Нет, не Бог распоряжается судьбами! Человек волен жить или не жить, умирать или не умирать; человек сам решает, испускать ему последний вздох на виселице или затылком улавливать — на это уйдет мельчайшая доля секунды — прикосновение холодного металла.
Однако же свобода свободой, но выбор все-таки ограничен, потому что смертью своей он предрешает судьбы многих людей, Крюгеля в том числе, который может не добраться до русских и похоронит в себе тайну 20 июля. Правда, из гущи слухов, из тумана вранья и мглы невежества возникнет некое подобие того, что случилось, миф получится, если он кому-либо нужен или понравится самой эпохе.
Смерть не страшна! Гёц фон Ростов вечен, потому что сам решит, кому отдать свой труп. Вечен, потому что плутишка Крюгель выждет какое-то время и передаст все о 20 июля кому-либо. Не немцу, для этого ефрейтор чересчур хитер. Англичанину. Или русскому.
Появился еще один вершитель судьбы его, исполнитель приговоров, обер-штурмбаннфюрер по фамилии Хуппенкоттен, человек этот полагал, что одно имя его способно наводить ужас, и такого ужаса в глазах Ростова не увидев, пригрозил подвалом на Принц-Альбрехтштрассе.
— Что ж, — согласился на такой вариант Ростов, — под пытками, возможно, плоть моя исторгнет какие-либо слова, которые будут не те, которых вы ждете… Слаб и грешен человек, грешен и слаб. И вы ведь тоже, кажется, человек, и плоть ваша тоже исторгнет когда-нибудь нечто…
Оберштурмбаннфюрер был еще и старшим правительственным советником, то есть обязан был взывать к разуму.
— Будете молчать — чтоб прослыть героем?
— Героем я стану, если заговорю. Но этого не произойдет.
— Это будет!
Ростов глянул на него и усмехнулся: он знал, что плоть его не дрогнет, потому что в ней предсмертное, отчаянное мужество побеждаемых немцев и ликующее, беспредельное бесстрашие рвущихся на запад русских.
— Попробуйте… — вымолвил он.
Хуппенкоттен резко поднялся и ушел, а Ростов ждал: вот сейчас поведут его к машине эсэсовца и поедет он в тот самый подвал.
Но не повели. Вершитель уехал, с собой никого не забрав. Ростов вздохнул горько, ушел к себе, поглядывая назад и не без насмешки над собою отмечая некоторые дикости, творящиеся с ним. Сигарет было много, Ойген подсылал к нему еду и табак, а Ростов все ужимал свой рацион, будто ему не хватит ни сигарет, ни ветчины и к стене на расстрел он пойдет голодным.
(Полгода спустя оберштурмбаннфюрер СС Хуппенкоттен отыграется за всех упущенных им заговорщиков, своими руками набросит рояльную струну на шею адмирала Канариса…)
Подселили к нему обер-лейтенанта, командира административно-хозяйственной роты Потсдамского училища, офицера, про заговор услышавшего только здесь; на фронт пошел добровольцем, ранили под Киевом, провалялся в госпиталях до марта, в училище повздорил с начальником, тот и решил от него избавиться, сообщил Особой комиссии о неблагонадежности подчиненного. Ростов жалел его, утешал, поскольку полон был уже знаний о тюрьмах, судах и комиссиях, он и сам не понимал, откуда пришло к нему это знание, но очень подробно разъяснил он обер-лейтенанту, как правильно построить свои ответы Имперскому суду чести, по возможности все отрицая и ничего не подтверждая.
Что стало с бедолагой — он так и не узнал, потому что Ростова стали возить по тюрьмам. Сперва — на Кайзердамм, в полицейскую тюрьму, где он пробыл всего три дня; еще меньше в какой-то важной больнице. Затем быстренько доставили в Фюрстенберг, продержали сутки и повезли в неизвестном направлении. Метания по тюрьмам и камерам привили Ростову покорность судьбе, и когда машина с ним надолго застряла где-то, он по переговорам шофера с надзирателем понял: рядом Дом летчиков и, следовательно, невдалеке пересечение Принц-Альбрехштрассе и Вильгельмштрассе, то есть везут во внутреннюю тюрьму Главного управления имперской безопасности.
Но не довезли, что означало: он не из тех, кого надо срочно допрашивать. Поместили на Лертерштрассе, Ростов заснул в полном спокойствии, веселеньким ужасом повеяло от вопроса: почему же это он, даже на гауптвахте ни разу не сидевший, так быстро и сноровисто свыкся с тюрьмами Германии?
