Частенько в доме собирались друзья и деда и отца, как правило, все имевшие отношение к этой профессии, и засиживались до полночи, обсуждая свою работу. И бесконечные разговоры о полетах отца с дедом – за общим столом, в выходные на прогулках и пикниках. Ночами, когда отец возвращался еле живой от усталости после сложного полета, дед не ложился, не дождавшись сына, поил чаем, кормил тем, что женщины приготовили специально для Петра Федоровича, и они сидели вдвоем и могли часами до утра обсуждать детали полета, и так бесконечно…
Матвей жил этой жизнью, дышал этим воздухом и воспитывался старшими Батардиными для этой работы. С собой в полет отец взял Матвея так же, как и дед когда-то его самого: в пять лет, а в девять лет все свободное время от школы, уроков и занятий спортом Матвей уже проводил на аэродроме.
Да, спортом на всю жизнь его также определили мужчины Батардины – хочешь стать полярником – занимайся! И он занимался – атлетика, десятиборье, лыжи.
В девяностом году поступил в то же училище, что окончил когда-то отец, – Ульяновское авиационное.
А в стране начался бардак!
Матвей на всю жизнь запомнил один ночной разговор с дедом.
Парень проводил дома каникулы, ну, как проводил – все время в спортивных секциях, где занимался до училища и на аэродроме у Петра Федоровича, да с друзьями. А тут как-то у отца выдался полет тяжелый, и Матвей с дедом засиделись за полночь, ожидая его возвращения. В это время Федор Игнатьевич поделился с внуком болью своей душевной.
– Посмотри, что делается, Матюша, в стране – страшное предательство и откровенное вредительство. Регулярные полеты по ледовой разведке и проводке судов прекратились, практически все наши авиапредприятия доведены до уровня нищенского существования, прекращены новые поставки, да вообще любые поставки и оснащение техники. Это неприкрытое, преступное и целенаправленное уничтожение Полярной авиации как таковой.
– Может, все не так фатально, дед? – спросил Матвей.
– Нет, Матюша, – совершенно расстроенно, тяжело вздохнул дед и твердо повторил: – Нет. Да и началось все давно, еще в семидесятом году, с трагического для нас глупого решения, принятого наверху. Два толстозадых, откормленных министерских говнюка не поделили власть и сферы влияния, устроили подковерные игры. И в результате их дележки власти нас, Полярную авиацию, передали из системы Главсевморпути в Министерство гражданской авиации, что сразу же сказалось и понесло вниз к разрушению. Я прекрасно помню, как всего через месяц начались проблемы с организационно-методическим обеспечением, как стали присылать новые кадры, совершенно не обученные и не подготовленные к полярным условиям, техников, толком не знавших нашей специфики, начались задержки с обеспечением и бесконечные проволочки с любой бумажкой. Вот оттуда и началось. Но то, что твориться сейчас, это преступление против страны. Ведь то, что бросили Арктику, погубили все достигнутое и целенаправленно разваливают и гробят оставшееся, свидетельствует об откровенной продажности наших правителей. Как пустить бывшего, да и настоящего врага, соперника страны на свою территорию – на, делай что хочешь, гробь и уничтожай! Что будет, когда опустевшую российскую Арктику начнут занимать канадцы и америкосы и хозяйничать в ней? А я скажу тебе, что будет: страна наша перестанет существовать. Совсем. И все.
– Да ладно, дед, это ты сгущаешь как-то, – не принял всерьез столь пессимистичный прогноз Матвей.
– Да так оно и будет! – твердо уверил Федор Игнатьевич и пояснил: – Страна, которая имеет выход в Арктику и добровольно, просто на дурака, мимоходом, отдает это конкурентам, – нежизнеспособна. Она становится колонией более сильной страны. Ибо Арктика – это сила и мощь государства нашего, это его кладовая и будущее, большинство полезных ископаемых находятся здесь, а еще лес, пушнина, водные ресурсы, земельные, геологические и людские. Все под нож! Продали страну за кетчуп и бекон с яблоками. Дальше будет только хуже. Ты вот посмотри: за последние три года на авиалинии не пришло ни одного молодого пилота. А почему? А потому что нет больше Полярной авиации, так, доживают остатки. Вот увидишь, закроют всех, а когда станет не на чем летать, так и продадут америкосам.
– Что-то слишком мрачно звучит, – покачал головой Матвей.
– Посмотрим, – заметил невесело дед. – Очень бы хотел ошибиться. Очень. Но ты вот что, Матюша, ты Полярную авиацию не бросай. Закончишь училище, возвращайся и учись, пока есть у кого, пока еще остались талантливые опытные летчики. Это твое призвание, твой талант, дар особый. Да ты об этом и сам знаешь. Даст бог, переменится в стране власть дурная, и изменится отношение к Северу и к нам. Дожить бы мне, посмотреть. А пока… а! – Он безнадежно махнул рукой.
