— Нисколько. Мне ужасно понравился наш разговор.
— И мне тоже. Уверена, мы с вами сможем поговорить еще раз.
— Очень на это надеюсь. Я скажу Зои, что вы звонили. Пока-пока.
— Пока.
Мэри положила трубку, снова откинулась на подушки. Как она и предчувствовала, безмолвие и неизвестность нетерпеливо поджидали ее. И все-таки на душе у нее стало немного легче. Оказывается, в мире есть человек, с которым она может разговаривать о простых, незначительных вещах, очаровательная женщина, говорившая с ней без величавой надменности, без снисходительности. Мэри смотрела в белый, как снег, потолок, слушала шум теснившихся друг к другу автомобилей. При следующем разговоре с Зои нужно будет пожурить ее, ласково, разумеется, за то, что она скрывала от матери свою новую, чудесную подругу.
1979
Песни уверяют, что любовь разлита повсюду. На улице, под окном Вилла, время от времени появлялся мужчина в кепке с ушами, полночи исходивший криком: «Эй, ты любишь меня, любишь? Я к тебе обращаюсь, пидор!» Соседи вызывали, конечно, полицию, но он вскоре возвращался назад — это была его территория. Чтобы заглушить эти вопли, Вилл проигрывал записи рок-певцов и джазовых тромбонистов, и каждый из них задавал — посредством музыки — тот же самый вопрос: «Эй, ты любишь меня, любишь? Эй, козел, ты любишь меня?» Но Виллу, похоже, не дано было влюбиться в существо столь сложное и неуяснимое, как другой человек. Его это не тревожило. То есть тревожило, но не сильно. Он делил большую холодную квартиру с доброй знакомой и ее пятилетней дочерью. У него имелся маленький, тесный круг друзей. Где-то же любовь существует, к кому-то она приходит. Может прийти и к нему, когда сочтет нужным. Ему уже исполнилось двадцать шесть, и нельзя было сказать, что он себе не нравился. Случалось, конечно, но по чуть-чуть и ненадолго. Время от времени, когда никто не мог его услышать, он садился после проведенного в школе дня за свой письменный стол и разрешал себе издать несколько коротких, тонких стонов, словно оплакивая череду школьных совещаний, неверных побед над учениками, потенциал унижения, который, казалось, бесконечно нарастал, пуская корни в соединительной ткани, связывавшей его положение человека, наделенного властью над учениками, с более сложной и, возможно, более истинной ролью их слуги. Порою Вилл вспоминал давний вечер, когда он взглянул в сердитое лицо размеренно жевавшего отца и сказал: «Я думаю стать учителем». Сказал, чтобы порисоваться, чтобы посрамить его ожидания. Но потом он все думал и думал об оскорбительном ответе отца: «И ради этого тебе потребовался Гарвард? Чтобы учить негритосов?» Вспоминал капельку соуса на его подбородке, мягкую, мертвую синеву обоев на стенах столовой. Разъезжая по стране, подрабатывая то там, то здесь официантом или посыльным, — готовясь к расставанию с детством и началу трудовой жизни, — Вилл обнаружил, что прежние мысли об архитектуре покидают его, и начал понимать, постепенно, с чем-то вроде пьянящей, удовлетворенной беспомощности, что именно учителем он на самом-то деле и станет.
И теперь он обучал в Бикон-хилл малолеток, получая за это шестнадцать тысяч долларов в год. У него имелись друзья, осмотрительно недорогие обеды в ресторанчиках, французские и итальянские фильмы. Он гулял, читал, покупал уцененную одежду. И искал свою любовь.
С мужчиной этим он познакомился в самую обычную ночь. В расположенном рядом с центром города баре, где старики угощали выпивкой только что сошедших с автобуса молодых ковбоев, встречая их фарфоровыми улыбками пораженных мышечной атрофией отцов. Вилл заходил сюда потому, что место это казалось ему странноватым. И ничего от него не ждал. Выпивал бутылку пива, иногда две, разговаривал со стариками. Старики ему нравились, он относился к ним как к призракам героев, ушедших в страну теней. Они являлись в этот бар из другой эры. Они провели свои лучшие годы, униженно скрючиваясь в общественных уборных, отважно отыскивая уединенные уголки в общественных парках. И теперь походили на беженцев, добравшихся наконец до страны изобилия. И пусть улыбки их были алчными, пусть они принимали охотничью стойку, едва завидев мальчишку, только-только покинувшего Вустер или Фолл-Ривер, Вилл им это прощал. Они были его дядюшками, много чего натерпевшимися в жизни. И рассказывали истории, в которые трудно было поверить.
