— Можа и есть Северный Порог и Северная Крепость, — шмыгнул носом верзила, — тока я нипочем не поверю, чтоб нормальный рыцарь с тобой за один стол сел.
— Со мной? — возмутился менестрель. — Да ты знаешь, где я пел года… лет… ну, лет десять назад? Дело было так, добрый господин, — теперь он обращался исключительно к незнакомцу, игнорируя обидевшего его своей недоверчивостью верзилу. — По вам видно, вы нездешний, потому, наверно, еще не знаете, что его величество король Гаэлона Ганелон Милостивый повелел лучшим рыцарям Порога прибыть в Дарбион, дабы охранять принцессу Литию — дочь его величества, значит, — от всех напастей. Такой подарок сделал король дочери, когда ей шестнадцать лет исполнилось. По одному рыцарю от Крепости Порога! А каждый такой рыцарь целой армии стоит! Поистине королевский подарок! Вот сначала сэр Эрл прибыл, а потом приехал и… как его бишь… северного рыцаря зовут-то? Атар… Или Отор? А, неважно. Правда, особого праздника по поводу прибытия северян не было. Они пару дней во дворце пировали, а потом, нагрузившись припасами — потому как, говорят, на побережье Вьюжного моря с провизией туговато, — отбыли обратно. Не все, конечно; один во дворце остался, тот, который из них наилучший и принцессе в охрану предназначался. И не сразу отбыли. Еще целую ночь гуляли по городским кабакам, пока им подводы готовили. Один кабак разнесли, в другой пошли, а из другого в третий. Тут-то я им и встретился. Им как раз по-настоящему повеселиться захотелось — для чего музыка, дух поднимающая, и понадобилась…
Длинноволосый менестрель все трепался, то и дело хлопая незнакомца по плечу или дергая за рукав — вызывая все внимание на себя, а между тем впереди уже показались высокие городские башни. Гном нахлестывал битюга, и тот споро бежал мимо добротных домов богатых крестьянских селений: где-то среди них промелькнуло деревянное строение, означенное вывеской трактира, но телега не остановилась и даже не замедлила ход. Верзила, теперь замолчавший и посмурневший, вскидывал на парня быстрые взгляды исподлобья. Наконец, когда очередная деревня осталась позади, телега въехала на кривой мостик, переброшенный через узкую речушку, заросшую по берегам густой осокой и почти сплошь затянутую тиной. Гном остановил битюга. И менестрель моментально замолчал, отодвинувшись от парня.
— Ну-к что ж, ага, — заговорил верзила, вперяя в него угрюмый взгляд. — Мы, значит, тебе благо сотворили, а заплатить ты сам обещал. Мы люди бедные, у нас каждая кроха на счету.
— Конечно, заплачу, — спокойно ответил парень, — только поблизости я не вижу ни кабака, ни таверны, ни даже какого-нибудь человеческого жилища. Мы ведь вроде договаривались на два кувшина вина?
Менестрель захихикал, пряча, впрочем, глаза от прямого взгляда парня:
— За пение мое отблагодарить меня особо надо! Тут уж два кувшина маловато будет…
Поднялся и гном, поигрывая тяжелым кнутовищем.
— Ну, хорош, — хрипло выговорил детина. — Чего тут непонятного? Выворачивай карманы да вали с нашей телеги. А поклажа, само собой, с нами поедет. А будешь фордыбачить… — и он вытащил откуда-то из-за спины длинный нож с грубо вытесанной деревянной рукояткой, — дошло? Раз — и под тину…
Парень наклонился вперед, чуть приподнялся, словно для того, чтобы на самом деле достать кошелек. Широкоплечий оборванец настороженно следил за каждым его движением — устрашающего вида нож, вроде того, каким крестьяне обычно забивают домашнюю скотину, был приставлен к боку незнакомца. Что произошло в следующее мгновение, наверняка не понял никто из троицы. Парень коротко и быстро всплеснул обеими руками, одновременно неожиданно и как-то странно извернувшись всем телом — и верзила, жалобно вякнув, кувыркнулся с телеги спиной вперед и с шумом скатился по крутому берегу в заросли осоки.
Незнакомец стоял на телеге, выпрямившись в полный рост. Должно быть, он успел вскочить на ноги из неудобной для боя сидячей позы в самый момент удара. Менестрель взвизгнул и прижался к борту телеги, увидев в руках парня тот самый нож, который мгновение назад крепко держал верзила.