Ойгена к нему не пустили, тюрьма здешняя все-таки филиал внутренней тюрьмы Главного управления. Передачу приняли, в ней одобряющая записка и намек, уже понятный Ростову. Гиммлера поставили во главе армии резерва, ему нужны офицеры с хорошим боевым опытом, их-то он и спасает от Гитлера, создавая «Список без вести пропавших», в него, наверное, и включен полковник Ростов, и следующим пунктом круговращения стал полицейский госпиталь на Шарнхорстштрассе. Затем последовали еще три тюрьмы, последняя — Флюссенбюрг, здесь действовал военно-полевой суд СС, на офицеров вермахта не посягавший, и Ростов мог предположить, что на какой-либо ночевке в одной из тюрем он мог угодить под разбирательство суда сухопутных сил, заочно, как Клаус на Бендлерштрассе, — нет, что-то с этим фроммовским судом незаконно… Здесь, во Флюссенбюрге, его догнало письмо Моники, и Ростов гладил стены, уважительно смотрел на пол и потолок, потому что внутренности камеры были свидетелями того, как он едва не сдержался, впитывая строчки, которые не хотел дочитывать до конца, как мальчик приберегая на десерт «люблю, целую»…
«… я затаилась мышкой, я берегу в себе комочек, питающийся мною, то есть пищей насущной и всем тем, что видят мои глаза, передающие виденное комочку, что щекочет мою кожу, обдуваемую ветрами, осыпаемую пылью, но глаза мои, кожа моя — это Твои глаза, это Твои руки, те, что подхватят когда-нибудь нашу малышку, и дрыгающие ножонки ее коснутся Твоего лица; она заорет благим матом, когда нащупает ими колючую небритость. Да, я, как мышка, но я ничего не боюсь, во мне крепнет уверенность в дне завтрашнем, во мне не просто новая жизнь, тело мое носит в себе будущее, которое неотвратимо, потому что не могут изо дня в день падать с неба противные штучки, небо станет голубым и чистым, и мы поедем к Рейну, мы искупаем в реке малышку…»
Наконец его вернули в монастырское подворье. Он мог хорошо побриться, с наслаждением принял ванну. В чистилище этом ничего не изменилось, арестантов стало поменьше. Приехал Ойген, новости неутешительные, хотя от Имперского суда чести Ростова он избавил и при самом неблагоприятном исходе расстрелян будет полковник Ростов, а не лишенный всех наград и званий сын покойного графа Ростова. («Спасибо», — улыбнулся Гёц.) Еще несколько дней — и полковника включат в «Список» Гиммлера… Кстати, получено наконец судебное решение о признании Аннелоры погибшей, можно теперь ходатайствовать о заключении брака.
— Я тебе очень благодарен, — сказал Гёц Ростов, и после ухода Ойгена написал прощальное письмо Монике, простенькое, как будто он дней на пять уезжает в командировку, — и метроном вновь стал отбивать в нем протяжные секунды, уже отсчитавшие Клаусу Штауффенбергу время, ему отпущенное. За свои тюремные недели он повидал уже многих готовящихся к смерти и с радостью усвоил: жить просто ради жизни — это преступно, это нарушение какого-то закона, призвавшего людей жить на этой планете, и нет ничего позорнее спасать жизнь, цепляясь за богатство, и в нынешней Германии только нищие бескорыстны.
Его уже готовили к казни, предложили заказать ужин в ресторане неподалеку. Он попросил радиоприемник на час-другой. Дали. Включил, не тронув ни одну ручку настройки, и услышал орган, исполнявший легкомысленную мелодию; прямая передача из лондонского кинотеатра «Орфеум», куда он мог бы повести Клауса; осенью 1936 года намечалась командировка в Англию офицеров, с отличием кончивших курсы английского языка, и Ростов, знавший и язык и Англию, в списке тех, кого надо опекать в Лондоне, увидел капитана Штауффенберга; судьба постоянно разлучала их накануне встреч, которые могли бы стать решающими; оба, не зная друг друга, нацелились на Дрезденское училище, но Ростов окончил его до поступления в него Клауса; сдавали экзамены для поступления в академию, но Клаус прошел в числе ста лучших, а Гёцу предложили повременить; и в России где-то пересекались их пути-дороги, пока в апреле 43-го не обнялись в стихийном порыве братства у входа в штабную палатку в Тунисе. Но теперь-то уж они не расстанутся, если загробный мир существует, и в том мире Клаус, от друга Гёца узнав о том, что едва не был в Шарите убит им, пылко обнимет его и шепнет: «А надо было, надо — избавить меня от терзаний, я ведь давно, еще до встречи с тобой в Бамберге, понял, кто гонит меня к Адольфу, и мне, на эту дорогу обреченному, оставалось только идти и идти…»
Шепотом скажет, потому что и на том свете будут тайны. И одну из них донесет до обоих Крюгель, он когда-нибудь там появится, бодрячески доложит о прибытии и в ответ на вопрос Ростова ответит честно: все сделано, господин полковник, русские теперь знают все о 20 июля далекого 1944 года.
