— Передай Зои, что все мы надеемся на ее выздоровление, — сказала тетя Сьюзен.
— Конечно передам, — пообещала бабушка и поцеловала тетю Сьюзен. Тетя Сьюзен сильно походила на бабушку, но была смуглее, озабоченнее и глаже. Птичка блестела на ее платье. Джамаль, прижимая к груди подарки, пошел к машине между Кассандрой и дядей Виллом. Его окружали сложно устроенные волны любви и неприязни.
Оглянувшись назад, Джамаль увидел в проеме двери Бена и дедушку, оба ждали, очерченные желтизной, когда он уедет. Дядя Вилл сел за руль, бабушка рядом с ним. Джамаль и Кассандра сзади.
— Ну вот и все, — сказал дядя Вилл.
— По-моему, все прошло хорошо, — сказала бабушка.
— Разумеется, — ответил Вилл. — А как же. Милый маленький праздник.
Джамаль смотрел, как бьются об окна машины снежинки. Смотрел, как пролетают мимо деревья, другие машины, дома. И видел себя, видел, как он забирает все это — высовывается из окна и сгребает рукой дома и деревья, пока машина катит сквозь ветреную белизну. И как приносит их домой и показывает маме.
— Расскажи еще раз, — прошептал он Кассандре.
— О чем?
— Ты же знаешь.
— Опять о том же? — спросила она.
— Да.
— Ты маньяк, мой милый.
— Расскажи.
— Ладно. Ты был новешеньким и самым крохотным существом, какое…
— Каким крохотным?
— Хмм. Чуть меньше одного из цыплят, которые выставлены в витрине «Ли Чоуз».
— Нет.
— Мы же не будем с тобой ругаться из-за какого-то дюйма, верно? Ладно, ты был таким же крошечным, как щенок миссис Гарсиа. Таинственным Незнакомцем.
— Да.
— И мы положили тебя на сиденье машины и повезли в Массачусетс, на Зеленую реку.
— Туда долго ехать, — сказал Джамаль.
— Да, ты прав. Больше двух часов. Существуют, конечно, реки, до которых доехать было бы намного проще, но твоя мама побывала однажды на Зеленой реке и увидела, что в ней есть нечто волшебное, поэтому, когда ты родился, выбора у нас не оставалось, окрестить тебя мы могли только там.
— Да.
— Мы ехали больше двух часов, — продолжала Кассандра. — Стоял приятный июльский день, вдоль дороги росли тигровые лилии и черноглазые сюзанки. На мне был весьма, если я вправе сказать об этом сама, соблазнительный крестильный наряд: белые кожаные брючки, верхняя половина смокинга и походные башмаки, поскольку, мой милый, нам еще предстояло отправиться в настоящий поход к волшебной реке, ведь твоя мама не стала бы выбирать ту, которая протекает рядом с шоссе, нет уж, увольте.
— А ехали мы в синей машине.
— Да, совершенно верно. В прокатной «тойоте», не так чтобы очень роскошной, но надежной. А находились в ней ты, твоя мама, Вилл и я.
— Aгa.
— И вот наконец мы остановили машину и понесли тебя к реке.
— Это далеко? — спросил Джамаль.
— О, для того чтобы точно ответить на твой вопрос, мне необходимо подумать. Во всяком случае, дальше, чем от Канал-стрит до Центрального парка.
— Правильно.
— И наконец, мы пришли к реке, и прическа твоей тети Кассандры несколько растрепалась, однако она была настоящим труппером, очень дальней, но все же родственницей Дэниэла Буна. И сказать по правде, река была прекрасна. Большая, широкая, с деревьями по берегам, и, видит бог, людей вокруг почти не было, ведь мало кто согласился бы тащиться в такую даль лишь ради удовольствия полюбоваться на то, что течет у него дома из крана…
— Там еще рыба была.
— Ммм. Форель. Прекрасно различимая. Все мы разулись и вступили в воду, холодную как лед, и у тети Кассандры случился недолгий приступ недовольства, с которым она великолепнейшим образом справилась. Вода была очень чистой, дно реки покрывали круглые камушки, и все было так красиво, несмотря даже на то, что от температуры этой воды и эскимоса пробила бы нервная дрожь.
— А меня несла мама.
— Да, именно так, — подтвердила Кассандра. — Мы вошли с тобой в воду, произнесли несколько слов, я и Вилл пообещали заботиться о тебе, а потом Вилл, не слушая возражений тети Кассандры, вылил тебе на головку немножко холодной воды. Потому что это как-никак было крещением.
— И я разревелся.
— Как поступил бы на твоем месте всякий разумный человек. Ты ревел во все время нашего возвращения к машине, а как только мы тронулись с места, заснул.
— И это конец истории, — сказал Джамаль.
