Она позволила этому обратиться в факт — отстраненный и спокойный, как сам Бостон. И позволила себе спокойно принять его, не вникая в подробности. Между нею и Билли существовала негласная договоренность. Он звонил ей, приезжал прилично одетым. Рассказывал о своей работе, расспрашивал о сестрах и больше слушал, чем говорил. Иногда он напоминал ей стеснительного поклонника. А иногда даже молодого Константина — поденного рабочего в лучшей одежде, какую он мог себе позволить, с далеко не беглым английским, — Константина, который вел себя при ней с угодливым терпением, потому что был ослеплен ею, не понимал половины того, что она говорила, и хранил для нее пару сюрпризов: свой вспыльчивый нрав и то, что болталось у него между ногами, — хранил до времени, когда они стали мужем и женой. О сюрпризах, которые могли иметься в запасе у Билли, она не думала. Она позволяла ему звонить куда-то из вестибюля. Водила его по магазинам и покупала ему новую одежду, неизменно и решительно извлекая из сумочки — в ответ на его протесты, которые, как оба они знали, были лишь частью ритуала, — свою платежную карточку. Водила обедать в хорошие рестораны, где он безучастно выслушивал все, что она ему говорила. Происходившее представлялось ей демонстрацией взаимного уважения, способом проявления любви, которую они питали друг к другу.
Так могло продолжаться годами. И будь на то воля Мэри, годами и продолжалось бы. Она легко представляла себе, как обращается в старую леди, точную в движениях и представительную, всегда одетую в темный костюм, хорошо известную персоналу «Рица», в котором она появляется раз в несколько месяцев, чтобы встретиться с сыном, тоже поседевшим, видным собой, солидным мужчиной с ухоженными седыми усами и кожей, покрытой тонкими морщинками и поблескивающей, как хороший сафьян. Они вместе прогуливались бы по городскому парку. Обедали бы в тихих маленьких ресторанчиках, где Мэри по-прежнему, с безоблачной детской надменностью старухи, настаивала бы на том, что платить будет она.
Мэри надеялась, что ей удастся достойно состариться рядом с сыном, и она безмолвно хвалила себя за непредвзятость. Не каждая мать с уважением отнеслась бы к подобному выбору сына, не каждая смогла бы чтить его право на личную жизнь. Некоторые повели бы себя как старые ведьмы. Некоторые валялись бы у него в ногах или осыпали угрозами. А она, Мэри, просто укладывала в чемодан свою лучшую одежду и снимала номер в «Рице».
В один из дней ее весеннего приезда в Бостон Билли наклонился к ней над столиком ресторана и сказал:
— Мам, по-моему, я влюбился.
Вот именно такими словами. Мэри не сразу поняла, сколь многое они значат. Отпила из стакана воды и осведомилась:
— Правда?
Почти полную минуту оба молчали. Мэри вслушивалась в негромкий, удовлетворенный шум, который другие посетители ресторана создавали посредством столовых приборов, кофейных чашек и разговоров. Ресторан был прелестный, один из ее любимых, строгий: красивые — все до единого — официанты, свечи, мерцавшие перед своими отражениями в туманных зеркалах. Как раз в таком месте Мэри и надеялась позавтракать после того, как Билли вручат диплом, — многие годы назад, в то время, когда всем заправлял Константин, затащивший ее в жуткое кафе с дешевыми полосатыми скатертями и стенами, на которых висела реклама туристских компаний, с единственной оранжерейной розочкой на каждом столе. Сейчас, сидя напротив сына и ожидая, когда он приступит к рассказу, Мэри испытывала острое желание исчезнуть. Не уйти, бросив сына, — так она не поступила бы, — но слиться с рестораном, бросить в нем свое тело и вселиться в этот зал, с его негромким гулом удовлетворенных разговоров, с затянутыми камчатым полотном стенами, со всем его дорогим, солидным свечением.
— Его зовут Гарри, — сказал Билли.
— Так, — отозвалась Мэри. Удивление она решила не изображать. Что толку? И потому спросила: — Ты давно его знаешь?
— Почти год. — Билли взял со стола нож, положил обратно. И Мэри поняла: им владеют гордость и смущение. Поняла, что какая-то его часть осталась неизменной с того дня, когда он, десятилетний, привез домой замысловатые бисерные бусы, которые нанизал для нее в летнем лагере. Она поняла тогда, что он очень доволен этими бусами, хотя большая часть других мальчишек лагеря предпочла изготовить для своих матерей пепельницы или кошелечки. И представила себе, как ее сын сидит с девочками, нанизывая бисерины, с ярой сосредоточенностью, с совершенным самозабвением отдаваясь женскому рукоделию. А теперь, в тридцать шесть лет, он смущенно и робко щурился, вглядываясь в нож.
— Я думал, что ты, наверное, знаешь, — сказал он. — Обо мне.