— Я тебе очень благодарен, — сказал Гёц Ростов, и после ухода Ойгена написал прощальное письмо Монике, простенькое, как будто он дней на пять уезжает в командировку, — и метроном вновь стал отбивать в нем протяжные секунды, уже отсчитавшие Клаусу Штауффенбергу время, ему отпущенное. За свои тюремные недели он повидал уже многих готовящихся к смерти и с радостью усвоил: жить просто ради жизни — это преступно, это нарушение какого-то закона, призвавшего людей жить на этой планете, и нет ничего позорнее спасать жизнь, цепляясь за богатство, и в нынешней Германии только нищие бескорыстны.
Его уже готовили к казни, предложили заказать ужин в ресторане неподалеку. Он попросил радиоприемник на час-другой. Дали. Включил, не тронув ни одну ручку настройки, и услышал орган, исполнявший легкомысленную мелодию; прямая передача из лондонского кинотеатра «Орфеум», куда он мог бы повести Клауса; осенью 1936 года намечалась командировка в Англию офицеров, с отличием кончивших курсы английского языка, и Ростов, знавший и язык и Англию, в списке тех, кого надо опекать в Лондоне, увидел капитана Штауффенберга; судьба постоянно разлучала их накануне встреч, которые могли бы стать решающими; оба, не зная друг друга, нацелились на Дрезденское училище, но Ростов окончил его до поступления в него Клауса; сдавали экзамены для поступления в академию, но Клаус прошел в числе ста лучших, а Гёцу предложили повременить; и в России где-то пересекались их пути-дороги, пока в апреле 43-го не обнялись в стихийном порыве братства у входа в штабную палатку в Тунисе. Но теперь-то уж они не расстанутся, если загробный мир существует, и в том мире Клаус, от друга Гёца узнав о том, что едва не был в Шарите убит им, пылко обнимет его и шепнет: «А надо было, надо — избавить меня от терзаний, я ведь давно, еще до встречи с тобой в Бамберге, понял, кто гонит меня к Адольфу, и мне, на эту дорогу обреченному, оставалось только идти и идти…»
Шепотом скажет, потому что и на том свете будут тайны. И одну из них донесет до обоих Крюгель, он когда-нибудь там появится, бодрячески доложит о прибытии и в ответ на вопрос Ростова ответит честно: все сделано, господин полковник, русские теперь знают все о 20 июля далекого 1944 года.
Теперь уж не разминутся они, Ростов и Штауффенберг, всегда будут рядом.
Этой ночью в комнату к Ростову вошли и кивнули — ни слова сказано не было, и так же молча полковник протянул им письмо Монике. Он был готов к последнему часу, догадался о его приходе, тщательно побрился, лег спать не раздеваясь, поверх одеяла, в сапогах.
Так и не увидел он, что же в той комнате, где ему зачитывали нечто, вроде бы к нему относящееся. Его ввели в эту таинственную комнату — но он так и не понял, где находится, да и кому и о чем рассказывать, не солдатам же расстрельной команды, вот и получается, что все нами познаваемое — только для людей, для передачи им увиденного или узнанного тобою, такая удивительная мысль мелькнула в нем, когда он слушал приговор суда, которого не было, которого старались не допустить абвер, СД, ОКВ и ОКХ и много, много других ведомств и чиновников, но который все-таки состоялся, ибо в одной куче оказались: русский шпион, некий ефрейтор Крюгель, будто бы сбежавший к русским, отец Толстого Германа, с соизволения которого миссионер, проповедник и колонизатор Отто-Эрих Ростов стал отцом Гёца, случайно прихваченный в облаве датчанин, ни под какими пытками не признавшийся, с кем он встретился или не встретился 28 июня 1944 года.
Несколько человек стояли перед ним; от услуг священника он отказался еще ранее, когда тот зашел к нему в комнату-камеру; врачу заявил, что находится в твердом уме и добром здравии; поблагодарил начальника подворья за гостеприимство и с полупоклоном заявил, что ничуть не осуждает его за столь раннее пробуждение арестанта.
Уже алел восток, когда его подвели к стене, и он стал на заранее облюбованном им месте. Первые пташки зацвикали в зарослях, шесть солдат с винтовками у ноги ждали приказа. Ростов дождался предварительной команды, вскинул левую руку, как сделал это его друг Клаус фон Штауффенберг, сжал по-ротфронтовски, сам того не зная, кулак и набрал воздуху в легкие, чтобы, как Клаус, выкрикнуть так нужную потомкам многосмысленность…
— Да здравствует…
Солдаты опередили его.
