Горбатый медведь. Книга 2 - Пермяк Евгений Андреевич 11 стр.


Нагонять поезд с арестованным царем, летящим на галопе, — нелепо. Правда, еще есть надежда, что в Покровском, на родине Распутина, можно вспенить народ и… Но кто будет там отвоевывать царя, когда он для них давно слывет за дурака, которого водил за нос, на которого кричал и топал мужик из их села Гришка.

V

Оставалось еще раз обмануть доверчивую Пашу и уехать из Тобольска.

— Облачко ты мое, я должен показаться в своей московской квартире и уплатить за нее. Теперь так все сложно. А через месяц, когда пойдут пароходы, я увезу тебя в белокаменную.

Родившейся здесь Пашеньке не хотелось покидать Тобольск. Тут все мило и близко. Здесь знакомы и незнакомые люди. Свой дом, своя живность и такой ненаглядный Иртыш. Каково-то будет ей там, в Москве? Однако же муж — это муж. Она, разумеется, не могла допустить, что никакой квартиры у Всесвятского в Москве нет и не было. И если бы ей кто-то сказал, что ее Тоня, бессовестнейший из прохвостов, никогда сюда не вернется и что его совершенно не трогает, кого ожидает она, готовясь стать матерью — мальчика или девочку, Пашенька не поверила бы. Не поверила бы, потому что в ее понятиях не мог уместиться обман, которому нет прощения. И она, ожидая своего Тоню и не дождавшись, будет думать, что случилось несчастье, произошло крушение, умер от оспы и что-то еще самое невероятное — только не измена. Да еще такая наглая.

На душе Пашеньки было светлее, чем на улице. Яркое солнышко сильно поторапливало снег. Как-то доберется до Тюмени ее Тонечка. Теперь не на санях, не на телеге. Только верхом.

С трудом, но добрался Всесвятский до железной дороги, а потом по железной дороге до Перми. В Перми Всесвятский встретил своего шефа по жандармскому управлению, воскресшего из мертвых Саженцева.

— Здравствуйте, Павел Иванович, — первым заговорил Всесвятский. — Так вы, значит, не утонули в ту ночь, когда я вас выбросил за борт парохода.

— Как видите, — любезно улыбаясь, сказал Саженцев, как будто они говорили не о поединке на палубе парохода, желая друг другу гибели, а о милой шутке.

Впрочем, они и не могли поступить по-иному. Они не могли взаимно предать друг друга. Им ничего не оставалось, как вступить в блок. И у них начались новые отношения. Павел Иванович Саженцев открыл Всесвятскому, что на свете оставалась единственная перспективная партия. Это партия эсеров. И объяснил почему.

И Всесвятский признался:

— Я нашел то, что так долго искал.

Через несколько дней Всесвятский уехал на связь с мильвенскими эсерами. И ему была названа фамилия главаря эсеровского заговора — Геннадия Павловича Вахтерова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПЕРВАЯ ГЛАВА

I

В Омутиху Тихомировы решили отправиться пешком. Столько лет прошло с тех пор, как Валерий Всеволодович шел через эти поля, покидая Мильву, а дорога все та же, если не считать, что местами поредел лес.

На полях уже выстроились ржаные суслоны. Жали и в воскресенье, Всеволоду Владимировичу хотелось убедиться своими глазами, как справляются с уборкой урожая учащиеся. И Валерию Всеволодовичу не терпелось увидеть учебно-опытное хозяйство. Так называлась теперь ферма братьев Непреловых.

За последним поворотом дороги появился самый младший из Тихомировых, Володя. Он заметно подрос и окреп после переезда в Мильву. Его с матерью Еленой Емельяновной доставил сюда все тот же Яков Евсеич Кумынин, на той же Буланихе, которую по старости лет никто не захотел купить. А куда деть такую заслуженную лошадь? Не на живодерню же. Ведь она и ходит, можно сказать, в бабушках. Вот и приходится додерживать ее до самой смерти и прикармливать в учебном хозяйстве, где она теперь и живет как бы на пенсии по инвалидности.

Учебно-опытным хозяйством заведовал старик агроном Михаил Иванович Шадрин, отслуживший свое в вятском земстве и вышедший сейчас в отставку. Практически же управлял хозяйством Непрелов, числясь старшим рабочим. В этот воскресный день на ферме было пусто, и агроном Шадрин с удовольствием показывал приезжим учебное хозяйство.

— Хотя нам и полугода не минуло, — начал он, — а мы уже можем похвалиться по всем статьям. — И старик принялся перечислять эти статьи.