Мэри промолчала. Если она сейчас признается в своей осведомленности, казалось ей, то утратит нечто такое, чем могла бы воспользоваться впоследствии. Билли ждал, вертя в руке нож, и, поняв, что она ничего не скажет, заговорил сам.
— Я чувствую себя довольно глупо, вылезая с этим признанием в таком возрасте, — сказал он. — Надо было рассказать тебе обо всем еще годы назад. Просто я знал, что ты знаешь, и всегда говорил себе, что объявлю об этом официально, когда — и если — полюблю кого-то. Потому что хотел признаться тебе — ну, в общем, — когда у меня появится кто-то настоящий, чтобы не получилось, что я признаюсь просто в склонности, что ли. Наверное, это была самая обычная трусость. В общем, вот так. Лучше поздно, чем никогда, верно? Я полюбил мужчину по имени Гарри.
— Так, — сказала Мэри.
— Тебя это не шокирует? — Билли поднял на нее взгляд, и она поняла, как сильно ему хочется, чтобы ее это не шокировало. Как сильно он жаждет — чего? Не прощения ее, нет, это не то слово. Ее признания. Он отчаянно хотел не оказаться для нее чужим, посторонним. И это в его возрасте, после почти двадцати лет самостоятельной жизни, в течение которых он делал только то, что хотел. Двадцать лет все трое ее детей жили, нисколько не интересуясь тем, что она о них думает. Посмеивались над ней за ее вежливость и терпеливость. Поступали так, как считали нужным, предоставляя Мэри вести ее все сокращавшуюся и сокращавшуюся в размерах жизнь. А теперь, чуть ли не под самый конец этой игры, Билли внезапно оказался в ее руках, и она может сделать с ним все, что захочет, совсем как в его детстве.
Использовать это — таким оказалось первое ее побуждение. Она могла бы сказать ему, что у нее все нутро выворачивает от одной только мысли о том, что ее сын любит мужчину. Могла сказать, что он растоптал все ее надежды. Или поступить с ним еще хуже (она почему-то понимала, так будет хуже) — просто сменить тему. Отнестись к его любви как к пустячному увлечению, едва ли заслуживающему разговора.
Она могла поквитаться с ним за каждое его пренебрежение, каждый неуважительный поступок, за каждое свое разочарование. Мэри вспомнила, каким плаксивым он был в четыре года. Каким неуправляемым — в семнадцать, когда верность глупым, грубым друзьям была для него важнее верности матери. Вспомнила, как он ушел смотреть кино в тот день, когда должен был получить диплом, лишив ее настоящего счастья, которое ему ничего бы ровным счетом не стоило.
Она почти позволила раздражению, гневу, дергающему, как зубная боль, вызванная завязшим в дупле хрящиком, взять над ней верх. Но едва ли не неожиданно для себя сказала, голосом мягким и чистым:
— Нет, не шокирует.
— Хорошо, — отозвался он.
— Расскажи мне о Гарри.
Билли улыбнулся невольной, похожей на тик улыбкой, и Мэри увидела — скорее почувствовала, чем увидела, — что глаза его жжет возможность благодарных слез. Просто от того, что она проявила спокойный, простой интерес. Только от этого. Слез, подступавших к глазам мальчика, мужчины, который так долго оставался отделенным от всех, одиноким, точно укрывшееся в своей скорлупе ядрышко миндаля.
— Он кардиолог, — сказал Билл. — Играет на саксофоне. Но самое главное в Гарри — я чувствую, что могу разговаривать с ним целую вечность.
Мэри кивнула. Что-то как будто вздулось в ее груди — крепкий, наполненный воздухом шарик, который притиснулся к ребрам, словно третье легкое. Она была разочарована. Рассержена. И все же причинить боль своему ребенку не могла, хоть и желала бы обладать достаточной для этого силой. Если бы она была женщиной, способной высечь своего сына, способной отомстить ему, — как знать, может быть, вся ее жизнь пошла бы совсем иным путем? Женщиной твердой, безжалостной, скорой на гнев, — возможно, она и мужа себе нашла бы получше? И сумела бы вырастить детей, относящихся к ней с уважением и многого достигнувших в жизни, потому что за спинами их всегда стояла бы мать с мечом и в кольчуге. И разве не такая женщина приезжала теперь в «Риц»? Женщина, которой палец в рот не клади, женщина, сознающая свою силу.
И вот здесь, в ресторане, вглядываясь в своего пылкого и хрупкого сына, в его стареющие руки, Мэри поняла наконец, раз и навсегда, что она не такая женщина. Что она — это она. Что за спиной у нее долгая, путаная жизнь. Что она может лишь слушать с любовью и опасениями и сына, и низкие, далекие раскаты своего гнева, смотреть, как сын смущенно улыбается, как неуверенно и робко рассказывает о мужчине, которого любит.