Молодой красавец мужчина стоял вблизи двери бара, пил пиво. Стоял, освещаемый лампочками музыкального автомата, так, точно быть настолько большим, светловолосым и красивым, иметь такую крепкую, тяжелую нижнюю челюсть и плечи шириной в дышло плуга — дело самое обычное. Для этого бара он был крупноват. Даже дядюшки явно побаивались его. Управиться с нервным юнцом из умирающего текстильного городка им труда не составляло. Они умели насмешливо и непреклонно разговаривать с каким-нибудь худеньким пареньком, выставляющим напоказ сооруженную на скорую руку уверенность в себе, поскольку знали, что творится в его душе. Знали, что такое страх, знали лучше кого бы то ни было. Они жили в страхе и пережили его. Они женились без любви, их избивала шпана и полиция, они выплевывали зубы на тротуар. Теперь же они смело усаживались у стойки бара, опрятные, надушенные, преуспевающие, и негромко беседовали с привилегированными копиями того, чем сами они были лет двадцать или тридцать назад. В дядюшках ощущалась безмятежная презрительность повзрослевшего мальчика-императора. Однако этот мужчина был слишком совершенен для них. И никто не решался к нему подойти.
Вилл сидел у стойки, беседуя с дядюшкой по имени Рокуэлл, представлявшим собой точную копию Эверетта Дриксена. К лацкану его пиджака был приколот тепличный тюльпан.
— Это наверняка ошибка, — сказал Рокуэлл, сделав глоток дайкири и поведя подбородком в сторону красавца. — Скорее всего, он подпалил крылья, вот ему и пришлось совершить аварийную посадку на Вашингтон-стрит. Такое, знаете ли, случается. Они летают чересчур близко к солнцу.
— Я думаю, он попросту нереален, — ответил Вилл. — Наша коллективная галлюцинация. Следствие массовой истерии. Когда в одном месте собирается слишком много геев, их мечты, как бы это сказать, коалесцируют.
— Нет, Вилли, он не мечта и не сон. Он реален, он вышел на охоту. Поверьте мне, он что-то ищет сегодня.
— Любовь, — сказал Вилл. — Любовь, любовь, любовь, любовь, любовь. Что еще может искать человек?
— Много чего, — ответил Рокуэлл и пропел: — «Большинство мужчин не любит любви, но любит глумиться над ней». Кол Портер, мудрец нашего века.
— Ну, не знаю, — сказал Вилл. — Мы просто боимся любви, вы так не думаете? Говорят: каждый хочет только того, что может получить. Но не кажется ли вам, что каждый из нас хочет просто влюбиться?
— Очень симпатичный взгляд на человеческую природу. Честно говоря, мне наполовину хочется, чтобы он ушел. Он действует мне на нервы. Что он здесь-то может искать? Если вас интересует мое мнение, — всего лишь преклонение. Такие люди существуют. Они и в геи подаются из одной только жажды обожания. Готов поспорить с вами на выпивку, что он обойдет сегодня с полдюжины баров, да так ни с кем и не заговорит, а после вернется домой и спустит, стоя перед зеркалом.
— Как знать? — сказал Вилл. — Честно ли это — осуждать человека только за то, что он красив?
— Старикашки вроде меня с незапамятных времен осуждают юных красавцев. И те из нас, что и сами были юными красавцами, обычно имеют на это полное право.
— Он мог прийти сюда просто в надежде познакомиться с кем-то. Почему бы и нет?
Рокуэлл ответил:
— Герцогиня Виндзорская может блуждать по универмагу «Вулвортс» в надежде найти нечто такое, что ей понравится, — весьма вероятно, однако, что у ее блужданий отыщутся и другие причины. Сколько вам лет, Вилли? Не пора ли вам избавиться от юношеского идеализма? По достижении определенного возраста он лишается всякой привлекательности.
— Чем вы вознаградите меня, если я с ним заговорю?
— Нескончаемым уважением.
— Если он окажется самым обычным благопристойным человеком, будете поить меня до конца месяца. Годится?
— Вполне. Приступайте. Жду вашего отчета.
Вилл взял свое пиво и направился прямиком к красавцу. Других вариантов не было. Смелости он набрался от Рокуэлла — ну и от мысли о том, что его сочтут человеком отчаянным и отважным. Подойдя к красавцу, он сказал:
— Извините, но я просто обязан задать вам этот вопрос. Что вы здесь делаете?
— Как?
Спокойное, немного грубоватой, крупной лепки лицо. Он был примерно одних лет с Биллом, может, чуть старше.
— В этот бар допускаются только старые педерасты, — пояснил Вилл. — И боюсь, мне придется попросить вас покинуть его.
— Вы не похожи на старого педераста, — сказал красавец и поднес к губам бутылку. По ней скользнул овал отраженного света.
— Вы не похожи на старого педераста, — сказал красавец и поднес к губам бутылку. По ней скользнул овал отраженного света.
— У меня есть входной билет, — сказал Вилл. — Меня зовут Вилл.
