раздулись в бурдюки.
— Он убил Енисея… вколол ему яд! А мне сказал, что это снотворное, не хотел волновать…— Мешки начали опорожняться, и крупные алмазоподобные слезы важно поплыли вниз, затекая к ноздрям. — Он убил пса! Он убил моего любимого пса, Алекс! Вы не представляете, как я его любил!
— Давайте договоримся так: мы консервируем наши отношения. Работу с Жаклин вы прекращаете и ждете от меня сигнала вызова. Я немедленно свяжусь с Центром! Никакой инициативы! Лежите тихо, как труп!
Он вяло кивал головой, купаясь в своих водопадах, бармен уже не отрывал от него глаз, я допил свой стаканчик и выполз из этого тошнотворного реквиема на воздух.
— Давайте договоримся так: мы консервируем наши отношения. Работу с Жаклин вы прекращаете и ждете от меня сигнала вызова. Я немедленно свяжусь с Центром! Никакой инициативы! Лежите тихо, как труп!
Он вяло кивал головой, купаясь в своих водопадах, бармен уже не отрывал от него глаз, я допил свой стаканчик и выполз из этого тошнотворного реквиема на воздух.
Рано утром я позвонил Хилсмену.
— Некоторые новости, Рэй! Не хотел беспокоить вас ночью. Встретимся в «Гровноре»?
— Надеюсь, что ничего серьезного? — Голос его звучал обеспокоенно.
— Что может быть серьезнее смерти?
— Кто–нибудь погиб? — Его губило полное отсутствие юмора.
— Не нервничайте, главное, что мы с вами живы! Так в «Гровноре»?
— Вы хорошо знаете Уайтчейпл?
— Мерзкий район. Неужели мне придется тащиться в такую даль? — Район находился восточнее Сити и в свое время вдохновлял писателей на романы о несчастных бедняках, живущих в лачугах и развалинах.
— Извините, но я целый день буду в тех краях… подъезжайте к уайтчейпелской ратуше!
Ровно в пять я вырулил прямо на стоянку муниципалитета.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, о превратностях любви на дачах за зеленым забором, о Папе— Мохнатой Руке, о Витеньке — Совести Эпохи, о пустых бутылках и прочих нехороших вещах, которые оттеняют несравненные достоинства героя, идущего на боевое задание у берегов Женевского озера
Самое главное, что именно я нашел ему Клаву — Большую Землю — Ястребиное Око, тогда пухлявую юную блондинку, выпускницу престижного вуза, успевшую пройти через неудачный брак и теперь озабоченную поиском прочной и надежной пристани, нашел ему подругу на всю жизнь с помощью Риммы, сидевшей с Большой Землей[28] за одной школьной партой, где они честно шептались, списывали друг у друга и донесли святой огонь дружбы до более зрелого возраста, несмотря на разницу общественных положений, игравших мощную роль в запутанных лабиринтах мекленбургских структур.
Клавин Папа, точнее ПАПА,— как ни тужься, не выразить на бумаге его весомость в тогдашней истории, когда его имя произносилось с почтительно–сладким выражением лица, дабы никто, не дай Бог, не мог прочитать на нем недостаток пиетета,— входил в свое время в число рыцарей круглого стола под председательством Усов и многому научился, вдыхая дымы его легендарной трубки и выдерживая пристальный взгляд желтоватых глаз.
Но ПАПА — это История, оставим его в покое, а кто объяснит, каким образом залетел на вершины простак в шевиотовом костюме с надставными плечами, выполнявший в нашем отделе вполне презренные рядовые функции? Во всем виноват его дружок Алик, вечно сеявший разумное, доброе, вечное и не ожидающий за свои подвиги никакой благодарности.
Николай Иванович готовил себя к браку серьезно, как учили Кадры, на всю жизнь и до гробовой доски, давно мечтал он об избраннице сердца, которая все выдержит и выдюжит, не предаст и не продаст, и в роковой час, когда начнут холодеть конечности, блаженно поцелует в желтый лоб и закроет остекленевшие очи.
И поскольку Челюсть сначала шутя, а потом уже настойчиво канючил и жаловался на свою неприкаянность, и просил по–дружески с кем–нибудь познакомить (дружили мы после работы и в рамках — не в монастырских традициях открывать души,— чаще всего прогуливаясь по книжным лавкам, что на Мосту Кузнецов, с заскоком в буфетик старомодного отеля, где торговали в розлив армянским портом), а Римма постоянно жужжала о некрасивой, но обаятельной подруге, дочке ТАКОГО ПАПЫ, жаждущей устроить свою жизнь, я порешил помочь обеим сторонам и бескорыстно протянул руку Челюсти.
Вот как случилось, что его стопа прикоснулась к заповедной земле за зеленым забором, где ПАПА бывал лишь проездом из государственной дачной резиденции, и оказалась на большом пиру по случаю Нового года.