И вот здесь, в ресторане, вглядываясь в своего пылкого и хрупкого сына, в его стареющие руки, Мэри поняла наконец, раз и навсегда, что она не такая женщина. Что она — это она. Что за спиной у нее долгая, путаная жизнь. Что она может лишь слушать с любовью и опасениями и сына, и низкие, далекие раскаты своего гнева, смотреть, как сын смущенно улыбается, как неуверенно и робко рассказывает о мужчине, которого любит.
— Для меня все это загадка, — говорил Билли. — Он не самый большой красавец из тех, кого я знал. Гарри очень умен и добр, но он — не воплощение моей мечты. Похоже, я просто люблю его. И ничего подобного со мной никогда не происходило, даже похожего ничего. Понимаешь, он мне интересен — и чем дальше, тем больше.
— Звучит серьезно, — сказала Мэри.
— Серьезно и есть, — ответил Билли. — Во всяком случае, я так думаю. Ты не хочешь познакомиться с ним?
И Мэри вспомнила, совсем неожиданно, как два года назад шла по Центральному парку с Кассандрой и Джамалем. С непонятным ей мальчиком, в котором ее кровь смешалась с кровью чернокожего мужчины, так ни разу ею и не увиденного. Вспомнила лицо Кассандры, вспомнила, каким старым и повелительным стало оно, когда Кассандра отбросила все притворство, всю игру в девическую задушевность.
Как она тогда сказала? «Может настать день, когда вы ему понадобитесь». Что-то в этом роде. «Не хочется, чтобы он жил с чужими людьми».
И вспомнила о крыльях, едва не коснувшихся ее лица.
— Да, — ответила она. — Да, конечно хочу.
1992
За домами лежала зеленая пустота. Глубокое пространство жужжащей травы. Бен шел с Эндрю и Тревором, они напевали «Джереми», подсинивали воздух дымком сигарет.
— Я люблю Мэри Келли, — сказал Эндрю. — Серьезно говорю: люблю Мэри Келли.
Эндрю был мальчиком крупным и обладал романтическим бесстрашием. Тревор ростом сравнительно с ним не вышел, зато был более уравновешенным, более осторожным и смешливым.
Бен молчал. Он не упускал Эндрю и Тревора из виду, безмолвно говоря себе: кто-нибудь обо всем узнает. Сам узнает и им скажет.
— Все, что ты любишь, это сиськи Мэри Келли, — сказал Тревор. — Ровно два с половиной фунта Мэри Келли, вот во что ты влюблен, мудила.
— Они весят больше двух с половиной фунтов.
— А ты взвешивал?
— Поверь мне.
— Ага. Было бы кому.
— Тогда отсоси у меня.
— Это как скажешь.
Они углублялись в зелень. Эндрю — светловолосый, с легкой походкой. Тревор — широкоплечий, собранный, старающийся не выставлять напоказ свою силу, не давать воли привычке посмеиваться над людьми.
За их спинами в окнах домов отражались квадраты вечереющего неба. В полумраке белели цветы. На лужайках с шипением вырывались из брызгалок спиральные струйки воды.
— Мэри Келли — богиня, на хер, — сказал Эндрю. — И может поиметь меня, как только захочет.
Тревор расхохотался — так громко, что напугал ворону, и она косо снялась с ели и, медленно помахивая крыльями, полетела — живой иллюстрацией понятия черноты.
— Мэри Келли уже имеет всю футбольную команду, — сказал он. — Даже две, старшую и младшую.
Бен молча шел за ними. Он не смотрел на спины своих друзей, на их бесхитростные сильные изгибы.
— Мэри Келли — поблядушка, это верно, — сказал Эндрю, — и все-таки целой футбольной команде она никогда не давала. Она вообще не всякому дает.
— Единственные в старших и младших классах парни, которым не давала Мэри Келли, это пидоры, — сообщил Эндрю. — Эй, Бен?
— Что?
— Сигареты у тебя?
— Да.
Тревор остановился, вытянул из пачки сигарету, закурил. Затянулся, закрыв глаза, наслаждаясь дымом. И спросил у Бена:
— Как считаешь, есть у Эндрю шанс вставить Мэри Келли?
— Мэри Келли — старшеклассница, — ответил Бен.
— А я бы и не подумал двенадцатилетку валять, — сказал Эндрю. — Такие связи недолговечны.
Бен раскурил сигарету, протянул ее Эндрю, раскурил еще одну, для себя. Эндрю вставил в губы сигарету, которую только что держала рука Бена, затянулся. Выпустил изо рта неровную голубовато-серую струйку дыма.
И сказал:
— Нет уж, спасибо. Всем бабам, каких я хочу, семнадцать, на хер, лет.
— Ты бы лучше хотел тех, каких получить можешь, — сказал Тревор.