Гном, оскалившись, взмахнул кнутом — длинный плетеный ремень, словно язык гигантской змеи, со свистом обвился вокруг правой кисти незнакомца. Парень не стал даже перебрасывать нож в другую руку. Кажется, он так и продолжал глядеть на менестреля, и головы не повернув в сторону гнома. Он с силой поднял вверх захваченную руку и резко дернул на себя, одновременно обрубая ножом ремень, в результате чего гнома, не успевшего выпустить кнутовище, швырнуло из телеги в прибрежную осоку с другой стороны моста.
Незнакомец тряхнул правой рукой. Обрывки веревочного ремня и нож-свинокол упали на дно телеги. Этот стук и вывел обомлевшего менестреля из полуобморочного состояния.
— Добрый господин! — захрипел он, мотая от ужаса патлатой головой и силясь влезть на борт телеги, но все оскальзываясь вспотевшими ладонями; в выпученных его глазах отразилась бешено работающая мысль. — Добрый господин! Поелику существо я невинное и беззащитное, этими злыми разбойниками коварно плененное… выражаю вам горячую благодарность за освобождение…
Путник сунул руку за пояс.
Менестрель, которого осенила вдруг полубезумная мысль: что этот странный человек собирается расправиться с ним каким-нибудь чудовищно-изощренным способом, для коего недостаточно простого ножа, а нужно особо изуверское оружие, — взвизгнул и взлетел-таки на борт телеги, словно перепуганная клушка на плетень.
— Добрый господин! — завизжал он. — Меня нельзя убивать! Знаете, какие люди в Дарбионе меня ждут?! Слыхали о Карфе и Грисе из Ночного Братства? Они… ого-го! Они за меня полкоролевства перережут и передушат, они… И не только они! Знаете, какой я важный человек, добрый господин?! Меня нельзя убивать!..
Незнакомец выпростал руку и протянул менестрелю открытую ладонь, на которой в лучах клонившегося к закату солнца тускло поблескивала медная монетка.
— Мне понравилось, как ты спел балладу о Великой Войне, — сказал он. И, поскольку менестрель не осмелился принять монету, бросил ее ему на колени.
Затем спрыгнул с телеги, взвалил на плечи свой тюк и зашагал по мосту — в сторону золотящихся под красным закатным небом башен Дарбиона.
* * *Посреди лесистых равнин Гаэлона, словно сердце, толкающее золотую кровь по венам торговых дорог, раскинулся огромный город Дарбион. Высокая стена окружала Дарбион, и говорили дарбионцы: если бы кто-то вздумал опоясать город по стене ремнем толщиною в палец младенца, пришлось бы на кожу для этого ремня забить коров в округе на полдня пути во всех четырех направлениях. В центре Дарбиона высился королевский дворец, построенный еще в те времена, когда самого города не было и в помине. И с тех самых пор, как древние неведомые мастера воздвигли этот дворец, не сотворили человеческие руки ничего, что могло бы с ним сравниться. Острые зубцы дворцовой стены покрывала особая позолота: днем она сияла желтым пламенем, а ночью, впитавшая солнечное тепло, мерцала призрачным светом — будто на стенах дворца кто-то расставил и зажег гигантские свечи. Девятнадцать башен поднимались к небу так высоко, что пронзали облака. Серебряные колокола, укрепленные на шпилях сотни лет назад, наполняли дворец нежным, едва слышным звоном, а оттого, что верхушки башен никогда не показывались из-за облаков, казалось, будто сладкозвучно звенит само небо. Придворные стражники, которым было доверено чистить небесные колокола, клялись, что там, наверху, башни раскачивались из стороны в сторону, словно колосья на ветру. Мало кто им верил, потому что подножия башен были массивны и нерушимы — за долгие годы ни один камень в них не пустил и самой малой трещинки.
Даже зубаны, вездесущие крылатые твари, похожие на крупных оперенных крыс — неведомо откуда свалившаяся на Гаэлон и окрестные королевства напасть, — не смели подлетать близко к дворцу; зубанов пугал небесный золотой перезвон.
Центральные улицы Дарбиона поражали своей шириной — на самой большой свободно могли разъехаться пятеро конников. Правда, блистающие чистотой днем и ярко освещенные в сумерках, улицы эти имели обыкновение разветвляться узкими и темными переулками — как от толстого древесного сука разбегается тонкая поросль. И если по широким улицам, где величаво шествовали, погромыхивая алебардами, городские стражники, можно было спокойно ходить и днем и ночью, то в извилистых переулочках случайному прохожему лучше было не появляться.