Праздничными делами заправляла хлопотливая Старушка — Няня–Мне–Так–Душно, которую Большая Земля обожала с детства и часто просила открыть окно и поговорить о старине. Няня сидела на кухне и ощипывала кур, бросая пух и перья в медный таз.
По просторам дачи, ядовито посматривая на полные собрания сочинений и на бумажные репродукции в золоченых рамках (не исключено, что раньше в них находились писанные маслом портреты царственных особ, вырванные и навсегда пригвожденные к позорному столбу), бродил друг детства, юный медик Тертерян, слывший человеком излишне просвещенным, а потому опасным.
— Что нужно бедному армянину? — спрашивал он, загадочно улыбаясь.— Сто грамм водки и триста минут сна! — Но водку не пил и в постель не ложился, а циркулировал вокруг огромного круглого стола, одного из берлинских трофеев ПАПЫ, и прицеливался к закускам, которые на подносе вносила Няня–Мне–Так–Душно.
Признаться, я ожидал, что мой застенчивый друг будет жаться в угол и прясть ушами, упав прямо в сливки высшего света, но не той породы был конь наш ушлый, живо забил копытами под звуки твиста, сразу взял за рога Большую Землю и не выпускал ее из своих хватких ручищ до самого финала. Они танцевали, Тертерян высокомерно и презрительно бродил по комнатам, я любовался Риммой — в светлом платье, с распущенными рыжими волосами она казалась феей в этой сказочной избушке, окруженной корабельными соснами.
Мы вышли на узкие аллеи с сугробами по бокам, освещенные цветными китайскими фонариками,— там, раскинув пушистые ветви, высилась серебряная ель, словно только что выкопанная прямо со Святой площади у погребальницы Учителя, украшенная гирляндами и горящей красной звездой, прямо около нее сверкал вставленными углями пузатый Дед Мороз, вылепленный руками мужа Няни Тимофея, прошедшего вместе с ПАПОЙ всю его героическую жизнь.
Сияла луна, я посадил Римму на спину и поскакал по аллеям, я скакал, пока не взмок, и мы радостно повалились в мягкий сугроб, обнялись и начали неистово целоваться.
Новый год встретили на высокой ноте, под бой Курантов, в братстве и любви и в пунша пламени голубом, гремел рояль под хрупкими и еще не оплывшими пальчиками Ястребиного Ока Большой Земли, и Челюсть и тут не осрамился, пропел томно «Ямщик, не гони лошадей!» (у него был неплохой баритон), закатывая глаза и вертя лошадиным черепом.
Потом бренчали вилками и ножами о тарелки, кружились вокруг елки во дворе, толкали друг друга в сугробы, играли в снежки, пока на прямые сосны не пали первые блики восходящего солнца.
Спали мы с Риммой в огромной кровати ПАПЫ (по ней скакать бы на вороных с верным Тимофеем, срубающим шашкой вражеские головы), в его скромной комнате с репродукцией «Утра в сосновом лесу», вырезанной из журнала,— я словно прикоснулся к живой Истории и вышел утром из кровати совсем обновленным человеком, готовым на подвиги во имя Державы.
Утром пили чай из саксонского фарфора, и снова чуть поблекший за ночь Коленька присутствия духа не терял и потчевал нас вполне достойными английскими анекдотами.
Репродуктор бубнил нечто вроде «подою я, подою черную коровушку, молоко — теленочку, сливочки — миленочку», его никто не выключал, поскольку и Няня, и Клава с детства привыкли к постоянно включенному радио, несущему свет в трудовые массы.
В разгар чаепития явился ПАПА, не забывший на своем стремительном пути из своего имения в мозговой центр поздравить и облобызать чадо, а заодно и взглянуть краем проницательного глаза на хмырей, проникших на его дачу. Заговорили об охоте на зайцев — и тут Челюсть не растерялся, сумел поддержать разговор, разжечь интерес и даже дать несколько тактичных советов по поводу стрельбы в зайцев, петляющих по снегу. Выяснилось, что в юности он на них охотился по странному совпадению в тех местах, где родился ПАПА,— тут уже вспыхнули воспоминания, посыпались названия окрестных городов и весей, рек и гор, затем почетный гость выпил рюмку зубровки и так же стремительно удалился.
Свадьбу справляли в несколько смен, как написал бы Чижик, согласно занимаемым должностям. О главной Свадьбе я слышал лишь краем уха от Челюсти («был приглашен весьма узкий круг, в основном соратники тестя»), второй же очереди удостоились и мы с Риммой, туда пригласили и родителей жениха, проживающих где–то в глубинке, скромных тружеников, боготворивших сына (когда папа натужно говорил тост, мама поддерживала его рукою, боясь, что от волнения он рухнет в обмороке на пол), который не оставался в долгу и стал вывозить их на лето на дачу, где они копались на огороде, рубили дрова и готовили пышные воскресные обеды для молодой четы.