— Сьюзен. Милая. Пожалуйста.
— Уходи, — сказала она. — Ты засвидетельствовал свое почтение, увидел то, что пришел увидеть. А теперь уходи. Я тебя видеть больше не могу. И не хочу, чтобы ты прикасался ко мне.
Она ощущала наступившее в зале молчание, ошеломленный ужас. И машинально поглаживала свои волосы кончиками пальцев.
Отец оглянулся, словно в поисках помощи. Магда встала, шагнула к Сьюзен, сказала:
— Сядь, дорогая, ты сама не знаешь, что говоришь.
Сьюзен отступила от нее.
— Я знаю, — сказала она. — Я точно знаю, что говорю. Я хочу, чтобы ты отвезла его домой, Магда. Чтобы убрала его отсюда. Сделай это, и я никогда ни о чем тебя больше не попрошу.
Чья-то рука коснулась ее плеча. Рука Билли.
— Все в порядке, — сказал он ей на ухо.
— Нет, не все, — ответила она.
— Давай пройдемся немного. Выйди отсюда, прогуляйся со мной, ладно?
— Нет. Я не могу уйти.
— Мы же вернемся. Ну, пойдем.
Он взял ее за руку, и Сьюзен обнаружила, что идет за ним. Вовсе того не желая. Они шли по оставленному между рядами кресел проходу. Тодд нагнал их, попытался что-то сказать. Билли махнул ему рукой: отойди.
— Нам с ней нужно поговорить с глазу на глаз, — сказал он. — Я приведу ее назад.
— Сьюзен? — произнес Тодд.
— Все хорошо, — сказала она. — Я пройдусь с Билли.
Они покинули морг, пошли по каменным плитам дорожки к улице. Морг стоял, окруженный богатыми старыми домами, на улице, вдоль которой выстроились деревья, уже начинавшие понемногу желтеть. Билли, держа Сьюзен за руку, вел ее по тротуару, испещренному трещинками, в которых рос густой изумрудный мох.
И Сьюзен поняла, что может быть рядом с братом. Только с ним, только его присутствие она готова была сносить. Может позволить ему держать ее за руку. Может идти бок о бок с ним.
— Крутенько ты обошлась со старым мерзавцем, — сказал Билли.
— Я не могу разговаривать.
— И не надо. Просто погуляй со мной, пока не почувствуешь, что успокоилась и сможешь выдержать службу. Лучше поприсутствовать на ней, если тебе это под силу.
— Не уверена, — сказала она.
— Поживем — увидим. Пройдись немного и посмотри, что будет дальше.
Она шла рядом с братом. Ничего другого ей не оставалось. Позволяла ему держать ее за руку, вести мимо домов с их лужайками, крылечками, цветочными клумбами. И спустя какое-то время сказала:
— Я не могу выносить его присутствие.
— Ты убьешь его, если заставишь уйти, — ответил Билли. — Он и так уж чувствует себя страшно виноватым.
— Он в жизни не чувствовал себя виноватым хоть в чем-то.
— Сейчас чувствует. Поверь мне.
— Ты ничего не знаешь. Даже представления не имеешь.
— Это ведь я хотел когда-то убить отца, — сказал Билли. — А ты его защищала.
— Тогда мы были детьми.
Некоторое время они шли в молчании. Сьюзен наполняла добела раскаленная, бесстрастная ярость, не походившая ни на что ей известное. Она желала краха людям, владевшим этими уютными домами, ухаживавшим за этими дворами или платившим за уход кому-то другому. Она желала им разорения, болезней, немыслимых утрат. Она коснулась ствола одного из деревьев и представила наводнение, волну, которая катится по этой безобидной улице, стену вспененной грязи, выламывающей двери домов и выносящей из них часы, книги, кресла. Ей хотелось вернуться на такой волне в морг, броситься на гроб сына и лететь на нем по воде, сметающей разрушенный мир. Воображению Сьюзен явились тонущие живые люди и мертвецы, выплывающие из могил, — батальоны гробов, несущихся мимо безмолвных разбитых фасадов домов и магазинов.