— Более-менее. Вот так усталая старая кляча, которая сидит сейчас рядом с тобой, и стала твоей крестной матерью. Милый, если мир и полон чего-то, то лишь сюрпризов.
— Конец истории, — повторил Джамаль.
— Ну-с, и да, и опять-таки нет, — ответила Кассандра.
Когда они вернулись домой, Зои лежала в жару. Некоторое время назад жар утих, обратив ее в женщину, сидевшую посреди комнаты с чашкой ромашкового чая в руках и глядевшую ожидая возвращения сына, как за окном падает снег. Потом температура подскочила снова, и Зои потонула в ней, в жаре, в немощи, в странных обжигающих мыслях, которым не терпелось обратиться в сны. Болезнь действовала на нее как наркотик, но содержала в себе что-то более резкое, подлое, и Зои напрягала силы, стараясь сохранить в окруженной снегами комнате заведенный порядок, обычный ход времени. Это Нью-Йорк, это январь. Выцветшие розы на обшивке кресла норовили зашевелиться, обзавестись лицами, однако Зои запретила им это, и они остались розами, красными, пурпурными, неподвижными. Она лежала на матрасе, присматривая за розами, и тут все вернулись, — Зои следила за розами слишком пристально, чтобы услышать, как открывается дверь. Джамаль нерешительно и торопливо запрыгнул к ней на матрас, от сына тянуло холодом, волосы его были осыпаны совершенной формы бусинами чистой воды.
— Привет, — прошептала она. — Ты вернулся.
— Мне космический корабль подарили, — сообщил он. И показал ей подарок — серую тарелку с прозрачным куполом в самой середке. Джамаль описал ею в воздухе широкую дугу, и Зои уловила запах корабля, резкий запах новой пластмассы, неживой и сладковатый.
— Совсем такой, как ты хотел, — сказала она. Голос ее был точно струйка воды, истекающая из какого-то места, которое находилось вблизи нее, но не в ней.
— Да, — подтвердил Джамаль, хоть она и знала, что это неправда. Каким образом они научаются врать — так рано, когда никто их об этом еще и не просит?
Ее мать присела на краешек матраса, положила ладонь на лоб Зои.
— Ты все еще горишь, — сказала она.
— Не страшно, — ответила Зои. — Мне уж и стало лучше, а полчаса назад все вернулось.
— По-моему, тебе все-таки стоит показаться врачу, — сказал Вилл. — Если ты ему не позвонишь, позвоню я.
— Да нет, все хорошо, — сказала ему Зои. — Ну грипп, с кем не бывает? Он и у Джамаля был на прошлой неделе, правда, милый?
Джамаль кивнул. Он весь ушел в созерцание новой игрушки, и Зои тоже, следом за ним. Свет лампы сиял на серой поверхности корабля, на белом слове «Энтерпрайз». Космос ярок, не темен. И ты можешь лететь куда захочешь.
Кассандра сказала:
— Я согрею для Джамаля немного супа. Может, и ты поешь, а, лапа?
— Нет, — ответила Зои. Поверхность корабля была гладкой, поблескивавшей, точно гранит, и на миг Зои поверила, что внутри этой нехитрой игрушки спрятано нечто сказочное. Потом эта вера ушла, потом вернулась.
— Я не хочу суп, — сказал Джамаль.
— Ладно, хорошо, — согласилась Кассандра. — Не придется рисковать ногтями, вскрывая банку.
— Он должен что-то поесть, — сказала мать Зои. — Джамаль, у тебя же во рту целый день ни крошки не было, не считая всякой ерунды.
— Кусок праздничного торта, мороженое и изрядное количество снега, — сказала Кассандра. — Каждому временами приспевает охота сесть на диету — на ту, что только для белых.
— Пару ложек супа, Джамаль, — сказала мать Зои.
— Не хочу супа, — ответил он, однако мать Зои все равно пошла на кухню, потому что она так решила.
Зои ощущала маленький хаос страхов и желаний сына, его голод, его нежелание испытывать голод, его любовь к космическому кораблю. И напоминала себе: ты его мать. Тебе нельзя слишком в нем растворяться.
Вилл опустился на колени рядом с матрасом, погладил ее по голове.
— Мне что-то тревожно за тебя, — сказал он.
— И зря, — ответила Зои. — Великое дело — грипп.
— Так ведь уже третий раз с сентября.
— Я его от Джамаля подцепила. Каждый, кто помногу сидит с ребенком, рискует заболеть. Мы с ним обмениваемся микробами — он мне, я ему.
— И все же я хочу, чтобы ты показалась врачу.
— Да не нужен мне никакой врач, — сказала Зои. — Поваляюсь пару дней в постели, все и пройдет.