Дед был умнейшим человеком, все тогда видел в истинном свете и не ошибался в своей оценке и прогнозах.
В девяносто пятом Матвей закончил училище и вернулся в Архангельск. А в отрасли творилась такая засада, ну полная… и беспредел! Одно за другим закрывались авиапредприятия по всему Крайнему Северу, аэропорты либо были глухо убыточными, либо также закрывались, и никаких новых поставок вообще. Да каких там новых – запчасти не поставлялись, практически за любой деталью чуть ли не в Москву требовалось самим летать. Зарплаты не выплачивались или были крохотными… Новые кадры не приходили, работали те, кто был еще до развала Союза.
Полная и совершенно безнадежная катастрофа!
Петр Федорович вместе с близким другом Дмитрием Константиновичем Юдиным, с которым проработал больше десяти лет, решили спасти родное предприятие, когда руководство объявило о его ужасающей убыточности и возможном закрытии. Взяли кредиты, достали все свои заначки, попродавали что можно – машины, гаражи, дачи, влезли в долги и организовали частную фирму, тогда еще «ООО». Выкупили несколько стареньких самолетов, часть аэропорта, ангары и механические цеха и стали работать частным образом.
Перебивались единичными полетами и заявками частных заказчиков, разрабатывали целые стратегии по привлечению клиентов и пассажиров и еле-еле сводили концы с концами. Но никто из них и коллектива, который они собрали по человечку, даже не помыслил уйти из авиации – ни пилоты, ни диспетчера, ни техники-механики.
Если бы им вообще перестали платить зарплату, они бы работали и летали на голом энтузиазме. Такие были люди, обладающие безусловной и бесконечной любовью к авиации и к Арктике.
Вот в такую разруху и вернулся Матвей, окончив училище.
Поработал у отца годик, по одному-два рейса в месяц, считай ни о чем, и сели мужики всем собором – старшие Батардины и дядька Юдин – совещаться, что дальше делать парню и как набираться знаний и опыта. И постановили:
– Надо тебе, Матвей, по-хорошему-то осваивать разные типы бортов, да и налет набирать в разных условиях. Условий-то мы тебе предоставим сколько угодно экстремальных и труднопереносимых, а вот с техникой полный швах, как видишь. На ладан дышит, и ту бережем, как яичко золотое, да и горючки не напасешься на обучение, – начал дядя Дима вступительную речь. – Вот мы с твоим отцом, посовещавшись, решили отправить тебя к нашему хорошему знакомому в Норильск, у него там работы побольше будет и борты разные есть, и «Ан-26», и «Ил-14». Они и десантирование грузов там чаще проводят, тебе как раз такой опыт требуется. Поработаешь у Алексеича. Мы уж с ним созвонились, договорились.
– Годок-два у него потрудишься, – вступил отец, – а там, глядишь, и у нас начнет что налаживаться, вернешься.
– Хорошая идея, – поддержал дед.
Спорить Матвей и не думал, да и с какого перепугу спорить-то. Этим мужикам виднее, как лучше, к тому же они для него авторитет большой и специалисты высшей пробы. Отец с Юдиным имеют государственные награды, не говоря уж про деда, у которого вся грудь в орденах и медалях, полученных в том числе и в гражданской авиации, а Петру Федоровичу к тому же присвоено звание «Заслуженный летчик» еще при Союзе за один совсем непростой полет.
Так с кем спорить и о чем? Вот с этими асами и экспертами?
Но то, что планировалось как годок-два приобретения опыта и навыков, растянулось для Матвея на долгих двенадцать лет работы по всему Крайнему Северу, по всей Арктике.
Началось в Красноярском крае, где он работал по линии: Норильск – Дудинка – полуостров Таймыр. Через два года перебрался к еще одному другу-однокашнику отца в Якутию и работал в «Якутских авиалиниях», затем полтора года летал на Чукотке. Три года у бывшего коллеги Петра Федоровича в Тюменской области, в Ямало-Ненецком округе.
Там у Матвея учеба так учеба получилась, на измор! Вот с самого начала как-то повелось, что как ни вылет у него, так обязательно что-то случается. То циклон проглядели метеорологи и он в самый центр бурана попадет, то приборы во время полета наглухо вырубятся, причем все, так и летел на чуде и собственном чутье. Два раза делал вынужденную посадку.
Там у Матвея учеба так учеба получилась, на измор! Вот с самого начала как-то повелось, что как ни вылет у него, так обязательно что-то случается. То циклон проглядели метеорологи и он в самый центр бурана попадет, то приборы во время полета наглухо вырубятся, причем все, так и летел на чуде и собственном чутье. Два раза делал вынужденную посадку.