— Ну что, получшело немного? — спросил Билли.
— Не знаю. Может быть.
— Службу выдержишь?
— Наверное.
Они развернулись и пошли назад, к моргу. Билли сказал:
— Он всего лишь старик. Постарайся не забывать об этом.
— Ты помнишь, как он тебя избивал? — спросила Сьюзен.
— А помнишь, ты все твердила мне: он сам не знает, что делает.
— Да.
— Как давно это было, — сказал Билли.
— Да уж, давно.
— А теперь он старик, и, знает он или не знает, что делал, когда мы были детьми, сейчас он почти сходит с ума от чувства вины за случившееся. И может, нам не стоит его добивать, как ты думаешь?
— Наверное.
— Да и тебе бы от этого легче не стало. Ты только не думай, что я лезу к тебе с советами или еще что.
— Нет. Я понимаю, о чем ты говоришь.
Они вернулись к моргу, прошли по каменной дорожке, миновали скромную железную табличку с витиевато оттесненными на ней именами владельцев похоронной конторы — двух братьев. Внутри, в вестибюле, в зеленом коридоре ничто не изменилось. Такими они и останутся навсегда. Билли проводил ее до зала прощания, и когда они вошли туда, по рядам скорбящих прокатился приглушенный рокоток узнавания. Сьюзен услышала его. И вспомнила день своего венчания, тот миг, когда зазвучал марш и она — в свадебном платье и фате — вступила в проход церкви. Рядом с ней шел Тодд, а по другую ее руку — мать.
— Все в порядке? — спросил Тодд, и одновременно с ним мать спросила:
— Что происходит, милая?
— Все хорошо, — ответила она. — Просто мне нужен был свежий воздух.
— Посиди немного, — сказал Тодд. — Вот здесь.
— Нет-нет. Все хорошо, правда.
Она старательно успокаивала их, но все ее внимание было приковано к отцу, который ждал ее в конце прохода, у гроба Бена. Оставив Тодда, Билли и мать, она пошла к нему по проходу.
— Сьюзи? — пролепетал он. Лицо у него было загнанное, ожидающее, полное загубленной надежды. В строгом костюме, напряженный, пристыженный, загорелый, измученный, с обвисшими щеками.
— Здравствуй, папа, — сказала она.
— Все в порядке?
— А как ты думаешь?
— Не знаю. Я не знаю, что мне думать.
Она подошла к нему вплотную, крепко сжала ладонями его нижнюю челюсть. Она знала, какой безумной, какой мстительной выглядит — поняла это по ужасу, мелькнувшему в его глазах.
— Сьюзен? — вполголоса спросил он.
И Сьюзен решилась. Так и сжимая челюсть отца, она прижалась губами к его губам. Глаз она не закрыла. Вскоре отец попытался вырваться, однако она продолжала держать его, губы к губам. Держала и смотрела ему в глаза, пока не увидела, как в них забрезжило понимание. И подержала еще немного, чтобы увериться окончательно: теперь он знает — прощения ему не будет.
1994
У него остались фотографии, однако он никогда их не разглядывал. Они существовали. Этого было довольно.
У него остался дом, остались фотографии. Осталась земля, а на ней огород. Он стоял на краю своего огорода. Смотрел, как над голыми лозами и черными обрывками листьев поворачиваются созвездия. Взошла зимняя луна.
Бена похоронили. Зои похоронили. Самого молодого, самого странного из его детей. Того из них, кого он знал лучше, чем других. Она стояла здесь на коленях, вот здесь, держа в руке помидор, который считала чистым. В опадавшем на землю темном шелковом платье.