— Я не могу хотеть тех, кого не хочу.
— А вот я всех хочу, — сказал Тревор. — Старых хочу, молодых хочу, жирных и тех, у которых все волосы от химиотерапии повылазили.
— Ой-ой-ой.
— А ты, Бен?
— Что?
— Ты какой-то тихий сегодня.
— Да, — сказал Бен.
— Мы тебе не досаждаем, нет?
— Вы мне не досаждаете.
— Тебя наши разговоры о бабах не оскорбляют?
— Нет. Не оскорбляют.
— Ну и хорошо.
Молчание. Когда они только еще познакомились, маленькими, довольно было лишь твоего присутствия рядом. Способности рисковать, силы, да просто умения играть. А теперь начались перемены, и ты должен научиться говорить как-то иначе. Обладать целой галактикой желаний и языком, позволяющим их выражать.
— Бен у нас парень крутой, — сказал Эндрю. — Делает что хочет, а болтать об этом не любит.
Когда придет время возненавидеть меня, подумал Бен, Эндрю будет последним.
— У Бена, — сообщил Тревор, — хрен до колена.
— Заткнись, — сказал ему Эндрю.
— Или, может, у тебя вообще не стоит?
— Хватит, Тревор.
— Или у тебя членик с гулькин нос?
Эндрю ударил Тревора по спине тылом ладони — сильно, тот даже пошатнулся. И едва не упал. Он отскочил, моргая и щурясь, пытаясь понять, что произошло. Воздух вокруг Тревора уплотнился от недоумения, он вглядывался в Эндрю так, точно Эндрю ссохся в размерах, стал трудноразличимым.
— С друзьями так не разговаривают, — сказал Эндрю.
— Я же пошутил, мать твою.
— Не смешно.
Тревор со свистом втянул воздух, возмущенно и озлобленно. Этого он не забудет.
— Это же шутка, старик, — сказал он. — Могли бы и посмеяться, мудилы.
— Мне такие шутки не нравятся, — ответил Эндрю.
При его габаритах он мог быть великодушным, защищать других. Мог себе это позволить. На Эндрю довольно было взглянуть, чтобы увидеть все его будущее, как на ладони. Резное, стоически красивое лицо, рука, словно созданная для сильной подачи.
— Ладно, пошли отсюда, — сказал Тревор.
Однако с места никто из них не стронулся. Они стояли, пряча в ладонях сигареты, посреди тускнеющей зелени. Дома за их спинами, череда черных деревьев впереди, у озера. Они стояли и смотрели, как деревья окутываются темнотой.
Дома мать разливала суп из зеленой супницы. Парок, поднимаясь, овевал усталую красоту ее лица. В мире присутствовало тяготение к добру. Оно коренилось здесь, в доме Бена, где лелеяли каждую суповую чашку и каждую ложку. Где сам Бен — во всех его возрастах — улыбался со стен из-за стекла.
— Я вот все думала, думала, — сказала мать, — может быть, нам стоит открыть счет и откладывать на него деньги, которые пойдут на образование сына Зои.
Она поставила перед Беном чашку с супом, сняла со стола другую, отцовскую.
— Хмм, — отозвался отец.
— Мне за него неспокойно. Никто не думает, на что он будет жить, мальчик просто растет, а как — никому не интересно.
— А кто в этом виноват?
— Дело же не в том, кто виноват. Мы можем немного помочь ему, вот что главное.
Бен понес ко рту ложку супа.
— Разумеется, можем, — согласился отец. — А что думаешь о Джамале ты, Бен?
Комната поплыла от жара, полыхнувшего в голове Бена. Ложка замерла перед его ртом. Он поднял на отца взгляд, выговорил:
— Джамаль хороший.
Отец сказал:
— Ты его двоюродный брат, ты старше, чем он, и ты, ну, вроде как пример, который не помешал бы мальчику. Собственно, ты самое близкое подобие старшего брата, какое у него есть.
Бен постарался сделать так, чтобы в лице его ничто не изменилось. Остаться таким, какой он всегда.
— Угу.
— Может, нам стоит попросить его почаще бывать у нас, — сказал отец. — Пусть побегает по лесу, немного спустит пар. А ты взял бы его под свою опеку, ты не против?
Отца Бена переполняли тревожные надежды. Столь многое зависело от него. Ему приходилось с раннего утра и до позднего вечера работать в Ассамблее штата. Оплачивать все расходы, аккуратно водить машину, думать о заботах большого мира. Приходилось каждое утро вновь воспроизводить себя, терпеливого человека, которому предстоит усовершенствовать работу правительства: сейчас — Коннектикута, а вскоре и всей страны, — обращаться в упрямую силу, которая коренится в его познаниях, в его нелюбви к лености и расточительству.
— Конечно, — ответил Бен. Хорошим таким голосом. Голос ему понравился.