Первый раз на Тикси на старой полосе, а вот второй раз посреди тундры. Так три дня бурю снежную пережидали. Вот там и ели все, что придется, – второй пилот из пистолета табельного умудрился песца подстрелить, из него суп варили, а куда деваться. Невкусно, если кому интересно. Совсем.
Да, вот та-а-ак…
В Новом Уренгое Матвей познакомился и сошелся с Катей Мельниковой, веселой немного разбитной девушкой, раскрепощенной и без лишних комплексов. Ему было легко и необременительно с ней, пока однажды она так же весело, как и занималась сексом, со смехом и прибаутками не сообщила ему, что беременна.
Никаких вариантов кроме одного, как реагировать, Батардин не рассматривал. Поэтому сразу предложил пожениться, что они и сделали. Катя на свадьбе все посмеивалась, шепча ему на ухо, что окрутила его «по залету», а так бы фиг она его заполучила бы.
Была в этом большая доля правды. Была. Матвей пользовался неизменным успехом у дам разных возрастов, пристрастий, социальных сословий и народностей – если учесть географическую специфику мест его работы.
Отвечал им взаимностью, но гулящим без разбору не был, безразборного шалопутного секса с кем попало не любил и не признавал. Разумеется, всякое бывало, и одноразовый секс с безымянными партнершами и еще какие мужские глупости совершал. Свободный привлекательный мужик, но это в его жизни исключения, единичные случаи. Матвей все же предпочитал хоть какие, но отношения, не просто – «здравствуй» и в койку или тупой съем дамочки на ночь за удовольствие или деньги, а и в кино сходить вместе, в театр, если получится и в кафе-ресторане посидеть, пообщаться. Как-то так. Да и дед один раз так его уму-разуму научил, что Матвей запомнил науку на всю жизнь.
Нет, ничего сурового и «прикладного». Все просто и доходчиво.
Оказался Матвей по случаю как-то дома в Архангельске. Отец с дядей Димой связь держали с авиакомпаниями знакомых и друзей по всему Северу, впрочем, это старались делать все полярные авиакомпании, выживая в те времена, как могли. Ну, так вот, компания отца и дяди Димы обменивалась заказами с другими аэропортами и фирмами, вот по такому обмену и прилетел тогда с грузом из Норильска Матвей и перед тем, как лететь обратно, взял два дня отгулов для отдыха и общения с родными-близкими.
В Архангельске, где Матвей вырос, у него имелись друзья и знакомые. Самый близкий друг – Кирилл Николаев, с которым они вместе учились в школе, сидели за одной партой и занимались в одной спортивной секции. С которым проходило их пацанское становление и возмужание: стояли спина к спине, отбиваясь от шпаны, вместе получали по мордасам и разбивали чужие носы – обычное мужское взросление.
Вот эту школу дворовой жизни начала перестроечных, уже беспредельных восьмидесятых, они с Кириллом и проходили вместе плечо к плечу.
Кирка, как называл его Матвей, закончил Лесотехнический институт, вовремя подсуетился и вошел сначала в правление одного из лесозаготовительных предприятий, а после стал совладельцем оного.
Со временем он сделался серьезным деловым человеком из тех новых русских, кто действительно делает реальное дело и занимается производством. А в тот раз, о котором речь, было им с Матвеем по двадцать четыре годка, и Кирилл только начинал свое становление в бизнесе. Друзья, не видевшиеся почти два года, решили встречу как следует отметить. Организацию, на правах принимающей стороны, взял на себя Кирилл, ну и устроил… самым шикарным образом, как ему казалось и как полагалось в начале девяностых – ресторан, друзья-приятели, сауна-девочки и загул до утра.
Матвей, редко пивший из-за работы, к тому же вообще-то и не любивший таких загулов и пьянки необузданной, очень тяжело переносил похмелье, последовавшее на следующий день.
Мучился ужасно. Вот тогда-то Фёдор Игнатьевич ему все растолковал без особой наставительности и излишнего менторства.
– На-ка вот, выпей, – протянул он внуку литровую банку с какой-то жидкостью странного мутного цвета.
– Надеюсь, это яд? – прохрипел страдальчески Матвей.
– Рассол капустный, лучше всего помогает, – усмехнулся дед.
Матвей выпил все, практически залпом, утер губы ладонью и пожаловался:
– Что-то я вчера переборщил во всем.