Он проиграл. Он то ли недостаточно любил, то ли любил слишком сильно. Ему так и не удалось понять это, понять окончательно. Он мог бы перечислить свои проигрыши, неудачи, однако они не складывались вот в это: в пустую землю и в небо, наполненное яркими льдистыми точками.
Дом вставал за его спиной. В доме висели картины. Он так и думал теперь о доме: дом с картинам. Они обратились в назначение дома. Поэтому и доски, которыми он был обшит, плотно прилегали одна к другой, и окна оставались закрытыми, и шторы опущенными.
К западу отсюда жила своей упорядоченной жизнью Мэри. Она хотела назвать их младшую дочь Джоан. Хотела назвать ее Барбарой.
Она хотела для дочери безопасности, заурядной красоты, и теперь Константин гадал: не мечтала ли Мэри об этом ночном огороде, об этой холодной луне? Не надеялась ли, что при другом имени в жизни Зои будет меньше ошибок?
Он негромко повторил огороду их имена:
— Мэри. Сьюзен. Билли. Зои.
— Константин.
Он обернулся. Магда, бледная и суровая, точно еще одна луна.
— Привет, — сказал он.
— Пойдем, — сказала она. — Здесь холодно.
Он пожал плечами. Указал одной рукой на луну, другой — на замерзший огород.
— Ну и бог с ними, — сказала она. — Пойдем же.
— Я не готов, — ответил он. — Пока еще нет.
— Не глупи.
— Сегодня все звезды вылезли. Большую Медведицу видно.
Магда хмуро взглянула на небо.
— Подмораживает, — сказала она. — Пойдем в дом.
— Скоро пойдем.
— Сейчас.
— Сейчас?
— Да. Сейчас.
Она стояла, скрестив на груди руки.
— Сейчас, — повторила она.
— Хорошо, — согласился он.
— Вот и умница, — сказала она.
— Верно. Умница.
— Пошли. Удожим тебя в постель.
— Вот и умница, — сказала она.
— Верно. Умница.
— Пошли. Удожим тебя в постель.
— Я не готов ложиться.
— Еще как готов.
— Правда?
— Да.
— Хорошо.
— Хорошо? — переспросила она.
— Да, — ответил он. — Уложим меня в постель.
— Ну так пойдем.
— Иду.
Она протянула ему руку, он принял ее. И осторожно пошел с ней к темному дому, в котором висели картины и стояла в квадрате лунного света его кровать.
— Магда? — спросил он.
— Да?
— Ты любишь меня, малыш?
— Чшш.
— Любишь? Ты любишь меня?
— Угомонись, — сказала она.
Он подчинился.
1995
Большие волны лениво накатывали на берег Бэттери и, напоследок негромкого вздохнув, разбивались, становясь черно-синими, сверкающими. Небо над Манхэттеном заливал безмерный, волнующийся свет — здесь серый с прожелтью, там неуверенный, водянисто-зеленый. В гавани стояла, держа книгу, статуя Свободы, и из головы ее выглядывали крошечные люди.
Мэри сидела на скамейке с Джамалем и Гарри, глядя на гавань, на статую. Джамаль, прихвативший на прогулку плеер, кивал в такт музыке. Из плеера пробивались наружу смахивавшие на статическую помеху басы: тумп-тумп-тум-тум-тум.
— Как же здесь хорошо, — сказала Мэри. — Никогда раньше в Бэттери не была, смешно, правда? За столько-то лет.
— Я заставляю Джамаля и Вилла показывать мне здешние достопримечательности, — сказал ей Гарри. — Родом я не из Нью-Йорка, а выполнять стандартные правила для сентиментальных туристов мне нисколько не хочется. На прошлой неделе мы побывали в Эмпайр-стейт-билдинг, так, Джамаль?
— Что?
— В прошлый уик-энд мы посетили Эмпайр-стейт-билдинг.
— Aгa.