«… уже октябрь, уже уходят в зимнюю спячку растения, зарываясь глубже в землю, чтоб в толще ее переждать зиму, а я смотрю на себя, как на эту землю, которая подпитывает собою уже прорастающее зернышко, нашу дочь… Я смотрю уже на людей, как на современников нашего ребенка, люди ведь эти в неведении, что скоро взрывы, залпы и выстрелы, крики раненых и вопли умирающих — все заглохнет перед пронзительным криком маленького существа, в котором переплетутся Твои ноги с моими, мои глаза приобретут другой цвет, измененные светом Твоих строгих очей, и, о Боже, как жаль, что Ты не увидишь в дочурке наше прошлое и наше будущее, потому что Ты всегда останешься живым, всегда…»
Труп полковника Ростова был увезен в неизвестном направлении.
«… Ты рассмеялся бы, увидев нашу дочурку, уже начавшую буянить; она однажды пригрозила мне кулачком, в ней столько от Тебя, что когда мы, матери (а нас много!), встречаемся в парке, то Катарина присматривает за всеми детьми и за мной тоже; она очень взрослая в свои четыре года, что нередко меня пугает, но вспоминая месяцы перед родами, начинаю понимать: те, кто зачат в дни того июля, уже не забудут картошку, под окнами берлинских домов посаженную, у них сохранятся остатки исступленной веры в чудо; а я в это чудо поверила накануне родов, в час, когда ко мне пришел тот самый кельнер, что обслуживал нас в „Адлоне“, — вот он и сказал мне, что уцелел, стал единственным, кто вылез живым после двух американских бомб, попавших в отель; скажи, пожалуйста, есть ли у бомб национальность, ответь мне, вопрос этот почему-то начинает меня мучить, как и такой: куда исчезли мужчины, эту войну и все войны затеявшие, и почему женщины тянутся к тем, кто гонит их и себя в пропасть… Я, как ты знаешь, живу в западном секторе, разговоры здесь разные, я-то помалкиваю, потому что знаю: надо любить и рожать, но раз уж Тебя до сих пор нет и я уже не рожу, то надо любить всех… Но вновь вопрос: кем мы станем и что с нами будет?»
Ефрейтор Крюгель изменил присяге и перебежал к русским, заявив на допросе категорически: «Гитлер — капут!» Помещенный в лагерь для военнопленных, испытывая лишения и некоторые моральные тяготы, он тем не менее не желал облегчать свою жизнь спецкормежкой и пионервожатой, он так и не рассказал большевикам о том, чему свидетелем был в роковые для Германии дни середины июля и 20-го числа того же месяца. Верный себе, он присматривался и прислушивался. И был за терпение вознагражден.
Один из заговорщиков, а именно майор Иоахим Кун заблаговременно получил известие о намечавшемся аресте, переметнулся на сторону врага, которому и поведал о своей героической борьбе с фашизмом. Русские призадумались и приговорили майора Куна к 25 годам пребывания за колючей проволокой, которую он, однако, так и не увидел, потому что посиживал в одиночной камере. (Плененному полковнику Штауффенбергу — случись такое — грозило бы не меньшее наказание, если не большее.) И Крюгель мгновенно забыл о ностальгическом порыве, приведшем его в Целлендорф, о посещении знакомого особняка, о полковнике Ростове и суровом наказе его, о благословленном свыше дезертирстве, о десяти часах, проведенных в мятежном здании на Бендлерштрассе, 11–13. Ефрейтор Крюгель стал тупой скотинкой, загнанной нацистами в армию, где он, не до конца оболваненный геббельсовской пропагандой, стрелял в воздух, помогая тем самым воинам-освободителям Красной Армии. Антифашистом его признали только в лагере под Уфой, да и то пассивным, зато он отлично освоил здесь строительно-монтажные специальности. От зольдбуха, как и от «Демянского щита», не открестишься, каждого пленного просматривали, просеивали и просвечивали, но пленных много, считать их не пересчитать, отпускной билет с резолюцией Тюнгена давно Крюгелем утерян, хотели было затащить ефрейтора в добровольные помощники лагерного начальства, но проявленная Крюгелем прыть при вербовке не понравилась почему-то руководству, которое с каждым месяцем все подозрительнее поглядывало на бывшего шофера полковника Беренса: в лагерь к ефрейтору зачастили московские специалисты, раскладывали перед ним фотографии генералов, и Крюгель, почти всех знавший как облупленных, огорченно вздыхал: «Вроде бы видел… вроде бы нет». Никого не хотел узнавать, даже Гепнера, которому помогал на 3-м этаже облачаться в генеральский мундир: тот привез форму в чемодане. О десяти берлинских днях умолчал, естественно. Штауффенберга, разумеется, он ни разу не видел, чему охотно поверили, поскольку шоферил Крюгель во времена, когда полковник был редким гостем на Бендлерштрассе.