Теперь и Кассандра опустилась на колени пообок Вилла. И их соединил нимб любви и тревоги, гордости, недовольства собой, сложной неприязни, которую они питали друг к дружке. Кассандра сказала:
— По-моему, тебе хочется, чтобы все мы ушли и оставили тебя, черт подери, в покое, дали поспать.
Зои улыбнулась, купаясь в жару. Вот лицо Вилла, ставшее красивее с тех пор, как он придумал для себя новую личность, устойчивую и надежную, как огород, в котором растят только одну культуру. Вот вызывающая, откровенная некрасивость Кассандры, ее режущий глаз свет.
— Никуда вам уходить не надо, — ответила Зои, зная: что им ни говори, они все равно уйдут, хочется ей или не хочется.
Зои снился сон. Больной, мутный, пронизанный короткими вспышками страха, казалось таящимися в мире, как угри таятся в камнях. Она проснулась, полежала, тихо дыша, ожидая, когда к ней вернется комната, ее неровный потолок и старая мебель, синее окно, за которым немощно мерцает единственная зимняя звезда. Оказывается, Джамаль заснул рядом с ней. Желание разбудить его она поборола, но тут он проснулся сам, словно услышав ее мысли. Такое случалось время от времени. Зои никак не могла решить, означает ли это, что она хорошая мать или, наоборот, что плохая. Он открыл глаза и смотрел на нее.
— Привет, — сказала она.
Джамаль не ответил. Он так и не расстался с космическим кораблем.
— Все нормально? — спросила Зои. Джамаль кивнул. Она подтянула одеяло, накрыв сына по грудь. Одинокая, бледная, холодная звезда светилась в окне, и Зои погрузилась в полусон, в котором она пряталась вместе с сыном в развалинах, в синей тени одряхлевшего памятника, укрывшись среди отзывающихся гулким эхом мраморных глыб и влажных, спутанных лоз, а кто-то или что-то пыталось найти их. Картина была настолько живой, что Зои приложила палец к губам, предупреждая Джамаля: сиди тихо. Потом сон ушел, и она увидела себя — женщину, лежащую рядом с сыном в комнате, в Нью-Йорке, — и все-таки ощущение, что за ними кто-то охотится, покидать ее не желало. Она шепотом велела Джамалю перебраться в его постель и спать там; в ответ он поднял над головой космический корабль.
— Ведите нас по лучу, — сказал он.
1987
Он зачем-то был нужен матери. Лежал под кроватью, дышал темнотой, а голос матери рассылал его имя по комнатам, на поиски. «Бен? Бен? Бенджамин?» Он съежился внутри своего молчания. Он не был готов показаться ей, сейчас не был. Его окружало гудящее облако давних ошибок, мрачных мыслей, промозглой скудости существования. Матери он требовался во всем его блеске. А он блестеть не мог, сейчас не мог, вот и спрятался, предоставив матери выкликать его имя в комнатах, где ей отвечали только обои, послеполуденный свет да немое женственное достоинство мебели. Он ждал; он услышал, когда она прошла мимо, запах ее духов. Пожалуйста, молча произнес он, и наконец мать вышла и сказала дедушке: — В доме его нет, может, он на пляж ушел.
Правильно, подумал Бен, на пляж, и увидел себя там — позолоченную версию, сильную и счастливую, ничего не боящуюся, сжимающую в пальцах раковину, или ручку фарфоровой чашки, или какой-то другой найденный им маленький подарок. Пока же он ждал здесь, укрывшись в версии более грустной: мальчик под кроватью, не ответивший на призывы матери, — и, прождав минуту, выполз на свет и выглянул поверх подоконника наружу. Вон она, идет к берегу, ищет его, стройная, решительная женщина в светло-розовой юбке, вышагивающая с яростным чувством собственницы: так, точно она — давно пропавшая жена океана, возвращающаяся, дабы предъявить права на все положенные ей почести. Мам, позвал он молча, глядя, как она удаляется, чтобы найти сына, который ей требуется, — не грустного или неправого, но ожидающего ее с подарком в руке.
Когда мать скрылась из виду, он позволил себе забраться на кровать и полежать, ощущая, как его обступает дедушкин дом. Этот дом он любил больше всех других. Дом отбрасывал тень на собственные деревья; все его тайны были новенькими, чистыми. Из окон спальни был виден парк, а из парка — слитная синяя полоска океана, казавшаяся, когда ты стоял посреди парка, чем-то огромным, простым и невообразимо дорогим, помещенным туда, куда его поместили, для того, чтобы оно оттеняло более сложную красоту дома. В доме были окна с синими и красными стеклами. Были люстры, подрагивавшие в драгоценном, бесцветном сверкании, каменный камин, на котором Бен мог стоять во весь рост, комната, которую он называл Ледовым Дворцом, — с толстыми белыми коврами, цветами из белой ткани и белыми тростниковыми креслами, ожидавшими в студеном молчании, когда кто-нибудь усядется в них и они смогут сыграть свою затаенную музыку, состоящую из ледяных потрескиваний и стонов. Что-то яркое, обещавшее чудеса, переходило с неторопливой уверенностью из комнаты в комнату. Не привидение — для привидений дом был слишком чистым, слишком залитым светом. Но что-то обитало в нем вместе с дедушкой и Магдой: живой нечеловеческий дух, которого Бен представлял себе белым павлином, сказочным, гордым и безмятежным, то величаво поднимающимся по изогнутой лестнице, то входящим из устланного ковром коридора в башенную комнатку третьего этажа, в которой стоял глядевший в парк и в океан телескоп и над которой плескался на крыше американский флаг.