Все, что оставалось Гарри, — это говорить и действовать. Жизнь его совершала слишком неожиданные повороты, и позволить себе тревожиться на этот счет он не мог. Если он начнет гадать и дивиться, то просто-напросто струсит. Придется заставить себя вернуться к прежним привычкам, снова начать говорить «нет». А говорить «нет» ему не хотелось. Поэтому он ничему не удивлялся и ни о чем не тревожился. Он получил новое место в Нью-Йорке, снял квартиру. И настоял на том, чтобы ему показывали достопримечательности.
— Вон там, это ведь остров Эллис, верно? — спросила Мэри.
— Да, — ответил Гарри, — он самый.
— Константину на нем побывать не довелось, — сказала Мэри. — Когда он приехал в Штаты, Эллис уже закрыли. Он просто сошел на берег где-то в Вест-Сайде. Где именно, я никогда точно не знала. Он почти не рассказывал о том, как жил до приезда сюда.
— Там теперь все вылизали, — сказал Гарри.
— Я знаю.
— Еще одна туристская достопримечательность. Можно прогуляться по комнатам, в которых людей осматривали, выясняя, достаточно ли они здоровы, чтобы позволить им работать поденщиками за плату, на которую коренные американцы не соглашались. А прогулявшись, пообедать в ресторане.
— Я бы с удовольствием заглянула туда как-нибудь. На остров Эллис.
— Если хотите, можно хоть сегодня. У нас еще полдня в запасе.
Мэри спросила:
— Что ты об этом думаешь, Джамаль? Хочешь посмотреть остров Эллис?
— Что?
— Ты хочешь посмотреть остров Эллис?
Джамаль, постукивавший ногами в такт музыке, пожал плечами. Он смотрел на свои ноги так, точно они могли в любой миг выкинуть некий удивительный, неожиданный фортель.
— Может быть, остров Эллис — это слишком банально, — сказал Гарри. — Может быть, нам лучше пройтись по магазинам Ист-Виллидж, а после съесть пиццу.
— Ладно, — согласился Джамаль.
— Балуете вы его, — сказала Мэри.
— Знаю, — ответил Гарри. — Но ничего не могу поделать.
На Мэри нахлынули чувства самые противоречивые, однако она молчала. Просто сидела рядом с Гарри и Джамалем. Мэри сознавала, кто она: женщина шестидесяти трех лет, одетая в слаксы и хлопковый свитер с лежащим на нем жемчужным ожерельем, подаренным ей совершенно неправдоподобным человеком, которого она любила. У нее осталось так мало всего. Тумкала музыка Джамаля, его подрагивания передавались Мэри планками скамейки. Она смотрела на чаек, круживших кренясь в облачном небе. Потом заметила Билла, возвращавшегося с газировкой в бумажных стаканчиках. Небо, наполненное переменчивым светом, люди, мальчик, настолько же закрытый для нее, настолько же непроницаемый, насколько были такими обе ее дочери. Вода в красных стаканчиках.
У нее осталось так много всего.
— Вилл идет, — сказал Гарри.
— Угум.
Я же могу любить это, думала Мэри. Могу постараться. Я могу постараться любить все это. Что мне еще остается?
— Ладно, — сказал Вилл. — Кока, диет-кока и диет-кока.
— Спасибо, голубчик, — сказала Мэри.
— Спасибо, папочка, — сказал Гарри.
Джамаль принял стаканчик молча, не выходя из музыки.
— Пожалуйста, Джамаль, — сказал Вилл.
Воду бороздили суда. Порывы дувшего с гавани ветра ворошили листву деревьев.
Гарри сказал:
— Мы решили махнуть рукой на статую Свободы и остров Эллис. Решили прогуляться по магазинам Ист-Виллидж, а после съесть пиццу.
— Балуешь ты его, — сказал Вилл.
— Знаю.
Вилл протянул руку к Джамалю, пробежался пальцами по его волосам. Джамаль одернул голову, якобы в такт музыке.
— Итак, — сказал Вилл, — отправляемся в Ист-Виллидж?