— Мэтт, — сообщил красавец. Они обменялись рукопожатиями. Одежда Мэтта состояла из белой, явно выходной рубашки и синих вельветовых брюк. От него попахивало одеколоном — пожалуй, немного сильнее, чем следовало. Густые вьющиеся волосы цвета влажной соломы чуть-чуть не доходили до воротника.
— Дело в том, что вы всех здесь расстраиваете, — негромко, по-заговорщицки сообщил Вилл. — Для этого заведения вы слишком красивы. Глядя на вас, каждый понимает, что он-то выглядит именно так, как выглядит.
— Тогда мне, наверное, лучше уйти, — сказал Мэтт.
И Вилла немедля проняла неуверенность. Это что же, получается — он гонит Мэтта? Вилл знал, что, занервничав, он становится чересчур вертким, не в меру умствующим, хоть и понимал также: в определенном смысле ему и вправду хочется, чтобы Мэтт ушел. Слишком уж он хорош, слишком щедро одарен природой. Непринужденная красота Мэтта выглядела неуместной в затхлом воздухе бара.
— Да нет, — сказал Вилл. — Собственно, я вовсе не это имел в виду, просто пытался… ну, знаете, показать, какой я умный.
— Я все равно уже устал, — ответил Мэтт. — А мне завтра рано вставать.
— А. Ну ладно.
Мэтт зевнул, демонстрируя усталость. Нить прозрачной слюны протянулась от его верхних зубов к нижним.
— Вообще говоря, мне тоже завтра рано вставать, — сказал Вилл. — С утра уроки. А сюда я забежал, чтобы выпить по-быстрому пива с моими дядьями и тетками.
— Вы учитель? — спросил Мэтт.
— Да.
— А я совсем недавно закончил учебу.
— Правда?
— Только что получил диплом магистра, в Гарварде. Буду работать в правительстве.
— Понятно. Что же, кто-то должен заниматься и этим.
— Ну да, — сказал Мэтт. — Ладно, мне пора.
— Хорошо.
Неуловимая, не имеющая названия смена настроения. Вилл и Мэтт взглянули друг другу в глаза, пожали плечами, словно разделив некую шутку. Мэтт спросил:
— А не хотите заглянуть ко мне, выпить еще пива?
Вилл заморгал. Нет, все-таки Мэтт — несомненная галлюцинация. Невозможно же, чтобы такой человек, обладатель тяжелой челюсти и мышц, которые Виллу только снились, взял бы да и пригласил его к себе. Мэтт принадлежит к совершенно иному миру.
— Хорошо, — ответил Вилл. — Конечно.
— Ну тогда пошли.
Они забрали из гардероба плащи. Выходя из бара, Вилл оглянулся на Рокуэлла. Тот поднял перед собой бокал с дайкири, и Вилл представил, как он стоит с родителями и покинутыми возлюбленными в гавани, глядя вслед уходящему кораблю. Рокуэлл тоже был когда-то красив и жил посреди целой паутины возможностей. Вилл на краткий миг ощутил простое, ожидающее всех и каждого одиночество. Небольшой пакет с продуктами, долгий подъем по лестнице. А в следующий миг он вышел за Мэттом на улицу.
Воздух поблескивал от негустого льдистого тумана. Мэтт остановил такси, и на этом их разговор закончился. Он назвал адрес в Кембридже, в шести примерно кварталах от дома, в котором Вилл ютился во время учебы в Гарварде, уселся сзади, рядом с Биллом, и словно бы ушел в себя. Вилл задал ему пару вопросов, простых — где учился, откуда родом, Мэтт отвечал односложно, глядя на скользящий за окном город. Чтобы успокоить расходившиеся нервы, Вилл занялся проверкой Мэтта на наличие в нем признаков человеческого существа. Аккуратно подстриженные ногти. Заурядный, дешевый одеколон (знакомой Виллу марки). Даже при его красоте и размерах у него наверняка имелись какие-то надежды, подрастающая рощица разочарований. Когда-то и он был ребенком и плакал, ощущая бессилие.
Мэтт жил в коричневом многоэтажном доме. Вилл, проходя мимо таких, не без содрогания пытался представить себе людей, которым захотелось бы поселиться вот в этом. Молчание продолжалось и пока они пересекали вестибюль, входили в лифт. Горевший в нем яркий свет красоте Мэтта нисколько не повредил, разве что лицо его обрело каменное спокойствие, утратив открытость и мирное благодушие, отличавшее его в баре и в такси. Внезапно Вилл понял, что не может представить себя целующим это лицо. И начал мысленно повторять: это пройдет. Что бы ни случилось, я скоро вернусь на улицу, в мою жизнь. Он задумался о том, что будет есть, когда возвратится домой. Там его дожидались бананы, немного перезрелые. Дожидались остатки взятой из китайского ресторанчика еды.