В таком переулке, находившемся, может быть, в каких-то двух сотнях шагов от стен королевского дворца, и располагался кабак, носивший громкое название «Серебряный лев», а завсегдатаями давным-давно переименованный в «Тошниловку». Каковое название, кстати говоря, в полной мере соответствовало качеству предлагаемых здесь напитков.
В таком переулке, находившемся, может быть, в каких-то двух сотнях шагов от стен королевского дворца, и располагался кабак, носивший громкое название «Серебряный лев», а завсегдатаями давным-давно переименованный в «Тошниловку». Каковое название, кстати говоря, в полной мере соответствовало качеству предлагаемых здесь напитков.
* * *В эту ночь, как, впрочем, и во все остальные, «Тошниловка» громыхала разудалым весельем. Грязное и продымленное помещение, где под низким потолком раскорячилось с полдесятка криво сбитых столов и десяток колченогих лавчонок, было заполнено разношерстным сбродом. Нищие, смывшие с рож фальшивые язвы и бельма, орали песни и бодро хлопали о залитые вином столики серебряными монетами, извлекая их из-под донельзя засаленных лохмотьев; местные воры-карманники, сменившие неприметную одежонку на нелепые роскошные наряды, важно потягивали из глиняных кружек крепкое пиво; здоровенные громилы — ночные грабители, — то ли готовясь к очередной вылазке, то ли празднуя уже совершенное удачное дело, глотали вонючую ячменную водку, что-то увлеченно обсуждая между собой и время от времени бросая по сторонам профессионально волчьи взгляды. А в дальнем углу, подальше от света, но за столом крепким и даже покрытым скатертью, сидели совсем уж темные типы: завернутый в донельзя изношенную хламиду старик громадного роста и двое совсем молодых парней, одетых неожиданно богато и даже вычурно — словно пребывающие в фаворе придворные.
Старика звали Хаба. Четверть века назад он был известен под другим именем, и имя это гремело далеко за пределами Дарбиона. В то время не было разбойника храбрее, хитрее и беспощаднее его. Говорили, что на пике своей славы он в одиночку останавливал торговые караваны и, даже не обнажая меча, при помощи лишь грозной славы собственного имени повергал в дорожную пыль толстозадых купцов, а их вооруженную охрану — в позорное бегство… Впрочем, при всем своем устрашающем могуществе он не забывал платить полагающуюся подать как почтенным членам Ночного Братства Дарбиона, так и городской страже, которая все его подвиги записывала на счет менее щедрых и удачливых головорезов. Поэтому, когда слухи о его бесчинствах достигли-таки ушей короля, когда в один из его схронов вломились королевские гвардейцы и он был надежно упрятан в самый далекий и темный подвал дворцовой тюрьмы — и в том подвале все же замерцал ему слабый лучик надежды.
Два вида оружия традиционно использовало Ночное Братство — ножи и золото. И если воровские клинки непременно обломались бы о каменные стены королевской темницы, то звонкая монета с убийственной точностью поразила намеченные цели. Знаменитого разбойника, конечно, казнили: при большом стечении народа, на Площади Плах, грохочущим весенним утром, когда солнце яростно кипело в витражах дворцовых окон, его, обряженного в белый балахон с черным глухим мешком на голове, привязали тяжелыми цепями к столбу и сожгли на медленном огне. А на второй день после этого события в трущобах Дарбиона появился некто по имени Хаба. И трудно же было узнать в Хабе того лихого молодца, что вскрывал купеческие дома легко и небрежно, будто бывалый пьяница заткнутые щепками узкогорлые кувшины с дрянным вином; того, от чьего взгляда трепетали суровые наемники, не один год ходившие с торговыми караванами по всему необъятному Гаэлону; того, кто убивал за мимолетный неосторожный взгляд и за ночь пропивал с дружками столько, сколько другому хватило бы на целую жизнь. Всего-то несколько месяцев, проведенных в луже гнилой воды на дне стылого каменного мешка, согнули когда-то статного и высокого мужчину, пытки и побои изуродовали лицо и сломили гордый и неукротимый прежде нрав. И уже никто не видел в руках Хабы ножа или меча, а только стакан с ячменной водкой или кружку с кислым пивом. Даже от кабацких драк — излюбленной забавы любого вора — он предпочитал держаться в стороне, вечно угрюмый, ненавидящий всех и вся. И хотя истинное имя его с течением времени забылось, но легенды еще жили. Именно поэтому в любом кабаке или трактире, на входной двери которого был нацарапан тайный знак Ночного Братства, всегда ждал Хабу стол и кров.