— Ладно, — ответил Джамаль.
— Избаловали ребенка, избаловали, — промурлыкал Вилл.
Джамаль встал, пританцовывая, — темные очки, брюки, такие огромные, что Вилл затруднялся понять, как они на нем держатся.
— А что там за камни? — спросил Джамаль.
— Мемориал, — ответил Гарри. — Правда, какой войны, мне неизвестно.
— Хочешь пойти посмотреть? — спросил Вилл.
— Не знаю, — ответил Джамаль.
— Давай взглянем, — сказал Вилл. — И раскланяемся на сегодня с образованием и общим самосовершенствованием, идет?
— По-моему, это Вторая мировая, — сказала Мэри.
— Что?
— Эти камни. По-моему, там памятник мужчинам, погибшим во Второй мировой войне.
— А женщинам нет? — спросил Джамаль.
— Ну, наверное. Полагаю, и женщинам тоже.
Они прошли эспланадой к каменным плитам. На деревьях подрагивала свежая листва, серебристо-зеленая под облачным небом. Они поднялись несколькими лестничными маршами к широкой площадке, по двум сторонам которой тянулись ряды высоких, цвета бетона, мраморных плит с тысячами вырезанных на них имен. На дальнем от моря конце площадки расправлял тяжелые крылья бронзовый орел. Они молча шли среди плит. Джамаль вел ладонью по списку имен, чувствуя, как она поскрипывает. И покачивался в такт музыке.
Пройдет год, и Константин, лежа на больничной койке и глядя в окно на белое летнее небо, будет умирать после перенесенного им удара. Будет ощущать свои накрытые одеялом ноги, смотреть, как порхает за стеклом серое, несомое ветром перо. Рядом с ним будет сидеть Магда. Когда он прошепчет: «Мама», она промолчит. Не заспорит с ним, ничего не ответит. Просто возьмет его за руку и будет слушать, как он повторяет это слово. Будет сидеть в безмолвном ожидании.
Вскоре после смерти Константина Сьюзен уйдет от мужа. Найдет работу в торговом отделе типографской фирмы и со временем выйдет замуж за одного из ее владельцев, человека намного старше, чем она. Новый муж Сьюзен, вдовец, отец взрослых сыновей, соберет их в ночь перед свадьбой и скажет подрагивающим голосом, что до встречи с этой женщиной он не ждал от жизни никаких новых радостей, ничего, кроме повседневной возни с бумагой и печатной краской.
Сыновья пожелают ему счастья, однако будут втайне презирать его за то, что он изменил памяти их матери. А он будет любить Сьюзен со спокойной, не знающей конца стойкостью, и она, когда ей исполнится сорок девять, родит девочку. И настоит на том, чтобы их дочь назвали Зои.
Вилл и Гарри будут вместе жить в Нью-Йорке до тех пор, пока восемнадцатилетний Джамаль не уедет в Беркли. Задолго до этого Мэри продаст свой дом и купит квартиру в городе. И станет ждать, когда внук придет к ней после уроков, и пытаться, далеко не всегда успешно, продержать его у себя до возвращения Гарри и Вилла с работы. А после отъезда Джамаля в университет она проживет еще двадцать два года, которые разделятся на перемежающиеся периоды довольства жизнью и ощущения полного одиночества. Ей будут выпадать мгновения совершенной радости, насылаемой самыми простыми вещами: тенью, которую отбрасывает на подоконник чашка с чаем, книгой, с которой она выйдет теплым сентябрьским вечером в парк.
Вилл и Гарри так и проживут вместе до скончания их дней, хоть жизнь эта и не всегда будет легкой. Вилл заведет интрижку на стороне, получит прощение и заведет новую. Он и Гарри расстанутся почти на год, потом станут встречаться снова. Когда же мускулы Вилла начнут обмякать, а кожа утрачивать прозрачность, измены его отойдут в прошлое.