– Знаешь, – посмотрев на него, заметил дед, – не дело говорить на больную голову серьезные вещи, но не удержусь – когда еще придется, неизвестно. Так вот, объедаться от пуза вкусной едой, деликатесами знатными, пить сколько хочешь спиртного в расслаблении и радости до потери памяти, курить, по бабам без разбору таскаться, пробуя всех подряд лишь бы работало, и тешиться этим, это, конечно, веселая жизнь, удалая. Сейчас вон все за такой жизнью гоняются, убить за нее готовы. – И вдруг неожиданно спросил: – Ты летать любишь?
– О! А чего вдруг об этом? – подивился Матвей.
– А скажи мне, что для тебя полет, штурвал в руках?
– Да все, дед, разве ты не знаешь? – раздражился болезный Матвей.
– А вот не знаю, как тебе, – развел руками дед. – Ты не говорил. Для меня это была душа моя, жизнь – все. Я, когда летать закончил, чувствовал, словно умер. Другой какой-то человек во мне остался жить, а меня, Фёдора Батардина, больше нет на свете. Как сердце потерял. Я до сих пор во сне веду борт, руки свои вижу, что штурвал держат. А так ли ты любишь полет или нет, не знаю.
– Так же, дед, так же, – тяжко вздохнул Матвей. – Это тоже и жизнь, и душа моя.
– Ну а представлял когда, что летать не станешь? В момент – перестал и все? – допытывался Федор Игнатьевич.
– Однажды приснилось, – признался Матвей, – что захожу в кабину, а кресло мое занято и мне говорят: больше вы летать не будете, проснулся в холодном поту. Честное слово, как наяву сон был.
– А вот теперь представь, что уже с завтрашнего дня ты летать не будешь. Вообще никогда за штурвал не сядешь. Представь, – строго настаивал дед.
Матвей попытался нечто такое вообразить, даже картинку нарисовал мысленную, как его нынешний начальник сообщает, что Матвей Батардин навсегда отстранен от полетов.
– Да ну тебя, дед! – возмутился Матвей. – Разве ж такое с бодуна можно предлагать!
– Что, пробрало? – усмехнулся Фёдор Игнатьевич.
– Да, ну, – повторил внук. – Хрень какая-то, аж страшно стало до тошноты.
– Во-во, – кивнул дед. – А каждый твой такой вот загул с пьянкой непомерной шалопутно-дебоширской, с обжираловкой и девушками доступными и на все согласными – это год-два твоей летной жизни, а то и больше. Хочешь летать как можно дольше – значит, железное здоровье надо иметь и никакого излишества ни в чем. Как зарок! Строго! Это только кажется: подумаешь, перепил разок в год да пожрал-покурил и развратничал в удовольствие, один раз можно. А если через день-два в полет, а там сердчишко прихватит от разгула прошедшего? Один раз прихватит, два и все – списали подчистую! И полеты тебе только сниться будут. Каждый раз, когда станешь есть и пить неумеренно, помни об этом и понимай четко, что отдаешь сейчас, сидя за столом разгульным, несколько лет своей работы летчиком вот этой еде и этой выпивке. Как нынче модно стало говорить: твой выбор. А что касается сексу шалопутного, так от него мужик силы и здоровья не меньше теряет, чем от пьянки. Слышал такое выражение: «потасканный мужик», это вот как раз о кобелях неугомонных. Чужая женщина из мужика силу жизненную вытаскивает, а когда их много…
– Ну, Фёдор Игнатьевич, ты и нагрузил, – пожаловался Матвей.
– Тебе примеры привести или сам вспомнишь? – хмыкнул дед.
– Вспомню, – хмуро кивнул внук, у которого в памяти тут же услужливо всплыли имена парочки знакомых летчиков, списанных раньше времени по здоровью.
– Питаться надо правильно, спортом заниматься, но без перебора, только для поддержания формы, ходить много, когда есть возможность, режим соблюдать и по бабам без разбору не таскаться. Тогда при твоих данных и после шестидесяти полетаешь, как орел. А все это баловство шалопутное оставь нынешним бизнесменам новоявленным, они это любят. За это и жизни свои отдают, – посоветовал без нажима дед.
Запомнил тот их разговор и наставление Матвей на всю жизнь! Наверное, потому что с пьянки настолько живо и красочно представил, как его отстраняют от полетов, что пробрало до потрохов! В принципе, тот загул так и остался в жизни Матвея первым и единственным.
После женитьбы на Кате жили молодые с родителями жены в Новом Уренгое. Да только назвать это «жили» можно весьма условно – авиакомпания, в которой работал тогда Матвей, базировалась в другом городе, где он жил один в общаге и жену молодую привезти было некуда, тем паче беременную, да и работал он постоянно, пользуясь любой возможностью, порой и не оплачиваемой, чтобы летать. В общем, по большому счету, Катя жила с родителями одна, и всех такое положение дел вроде как устраивало.