Шикарно разряженных парней, сидевших рядом с Хабой, звали Карфа и Грис. В смрадном нутре «Тошниловки» они выглядели парой золотых жуков, увязших в навозной куче. Карфа, чья завитая и обильно смоченная благовонным маслом голова сидела в кружевном воротнике, словно лягушка в сметане, при каждом движении позвякивал, будто закованный узник — столько было на нем понавешено золотых цепочек, цепей и цепищ, амулетов, пуговиц размером с суповую миску, пришитых в самых неожиданных местах, и прочих безделушек. А бархатный камзол Гриса был украшен, помимо драгоценной сбруи, еще и жирными пятнами самых разных цветов и размеров. К тому же лишних пуговиц (Грис явно питал к ним горячее пристрастие) на нем уместилось гораздо больше, чем у его соседа, потому что парень, в отличие от сухопарого Карфы, телосложением напоминал беременную медведицу.
Несмотря на свою молодость, Грис и Карфа являлись далеко не последними людьми в Братстве и высокого этого положения достигли благодаря вовсе не изворотливой смелости и ловкости в подлом ночном бою. Видно, тот самый легендарный душегуб, сожженный четверть века назад на Площади Плах, был последним представителем своего времени. Теперь уж в чести у Братства были не отчаянная удаль и беспощадная сила, а холодный рассудок и неукротимая наглость.
Неизвестно, кому из этих двоих — Карфе или Грису — первому влетела в голову такая удивительная и на первый взгляд сумасшедшая мысль: чем ныкаться по засадам в темных переулках или в густых придорожных кустах и рисковать жизнями в молниеносных стычках, куда как удобнее, чтобы торговцы своими же руками и совершенно добровольно отдавали Братьям товары и злато-серебро. Но еще более удивительным было то, что эта безумная идея… начала работать — и причем довольно быстро. Поворотливые купеческие умы быстро смикитили, что гораздо выгоднее каждый месяц отваливать представителям Ночного Братства определенную сумму — хоть и немалую, но зато позволяющую безо всякой опаски за жизнь собственную и жизни своих близких передвигаться и вести торговые дела на доброй трети громадного Дарбиона и на некоторых окрестных дорогах. Правда, только в светлое время суток. Под воровским прищуром луны Ночное Братство по-прежнему безраздельно властвовало в Дарбионе…
Как раз тогда, когда с треском распахнулась дверь «Тошниловки», впуская очередного посетителя, за дальним столом у представителей старого и нового поколения Ночного Братства Дарбиона мало-помалу разгорался принципиальный спор о чести и достоинстве уважающего себя рыцаря глухих дорог и темных переулков.
— Где оно видано, — с ненавистью хрипел Хаба, — чтоб честный душегуб в надушенных тряпочках щеголял, да еще всякими висюльками себя обвешивал, как баба? Одно дело здесь, перед своими повыставляться, а другое — при народе… Да по энтим висюлькам его каждая собака узнает… носа потом никуда не высунешь… Честный вор так должен одеваться, чтоб на нем глазу не за что зацепиться было, чтоб… Ух вы!..
Недоговорив, Хаба злобно сопанул носом и заскрежетал зубами. Пожалуй, он один во всем кабаке не оглянулся на того, кто вошел. Все остальные посетители «Тошниловки» мгновенно и тщательно ощупали незнакомца взглядами. Уж очень не похож он был на тех, кто привык коротать ночь в подобных заведениях. Это был здоровенный парень, облаченный в добротные кожаные доспехи. Длинные белые волосы, заплетенные в две толстые косы, выдавали в нем уроженца Севера, а жидкая бороденка, похожая на клочок паутины, приставший к подбородку, говорила о том, что парню вряд ли больше девятнадцати лет. Устрашающего вида двуручный меч с обмотанной тряпками рукоятью покоился в его наспинной перевязи, на широком ремне висело несколько метательных ножей, палица с короткой рукоятью, пара странного вида крюков, моток веревки и множество изогнутых железяк непонятного предназначения. На ногах парня красовались меховые унты, снабженные стальными шипами на подошвах, такими прочными и острыми, что оставляли на деревянном полу внушительные зазубрины. Войдя, парень прямо направился к центральному столу, стоящему посреди желтого светового пятна от потолочной люстры, в качестве которой в «Тошниловке» использовалось тележное колесо с укрепленными на осях и спицах большими сальными свечами. Движением руки, каким обычно убирают не стоящий внимания мусор, северянин смахнул со скамьи пару уснувших забулдыг, плюхнулся на стол и ловким щелчком бросил ковылявшему мимо него служке серебряную монету.
Схватив монету, как голодная чайка хватает неосторожно сверкнувшую над водной поверхностью рыбку, служка моментально оживился…