Начиная с полей и севооборота, он переходил к животным, затем к птице, рыбе, показывал подготавливаемую к закладу сада землю, водил на пасеку, где колоды-чурки были заменены ульями. Показывал он также добытые им конные уборочные машины. Чувствовалось, что старый агроном счастлив, сколачивая учебное хозяйство, в котором он не забыл и рыбоводство. Он видел во всем этом проблески будущих больших хозяйств, которые, может быть, будут создаваться и его учениками-практикантами.

Сидора Петровича злили эти шадринские «прогляды в будущее». Он ненавидел эти хозяйства, рисуемые Шадриным. Ненавидел и его. И эту ненависть в глазах Непрелова заметил Валерий Всеволодович.

— Как вы думаете, возможно ли это?

— А откуда мне знать, — ответил он. — Я ведь не бахарь, а пахарь.

— А вы как думаете, Яков Евсеевич? — спросил Валерий Всеволодович своего давнего знакомого.

— Как я думаю, после скажу. Не утаю. Мне от вас, Валерий Всеволодович, прятать нечего.

Кумынину не хотелось говорить при Непрелове. Зачем доверять ему то, в чем сам не очень уверен. Выждав, когда не оказалось лишних ушей, Кумынин заговорил первым:

— Я, Валерий Всеволодович, думаю, что вы и ваша партия желают народу только хорошего. Я думаю, что в вашей партии хорошие и честные люди. По нашим мильвенским большевикам сужу. Они тоже не только желают, но бьются-колотятся, чтобы всем было лучше. А что получается?

— Что?

— Ничего не получается. Да и не может получиться.

— Почему же не может, Яков Евсеевич?

— Потому что слова даже не ветер и не вода, они даже малую мельницу работать не заставят, — сказал Кумынин, указывая на бездвижное колесо мельницы. — А недавно оно крутилось. А теперь — нет. Кому польза? Никому. Всем убыток. А на словах не только мельницы в Омутихе крутятся-вертятся, Каму перегораживают.

— Вы о чем. Яков Евсеевич?

— Агитатор приезжал, Валерий Всеволодович. Из немолодых. Голова с проседью, а заливает, как молоденький. Даже захлебывается от слов. Как соловей глаза закрывает, когда себя заслушивается. Говорил он, что придет то время, когда запрудят Каму и ниже перемычки поставят водяную электрическую станцию, на манер мельницы, только в тысячу раз больше. И эта станция начнет давать столько дешевого току, что не только в каждой избе лампочки гореть будут, но и руду добывать, землю копать, сталь варить этого току достанет… И еще что-то плел…

— Плел?

— Плел, Валерий Всеволодович. Его Заливайлом Вралевичем прямо в глаза назвали. У него даже язык запал, когда спросили, а где столько проволоки взять, чтобы ко всякой избе провод подвести. Молчит. Тогда его вторым вопросом Макар Сумцов из заводского обоза оглоушил. Найдется ли, говорит, во всем свете столько лошадей да столько телег, чтобы на плотину землю навозить, Каму перегородить. «В своем ты, старик?» — спросил он его и плюнул в его сторону ото всего чистого своего сердца. Не мути народ. Не считай за дураков умных людей. В заводе вторая электрическая машина остановилась. В школах свет отключили. Керосину нет. В деревнях лучину вспомнили, а он про Каму врет, каждому дому лампочку сулит. По очкам бы его, Валерий Всеволодович, мазануть, окаянного, да в шею… Чтобы знал, чтобы не провокаторствовал…

— Вот что, Яков Евсеевич, — неожиданно оборвал его Валерий Всеволодович, — ты, вместо него, и мазани меня по очкам…

— А вас-то зачем, Валерий Всеволодович?

— Чтобы знал, чтобы помнил, как желать дать каждому дому электрический свет…

— Неужели и вы верите, что можно перегородить Каму?

— Да чего там Каму… И Волгу… И Обь… И Лену… Сто, двести рек… Чтобы не только было светло всем, но и легко работалось.

Яков Евсеевич не верил своим ушам, слушая взволнованного Валерия Всеволодовича. Он всматривался в его лицо, вслушивался в его речь — не шутит ли? Он ведь такой. Нет, не шутит. Тогда Кумынин решил еще проверить.

— Неужели там, наверху, у вас еще кто-то так же думает?

— Очень многие, если не все.

— И… и Ленин тоже?

— Не тоже, а в первую очередь и главным образом.

Кумынин, побледнев еще более, твердо сказал:

— Тогда плохи ваши дела, Валерий Всеволодович… Плохи до невозможности…

II

В тот день на мельнице у Валерия Всеволодовича произошла размолвка не с одним только Кумыниным. Старик Тихомиров, так долго ждавший сына, не вступал с ним в полемику. Он не хотел омрачать без того считанные дни, которые они проведут вместе. Всеволод Владимирович, желая отдыха сыну, придумывал грибные походы, охоту на уток, поездки с ночевкой на рыбные речушки… И сюда, в Омутиху, они приехали с этой же целью — отвлечься. Поэтому выбирались самые глухие места. Однако и здесь почти каждый раз обстоятельства складывались так, что Валерий Всеволодович не мог предпочесть щук или уток и, сославшись на предписанный режим отдыха, не мог сказать — я не ловлю рыбу, а лечусь, когда обращались к нему с вопросом.

