Хорошо поставленный голос преподавателя вдруг прервала залихватская песня. Тщательно прокуренный голос, не очень музыкально сообщавший, что все пропьет прогуляет плохое забудет, а если вдруг чего не хватит нам, новое добудет. К выкрутасам веселого доцента студенчество давно привыкло и такой оригинальный звонок мобилы с удовольствием прослушало.
— И кто у нас тут, — поинтересовался препод. — Здравствуй, дорогой. На уроках, где еще. Буду. Конечно буду. Таких важных людей заставлять ждать нехорошо — Хохотнул в трубку. — Простите коллеги, — слегка поклонился опуская трубку в карман, — но на этом ваше обучение на сегодня я вынужден прервать. Дела государственной важности. — Небрежно сгреб бумаги в портфель. — Рыдаю, господа, но вынужден откланятся.
У дверей остановился.
— Если вдруг будут спрашивать господа из деканата, я только что вышел. Молодые люди знают зачем, юные леди — церемонный полупоклон — догадываются.
Вдруг построжал лицом.
— По партам не скакать, с рогаток не пулять. Пока.
Студентка толкнула подругу, заворожено провожающую глазами широченную спину.
— Да что ты на него опять уставилась? Не вариант. Женат он. Двое детей. Не гуляет. Сведения надежные. Зачем он тебе? Вон Подседерский с тебя глаз не сводит. И тоже доцент. И не женат, между прочим. Меня вот все убалтывает, диплом у него написать. Пару раз ему улыбнись, бедром махни, он тебе не только диплом, кандидатскую напишет. Да и претендент он приятный, при тачке, не бедный.
— Лох он.
— Лох. Так это же и лучше. Ты у нас девушка не глупая, вот и будешь им руководить.
— Оставь не нравится он мне. Руки сальные, глаза жирные.
— Зато умный. Все ведь с умом делает. И мягонький. Самый муж. А этот, — неопределенно махнула головой, — хохмит, хохмит, а глянет вдруг — как рашпилем по стеклу провели. Зябко. — Передернулась. — Или вот Володька Нефедов, — опять оживилась, — парень вон какой здоровенный. И родители богатые и сам при машине. Крутой.
— Да уж совсем… Ты Наталку Санееву помнишь?
— Помню. Бедненькая.
— Тоже ведь с ним гуляла. И что? То ли проиграл, то ли заревновал. Второй месяц девка не появляется. А ведь красавица.
— Была.
Помолчали.
— Да и тупой он, — окончательно заклеймили однокурсника.
Зазвенел звонок. Похоже продвинутый препод опять сачканул последние десять минут. Студенчество активно галдя, радостно двинуло к выходу, чтобы насладится десятиминутной свободой перерыва между парами. Покурить, поорать, посплетничать. Что интересно, таким образом себя ведут все попадающие на студенческую скамью. Причем независимо от возраста.
— Ну тебе не угодишь.
— Ну почему же. Очень даже.
— Уймись. Ты его жену видела?
Боевой настрой слегка упал.
— Крутая телка.
— Как она на него смотрит, видела?
— И я так смогу.
— А он как на неё смотрит?
— Да.
— Вот тебе и да.
Помолчали.
— Ладно подруга, пора расслабиться. У меня вчера один папик гостил, очень вкусную бутылочку придарил.
— Одну?
— Обижаешь. Папик добрый. Щедрый. Просто бутылочка вкусная очень. Я её дома и не оставила.
— Покажи.
Та приоткрыла торбу.
— Ой, — взвизгнула требовательная к женихам. — «Ушки».
— «Ушки», — довольная произведенным эффектом подтвердила Светка. — По такому поводу можно и сачкануть. Куда двинем? В «Пентагон»?
— Да ну. Там халявщиков сколько. Да и поболтать спокойно не дадут. У меня лучше мысля есть.
— Говори свою мыслю.
— Смотри, — на небольшой изящной ладони появился ключ.
— И что?
— От лаборатории. Герка дал.
— Тихоня Ленка обаяла орла и красавца, — вынесла вердикт Светка.
— Сама же говоришь, умом и красотой пользоваться надо. Никого там сейчас нет. Герка в командировке. Посидим тихонечко, потрындим. Покурим. И мешать никто не будет. Кто ж в своем уме на геркину территорию полезет.
В лаборатории царил полумрак. Хоть и полуденное, но ленивое зимнее солнце не могло пробить плотные шапки снега, украсившие ветви платанов в гуще которых спряталось здание факультета. Знаменитые криминалисты с завистью смотрели на двух юных бражниц. Бутылочка «Бейлиз», вкусные сигаретки, полумрак. Самая обстановка для милых девичьих разговоров. Для сплетен.
— И что ты собираешься делать, подруга?
Обстановочка, никотин, тягучий ликер на пустой желудок весьма способствовали откровенности. Но…
Негромко шелестнул ключ, пару раз щелкнул замок. Дверь отворилась Девушки затихли. В дверной проем мягко протек обычно громогласный препод, тихо прикрыл дверь, настороженно оглядел аудиторию. Собеседниц в полумраке не углядел.