Квартиру Мэтта заполняли штабеля картонных коробок, среди которых затесалось одно-единственное мягкое кресло. Голые стены сияли белизной в белом свете шаровидной потолочной лампы. Тени отсутствовали. На одной из коробок стояло выведенное твердой рукой слово «Заметки».
— Я переселяюсь, — сказал Мэтт. — Послезавтра уезжаю в Вашингтон.
— О. Счастливого пути.
— Пива хотите? — спросил Мэтт.
— Конечно.
Мэтт ушел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива. Свет был ровен и бесцветен, как текущая из крана вода. Войди в это, говорил себе Вилл. Сделай это, чем бы оно ни оказалось, и уходи. Однако сам воздух здесь сопротивлялся ему. Эта комната отрицала секс. Вилла не покидало чувство, что ему бьют прямо в лицо фотовспышки. Он и Мэтт стояли бок о бок, пили пиво. Вилл ощущал себя затерявшимся в собственной одежде. Ботинки его казались ему огромными. Он вдруг подумал, что они с Мэттом просто не поняли друг друга. Мэтт невесть почему не сообразил, что попал в бар геев. И просто пригласил Вилла по-приятельски выпить с ним пива перед тем, как он стряхнет с себя прежнюю жизнь и войдет в новую. Мысль эта показалась Виллу привлекательной — он не рискнул бы заниматься сексом с человеком, настолько отчужденным и столь ладно скроенным.
— Какую работу вы там получили? — спросил Вилл.
— Назвать имя моего босса я не могу. Но он занимает в правительстве очень высокий пост, а я буду его личным помощником. Работа отличная. Мне повезло.
— Это хорошо. Поздравляю.
— Спасибо.
Они допили пиво. Мэтт перевернул свою бутылку, поставил ее горлышком на ладонь и сказал:
— Я делал это не часто. В общем-то, для меня это нечто новое.
— О, — отозвался Вилл. — Так вы, что называется, дебютант?
Мэтт пожал плечами, приподнял ладонь с бутылкой, и Виллу показалось, что он все понял. Вот откуда взялась эта непонятная насупленность, скованность. Все стало ясным, все обрело смысл. Мэтт был новичком. В бар стариков он зашел просто потому, что не знал, в какой следует идти, — а может быть, услышал от кого-то его название. В совершенном теле Мэтта жил давний страх. И наконец, после многих лет притворства Мэтт решил — перед тем как покинуть старую жизнь и вступить в новую — дать своим желаниям волю. Спазм нежности подкатил к горлу Вилла.
— Это трудно, не правда ли? — сказал он. — Я в мои первые разы нервничал ужасно.
Мэтт приложил пустую бутылку к губам, изобразил большой глоток. Ну хорошо, подумал Вилл. Он шагнул вперед, положил ладони на широкие плечи Мэтта. В такой близи Виллу стал слышен запах его пота, мешавшийся со сладким душком одеколона.
И Вилл подумал, что круг замыкается. Настал его черед проявить великодушие и терпение, помочь другому человеку найти себя. Он сказал:
— Не нужно бояться. Во всем этом нет ничего, кроме доброты. Расслабься, я все возьму на себя.
— Хорошо, — ответил неожиданно хриплым голосом Мэтт. Быть может, он после долгой, ожесточенной борьбы разрешил себе стать тем, кем был всегда.
— Кровать у тебя еще сохранилась? — спросил Вилл. — Или уже уехала в Вашингтон?
— Она вон там, — ответил Мэтт.
Он провел Вилла в соседнюю комнату, щелкнул выключателем, наполнив ее точно таким же, как в предыдущей, светом. В комнате стояла неразобранная двуспальная кровать и множество других картонных коробок.
— Отлично, — сказал Вилл. — Рад видеть, что кровать все еще здесь.
— Хочешь снять с меня одежду? — спросил Мэтт.
— А ты этого хочешь?
— Прошу об этом.
— Хорошо. Ладно.
Мэтт замер в центре комнаты, ожидая, когда его разденут. Вилл стянул с него рубашку, велел ему сесть на кровать, чтобы можно было снять ботинки и носки. Мэтт спросил:
— Тебе это нравится? Раздевать мужчин?
— Нравится, — ответил Вилл. Что-то было не так. Мэтт вовсе не нервничал, нисколько. Он казался надменным, глумливым. И в интонации его проступала насмешка.
— Я так и думал.
Доброта, напомнил себе Вилл. Разные люди справляются со своими страхами по-разному. И лучшая реакция — это всегда доброта, спокойная отеческая уверенность. Он снял с Мэтта башмаки, затем носки, попросил его встать. Мэтт ухмыльнулся.
— Да, тебе это нравится, — сказал он.
— Конечно, — ответил Вилл. — Что же тут может не нравиться?