В камышах омутихинского пруда по-прежнему селилось много уток. Уток, которых Герасим Петрович Непрелов считал своими, потому что они выведены на его пруду. Там-то и бродили в высоких сапогах отец и сын Тихомировы. Отец, ссылаясь на глаза, подставлял добычу Валерию. И сын, якобы не замечая этого, бил одну за другой тяжелых, отъевшихся уток. Когда он готовился подстрелить последнюю, двенадцатую, из камышей вышел охотник с берданкой. Судя по внешности, это был мильвенский рабочий. Вспугнутая утка шумно взлетела.

— Ничего, товарищ Тихомиров. Найдется другая. А я к вам, — сказал появившийся.

— Ко мне? Пожалуйста! С кем имею честь…

— Это не важно. Я не по личному вопросу, хотя и лично к вам.

При этих словах отцу ничего не оставалось, как уйти.

— Валерий, я буду ждать тебя на берегу у той сосны… Только, пожалуйста, не задерживайте долго сына. Ему предписан отдых, — попросил он незнакомого человека.

— Это уж как придется, — не очень любезно ответил он. — Разговор пойдет о заводе… Прошу! Здесь суше и есть где сесть.

Разговор начался сразу же.

— Я беспартийный. Сочувствовал меньшевикам, а теперь никому не сочувствую. Хотел говорить с Кулеминым. Раздумал. Вы ближе к главной власти. Дело в том, что завод наш висит на ниточке. Суда никому не нужны, как и котлы, как и машины. То есть, может, и нужны, но платить некому. Один за другим останавливаются заводы. Наш завод в долгу, как в шелку. Второй месяц не платят жалованья. Управляющий Турчаковский и совет завода хотя и не столь отчетливо, но достаточно понятно говорят, что они не виновны во всем этом, и тем более не виновны рабочие, которые дорожат своим заводом. И дорожили им еще в старые времена, когда старый мастер Матвей Зашеин позвал добровольно снизить плату за труд и наши отцы снизили ее. Теперь снижать нечего. Потому что нет платы. Не станет и железа. Если не будет железа, то вы сами понимаете, что не станет того, из чего делает завод суда, котлы и все прочее. Значит, завод станет, хотя его как будто и никто не останавливал. И как будто нет никого виноватых. Только так не бывает. Марксизм учит во всем искать и находить причину. И я опасаюсь, что найдет народ причину, а найдя, свернет ей шею. Я желаю здравствовать вам и вашим товарищам. Прошу извинить за нарушение охоты…

Проговорив свою речь, которая, как показалась Тихомирову, была заучена, неизвестный скрылся в камышах. На разводье опять появилась серая тяжелая утка, может быть та, что была вспугнута. Она, словно просясь в ягдташ, подплыла еще ближе. Валерий Всеволодович направился на берег, где его ждал отец. Отцу был пересказан разговор с неизвестным охотником. Всеволод Владимирович на этот раз не сдержался.

— Валерий, мне очень трудно делиться с тобой своими мыслями. Но, видимо, я должен. Я обязан. Революция, друг мой, это не переворот, свершающийся за одну ночь. Это лишь начало. Революция — это нарастающий, прибывающий поток, состоящий из множества взаимосвязанных перемен. Всюду. В техническом оборудовании заводов. В убыстрении добычи руд, углей, нефти. В совершенствовании нравственности. В укреплении взаимного уважения. В потребности знаний. Внутренних потребностей. Потребностей необоримых. В любви к труду. К труду не порабощающему, не даже как добросовестно осознанной необходимости, а созидающему труду, труду-наслаждению. Извини за личный пример. Таким трудом был и остался для меня труд по созданию политехнического училища, для Шадрина — организация опытного хозяйства… Для этого нужны десятилетия, а не месяцы. Валерий, я с большим вниманием читал все написанное Владимиром Ильичом. И то, что ты мне посылал, и то, что мне удавалось доставать. Это великий человек. Это гений… И тем не менее…

— Тем не менее, папа, — помог Валерий Всеволодович отцу продолжить его мысли, — этот гений заблуждается? Да, папа, да?

— Кто тебя отучил выслушивать собеседника?

— Я хотел помочь тебе досказать слышанное мною не однажды.