— Чудесненько, — проговорил. Достал из кармана коробочку.
— Наркот, — одновременно но про себя охнули девченки.
Подтверждая их догадку препод подернул рукава пиджака. И…Расстегнул запонку. Аккуратно уместил её в коробочку. Другую. Та мелькнула желтым глазком в полусвете мягкого зимнего солнца. Достал еще одну, что яростно швырнулась алым. Дверь открылась поддавшись крепкому толчку. Рука препода дернулась и запонка, кувыркнувшись в воздухе, негромко дренькнула о пол и закатилась под стол. Доцент матюгнулся Витиевато. И голос у вечно доброжелательного доцента был другой, незнакомый. Лязгающий такой голос.
Но первого парня на деревне, Вовку Нефедова, то ли гангстера, то ли рэкетира, в общем крутого такого парнягу, всякие глупые предрассудки смутить не могли.
— Павел Николаевич, разговор есть.
— Э-э, Нефедов, — вроде обрадовался тот. — Буд. Те. Так любезны. Я тут запонку уронил. Включите свет.
— Да подождет запонка. Говорю же. Разговор есть.
У Ленки младший брат всю жизнь какими-то рукосуйствами занимается. Батино влияние. Казаки. То боксом, то каратэ, теперь вот русбоем каким-то. Недавно они сидели, с бятей видик смотрели. Про русбой этот. Так там один мужик ногой бил. Сильно. Ленка запомнила. «Стенолом» называется. Вот этот самый стенолом вечно добрый препод Вовке и влупил. Причем с такой силой, что первого парня согнуло, швырнуло так, что он, влепившись в стену, отлетел от неё где-то на метр и рухнул какой-то неаккуратной кучкой.
Девчонки одновременно ахнули.
Дверь слегка приоткрылась и в луче света мелькнула алая как кровь блестяшка.
— Ах ты моя радость, — обрадовался препод и переступив через поверженного поднял запонку. Одел. Вернулся. Поменял вторую. И только после этого обратил внимание на первого парня.
— Ишь ты. Живой. Носом вдохни — полегчает.
Вовка последовал совету. Его едва не вырвало, но он сдержался. Задышал.
Не таков был Вовка, чтобы обиду такую простить.
— Да я тебя, — приподнимаясь на руках пообещал местный гангстер, но озвучанию планов мести помешал громкий звук с которым добротный полуботинок доцента вошел в соприкосновение с ребрами угрожавшего. Вовку подбросило в воздух и перевернуло. Он гулко шлепнулся о пол. А препод вдруг размазался в воздухе и когда собрался в кучу, оказалось, что стоит он, воздев стокилограммовую Вовкину тушу в воздух. Давешний луч света упал на лицо учителя. Интересно, почему оно раньше казалось добрым? Челюсти выдвинулись вперед, ноздри свирепо вздыбились. Девчонкам показалось, что сейчас он зубами вцепится в нос их однокурсника. Ленка на всякий случай прикрыла глаза.
— Скажешь кому — диафрагму на шею намотаю. — Кусаться не стал. Коротко боднул в лоб и Вовка опять гулко хлопнулся о пол. А препод материализовался у дверей. Обернулся. В полутьме по-волчьи блеснули Глаза. Углядел. Улыбнулся. Лицо прежнее, доброе такое.
— По партам не скакать, с рогаток не пулять. Вы приберитесь тут, коллеги. И с девушками будь вежлив, Нефедов. Пока.
И вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
О, женщины. Добрые, вы, наши. Всегда-то вы побитых жалеете. Вот и девчонки, чьи сердца тряслись, как заячьи хвостики, бросились спасать побитого однокурсника.
Уже после бара, куда повез их поить кофейком спасенный Вовка, и совсем неплохой парень, остроумный даже, а Наталка, бедолажка в аварию попала, нечего с рокерами кататься, новый приятель вручил каждой по коробке конфет.
— Мамок поздравите. Ну, с Новым Годом. И, — он строго посмотрел на обеих — ни слова никому.
Те дружно закивали хорошенькими головенками.
— Мы понимаем. Ни слова. Авторитет, — затараторили, перебивая друг дружку.
— Да какой авторитет… Доходили же до меня слухи. Не верил. Убьет ведь. Не шутил он насчет диафрагмы, — что-то мелькнуло в бесшабашных Вовкиных глазах. Страх? Тоска? Удивление? Уважение. — Вот же мэн. Коллеги, — хмыкнул.
Ключ.Колеса мягко шелестели по пушистому снегу. Машина, почти не раскачиваясь шла по дороге.
— Тебя покормили? — не отрывая взгляда от лобового стекла, спросил пассажир, крупный мужчина в вечернем костюме.
Колеса мягко шелестели по пушистому снегу. Машина, почти не раскачиваясь шла по дороге.
— Тебя покормили? — не отрывая взгляда от лобового стекла, спросил пассажир, крупный мужчина в вечернем костюме.
— Покормили, — хмыкнул водитель, не менее крупный, но помоложе, и одетый подемократичнее, — сам о себе не позаботишься и другие забудут. Но метнул изрядно, — и, оторвав на мгновение руку от рычага передач гулко хлопнул себя по животу.