Он лежал на кровати, которую объявил своей, в маленькой комнате, чье окно смотрело сверху на дерево, в комнате, у комода которой были медные ручки в виде грозно глядевших возмущенных орлов. Прошла минута, за ней другая. Наконец он встал, немного попрактиковался перед зеркалом, принимая невинный вид, и пошел искать дедушку.
Дедушка отыскался внизу, на кухне, — раскладывал помидоры по подоконнику. Он был в темно-синей рубашке, широкий, добрый, с мягкими волосами, укрытыми поношенной соломенной шляпой.
— Привет, — сказал Бен и подумал, что голос его звучит правильно, звучит как обычно.
Дедушка обернулся. Он был по-стариковски кроток и великодушен, желания его давно уже притупились.
— Привет, дружище. Тебя мать везде ищет.
— Я все время тут был, — сказал Бен и, быстро подойдя к подоконнику, снял с него помидор, блестящий, тяжелый, с прозрачной кожицей. Вот помидор, а вот запах дедушки, смесь лосьона после бритья и едковатой пряности его тела.
— А она пошла искать тебя на пляж, — сказал дедушка.
Бен взвесил помидор на ладони.
— Бифштекс, — сказал он.
— «Гордость Нью-Джерси», — поправил его дедушка. — Пойдем-ка, заберем ее оттуда. Твой папа приедет за вами с минуты на минуту.
Бен неохотно вернул помидор на место, вышел вслед за дедушкой из кухни. Они направились к океану, дедушка взял его за руку. Бен, семилетний, был, пожалуй, уже великоват для такого жеста, но возражать не стал, напротив, ему хотелось, чтобы дедушка сделал это, потому что он обладал тайным знанием, да и жизнь его была более честной, более благополучной. Держась за руку дедушки, Бен шел с ним по краю парка и чувствовал, как наполняется бодростью, безграничным и беспредметным желанием, сделанным из запаха дедушки, и вспоминал, как у него на ладони лежал помидор, тяжелый, плотный, блестящий, вспоминал неровности его плоти. И ощущал наплыв чистого, покалывающего кожу восторга — от полноты между ног, от вертящегося в голове слова «бифштекс» — и сразу же устыдился. Он был неправ, хоть и не знал точно в чем. Он стал мелким, малодушным, прячущимся, а уже скоро, очень скоро им предстоит встреча с матерью, которая хочет, чтобы сын был другим. Когда они вышли из парка и начали спускаться к пляжу, Бен представил, как забирается внутрь дедушки и управляет им, точно солдат, сидящий в танке, — направляет к женщине в розовой юбке, ждущей от сына совершенства. Вот и она, стоит спиной к океану, озирается по сторонам.
— Эй, Сьюзи, — позвал ее дедушка, — посмотри, кого я нашел.
Мать обернулась, увидела его. Бен никогда не мог точно сказать, как много она знает, как глубоко способен проникать ее взгляд. Он привел лицо в порядок, отпустил руку дедушки. И побежал к ней, словно догоняя себя прежнего, прежнюю свою силу и чистоту. И когда он крикнул:
— Привет, мам! — голос его был уже сильным и слитным, как волна.
— Привет, — сказала она, не рассерженная, не огорченная. Лицо ее, едва она увидела эту бегущую к ней реальность, потемнело от удовольствия.
— А я тебя ищу повсюду, — сказала она.
— Я гулял, — ответил Бен. Это уже происходило. Он чувствовал это. Он убежал от своих страхов, своих ошибок, ускользнул от всего, и вот он, смотрите, веселый мальчик, которому нечего скрывать. Он подбежал к матери, произвел быстрый отвлекающий маневр — изобразил короткий танец, — подобрал камушек и метнул его в синюю воду. И ощутил силу своей руки, согревающий его изнутри жар маминого удовольствия.
— Пойдем, — сказала она. — Скоро приедет отец, а мы и наполовину-то не готовы.
Бен метнул еще один камушек, потом еще один. Он приплясывал, исполняя судорожную джигу в честь своего возвращения к праведной жизни.