— Ленин не заблуждается, он спешит. Он так отчетливо видит, каким будет мир через… Во всяком случае, не менее, чем через два-три столетия… Я говорю, видит настолько исчерпывающе до подробностей, что не только верит сам, но и гипнотически заставляет верить других, будто это все начинается сегодня…

— Не начинается, папа, а уже началось. Да и как же не началось, когда забитый начальством земский агроном Шадрин, мечтавший о пенсии, о покое, создает хозяйство нового типа, пусть карликовое, смешноватое, но принципиально социалистическое хозяйство. За что же так ненавидит его Непрелов?

— За землю, которую ему пришлось отдать.

— Нет, папа. Он отдал ее не Шадрину, а государству. Шадрина он ненавидит за идею нового земледельческого хозяйства. За идею, проповедуемую им, Шадриным. И эта идея, становясь известной другим, организует их. А выгодно ли это Сидору Петровичу…

— Ты ушел и увел меня куда-то в сторону, Валерий…

— Да нет, папа, мы идем в том же русле того же нарастающего потока взаимосвязанных мириад перемен и сейчас задержались на одной из них.

Решивший не спорить с сыном Всеволод Владимирович стал снова отстаивать свое.

— Разве я, Валерий, не разделяю конечных целей вашей партии? Разве я говорю, что социализм, а потом коммунизм не самые совершенные общественные формации? Но как можно говорить о них теперь, когда неграмотность чуть ли не в крови народа, когда техническое невежество оказывается чуть ли не доблестью мастерового человека, когда в школах нет тетрадей и газеты выходят на оберточной бумаге. Валерий, я с горечью говорю об этом… И мне больно видеть тебя в партии одержимых благородными иллюзиями…

Слушая отца, Валерий Всеволодович не хотел думать о Якове Кумынине, а мысли о нем и сравнения с ним оскорбительно лезли в голову.

III

Все явления и обстоятельства жизни, будто сговорясь или управляясь какой-то сильной и недоброй рукой, складывались так, чтобы противоречить, а иногда и полностью опровергать то, что провозглашали, за что боролись, на чем настаивали и чего хотели большевики.

Говорилось:

— Мы навсегда покончим с проклятым наследием капитализма — безработицей…

А оказывалось, что ежедневно кто-то уходил с завода или потому, что ему надоело работать, не получая заработную плату, а лишь надеясь на нее… Или потому, что в цехе нечего было и не из чего делать.

На митингах и собраниях утверждалось, что рабочие и крестьяне, работая теперь на самих себя, а не на капиталистов и помещиков, будут лучше вознаграждаться за свой труд, больше получать материальных благ от общества.

На самом же деле все было наоборот. И ораторы достигали обратных целей. Они восстанавливали против себя и тех, кто всем сердцем хотел быть за них.

Агитаторы ратовали за просвещение.

Из-за нехватки учителей пустовали школы.

В песнях пелось одно, в жизни свершалось совершенно другое.

В газете «Мильвенский рабочий» писалось о раскрепощении революцией трудящихся и особенно женщин. Трудящиеся и особенно женщины неопровержимо доказывали, что жизнь стала труднее, что женщине приходится работать больше.

Это все видел и слышал приехавший из Москвы Валерий Всеволодович. Пытаясь противостоять слышанному, он всячески старался найти слова и объяснить, что провозглашаемое и утверждаемое большевиками не всегда можно осуществить тотчас же. Многое требует времени, усилий народа. Он терпеливо доказывал, что не кто-то, а война — мать нужды и нехваток, что и теперь находятся люди внутри страны, которые мешают Республике Советов бороться с трудностями и строить новую жизнь.

На это говорилось:

— Может, оно и так, только нам не в год, а в рот.

— Керенский тоже журавлей-лебедей в небесах сулил, да воробья в руки не дал.

Было ясно, что сегодняшние невзгоды закрывают завтрашнее благополучие. Ближние неполадки заволакивали все горизонты. Валерий Всеволодович понимал бесполезность спора, разъяснений, когда человек никого не слышит и не хочет слышать, кроме себя. Настроение этих людей могло бы тотчас же измениться, появись в продаже дешевая мука, сахар, мясо, ситец, сапоги… И они могли бы появиться на рынке. Их есть на что купить Советской Республике в буржуазных странах, да на замке граница. Запрещена торговля с большевиками. Капиталистические государства используют все, чтобы уронить престиж Советского правительства внутри страны. И они достигают этого. Колеблются и те, кто был бесконечно предан.

Тяжелое впечатление на Валерия Тихомирова произвел разговор с Маврикием Толлиным. Он сначала удивил, а потом огорчил его своими суждениями.

Был жаркий день. Тянуло на пруд. Валерий Всеволодович встретился с Мавриком на берегу Песчаной улицы, где у мальчишек за спички, за махорку, за школьную тетрадку, наконец, всегда можно взять напрокат долбленку с нашитыми дощатыми бортами.

Назад Дальше