Пассажир хохотнул.
— Ты, Глебаня, нигде не пропадешь.
Водитель поучительно поднял указательный палец.
— Десантник должен быть злобным, толстым и ленивым.
— За дорогой следи, мыслитель, — опять хохотнул пассажир, — злобный, толстый и ленивый.
Водитель не унимался. Плотный ужин привел, его, похоже в шаловливое настроение.
— Ну ты и речь задвинул, командир, сколько же буржуи денег отвалили. А ты их… Меценаты. Теперь точно Нине Васильевне из отделения конфетку сделают.
— Так ты, злыдень, никак в зал просочился?
— А то, — на скрыл удовольствия, да и бдить мне положено.
— Так там же секьюрити, — хитро улыбнулся пассажир.
— Ой, сколько той секьюрити.
— Злыдень, ты, злыдень.
Водитель покивал головой, явно довольный странным комплиментом.
— Командир, а что мы не остались? И столы такие хорошие, и общество, дамы, так сказать. Повеселились бы. Новый Год, как никак.
— Нет, спасибо. Не про меня это. Да и ты лучше с матерью посиди. Не видит ведь тебя, скучает.
— Да ей не привыкать, — легкомысленно отмахнулся водитель. И тут его фривольность пресекли, причем самым решительным образом.
— Дурень, — причем голос был холоден. Очень. — Новый год дома встретишь, с матерью пару часиков посидишь, побудешь хорошим сыном, а потом дуй, куда тебя твоя дурная башка потянет. Вопросы? Идеи? Предложения?
Знал водитель этот голос, потому голову на всякий случай втянул.
— Никак нет.
Несколько минут в салоне царило молчание. Неловкое такое. Прервал его пассажир, наверно ему все-таки было неловко за нечаянную резкость.
— Машина на ночь твоя. Только без фанатизма.
— Спасибо, командир.
Пассажир коснулся пальцем корешка книги, уложенной между сиденьями.
— Просвещаешься?
— Так жду ж тебя целыми днями.
— А бдишь как?
Водитель запнулся было.
— Так шестым чувством.
Оба рассмеялись. Размолвка была забыта.
— Не, а вещь забойная. Там один дес, офицер, правда, взял и сквозь землю провалился. И сразу в короли. Замок, обслуга, все дела. Здорово, а? Миры параллельные. Попасть бы куда. Ключ, какой найти, — оживился от открывшейся перспективы, — с нашими-то умениями. Зажили бы, а командир?
Но пассажир почему-то не поддержал его инициативу. Замолчал, нахохлился. Вдруг заговорил.
— Знаешь, Глебаня, я и сам об этом подумываю.
Тот аж в кресле повернулся. Но руль не бросил.
— Правда?
— А потом… Человек и так каждый день из мира в мир шагает. Он то добрый, то злой. То раб, то господин. То друг, то враг. И что самое странное, сам себе каждый раз новый мир выбирает. И живет в нем. И себя в этом мире выбирает. Каким себе быть придумывает. Странно, правда? — Взъерошил волосы на коротко стриженной голове водителя. А в целом, конечно, неплохо. Король, замок, обслуга, то, сё. А ключ, — помолчал. — Ключ каждый сам себе выбирает, — закончил, привычно потирая камешек запонки.
Новый год.Смешно и трогательно бывает смотреть, как маленькие девочки превращаются в хозяек. Нет, не просто владелиц. В хозяек. Сосредоточенные детские мордашки, фартучки, как у взрослых. И очень ценные указания.
— Папочка, осторожнее, — это старшая. Она уже умеет мыть посуду, жарить яичницу и готовить кофе. Заварной. Поэтому считает возможным давать не советы, нет. Указания. Это же, как глубоко матриархат в женщинах сидит. На генном уровне.
— Папочка, — это уже младшая пищит, делать еще ничего не умеет, но во всем копирует старшую, и уж если та дает указания, то и крохе надо чего-нибудь дать, — поддень!
— Оп-па, — радуется папа, и вываливает с противня на расписное блюдо здоровенный, исходящий ароматным паром, запеченный окорок. Тот опасно качнулся, но с блюда не выпал. Получилось.
А мама? А мама стоит и влюблено смотрит на всю эту кутерьму, которую устроили три любимых нахлебника. На ответственные мордашки дочерей, сосредоточенное лицо супруга, который ради такого важного мероприятия даже закатал рукава. Причем в прямом, а не в переносном смысле.
— Руки красивые, — подумалось, — а он рубашки все время с длинным рукавом носит. И эти запонки, — ворохнулась мысль. — Зачем? И каждый день столько?
Но в этот момент непослушный окорок пошел таки юзом и надо было срочно спасать положение. А мысль? А мысль улетела куда-то в ноосферу. Забылась. Пропала.
На туалетном столике, в полуоткрытой коробочке, уютно умостившись на черном бархате, лениво смотрели на падающий за окном снег разноцветные глазки. Прозрачные, желтые, алые, зеленные, синие. Устали по мирам ходить.