- Ну что, злющий?.. - отозвалась она.
- Знаешь... я - поганый человек, - сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.
- Колотить тебя некому, вот что!
И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:
- Слушай, голубчик, - попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!
- Куда? - устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.
- С собой, родненький! Попроси!
Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.
- Как бы хорошо-то, - вздыхая, говорила девочка. - Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду... Голубчик! Он тебя послушает - скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть... я милостину просить буду! Мне дадут - я маленькая... Илюша? Хочешь - руку поцелую?
И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.
- Дура, - крикнул он, - разве это можно?.. Я - человека задушил...
Но испугался своих слов и тотчас же добавил:
- Может быть... я, может, такое сделал... а ты целовать хочешь?
- Ничего-о! - говорила Маша, подойдя вплоть к нему. - И поцеловала бы - велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую... Мне и противно, а он мне велит - целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, срамник!
Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:
- Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье... Денег дам на дорогу...
- Голубчик! - крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.
- Погоди! - серьёзно сказал Лунёв. - Сказано - пойдёшь! За меня помолись, Машутка...
- За тебя-то? Господи!..
В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:
- Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно...
- Яша! - радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: - Иду я, ухожу, прощай! Вот - он обещал упросить горбатого...
- Та-ак! - сказал Яков и тихонько свистнул. - Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе...
- Няньку найми! - усмехнувшись, посоветовал Илья.
- Водку пить буду, - качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:
- Экий ты, Яков, какой... слабый!
- А вы - крепкие! Бросаете человека... Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
- Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
- Иди... Я бы ушёл...
- Ты бы! А на меня отец полицию науськает...
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
- А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь... ни о чём не думаешь...
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
- Эх ты. бесстыдник!
- Ну, ты молчи! - сердито крикнул Яков. - У тебя отца-то всё равно что нет... разве он тебе мешает жить?
- Хорошо мне жить! - возразила Маша. - Бежала бы, да и не оглянулась.
- Всем плохо! - негромко сказал Илья и снова задумался.
Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:
- А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём...
- Это дурацкая манера от жизни уходить! - с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
- Знаешь - нашёл-таки я одну книгу...
- Какую?
- Старинная... Переплетена в кожу, видом - как псалтирь, - должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил...
- Как заглавие? - равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
- Заглавие у неё оторвано, - понизив голос, рассказывал Яков, - но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать... Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: "Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит". И был ещё Диагор безбожный, он - "ни единого бога быти разумеша", - стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё... тот "бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща..." Значит - бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе...
Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:
- Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!
- За что? - удивлённо и с обидой воскликнул Яков.
- А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал - другой дурак!
Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:
- Бог - есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его - никого! Жизнь дана для испытанья... грех - для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, - жди! Не от людей жди - от него, - понял? Жди!
- Стой! - крикнул Яков. - Да разве я это говорю?
- Всё равно! Какой ты мне судья, а? - кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. - Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал - его на то воля! Дурак!
- Да ты с ума сошёл, что ли? - прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. - В какой ты грех впал?
Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.
- Для примера говорю, - глухо сказал он.
- Нездоровый ты какой-то, - робко сказала Маша.
- И глаза мутные, - добавил Яков, всматриваясь в его лицо.
Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:
- Это ничего... пройдёт!..
Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.
Когда он лёг на постель, - явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:
- Вижу - пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.
- Идёшь? - сухо спросил Илья.
- Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от...
- Вот что, - возьми-ка с собой Машутку...
- Ку-уда! - воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.
- А ты слушай, - твёрдо сказал Илья. - Делать ей тут нечего... а она в таком возрасте... Яков, Петруха... и всё такое... понял? Дом этот для всех вроде западни, - проклятый дом! Пусть она уйдёт... может, и не воротится.
- Да куда же мне её? - жалобно заговорил Терентий.
- Возьми, возьми! - настойчиво твердил Илья. - И сотню свою возьми на неё... Мне не надо твоего... А она за тебя помолится... Её молитва много значит...
Горбун задумался и повторил:
- Много значит... н-да-а! Это ты... тово... правильно говоришь... Денег я не могу взять от тебя... это оставим, как решили... А насчёт Машки - подумать надо...
Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:
- Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека Петра Васильича... про начётчика Сизова - слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, - для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному...
Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.
- Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, - воодушевлённо шептал Терентий. - Говорит он: "Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого..."
Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:
- А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?
- Ра-азве можно так говорить? - откачнувшись, воскликнул Терентий. Он - благочестивый человек... О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём... а-ах, брат!
И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.
- Ну, ладно! - сказал Илья грубо и неприязненно. - Что он ещё говорил?
Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:
- Что ты?
- Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, - точь-в-точь так!
Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.
- Ещё он сказал, - снова начал Терентий осторожным голосом, - грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего...
- А ведь ты тоже на чёрта похож! - прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.
Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:
Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:
- Что ты?
- Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, - точь-в-точь так!
Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.
- Ещё он сказал, - снова начал Терентий осторожным голосом, - грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего...
- А ведь ты тоже на чёрта похож! - прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.
Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:
- Пусти-ка!
Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.
- Но ежели я каяться не хочу? - твёрдо спросил Илья. - Ежели я думаю так: грешить я не хотел... само собой всё вышло... на всё воля божия... чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит... Коли ему этого не нужно было - удержал бы меня. А он - не удержал, - стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
- Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! - уныло сказал Терентий и вздохнул.
Илья усмехнулся.
- Не понимаешь и - не говори со мной...
Он снова лёг на постель, сказав дяде:
- Нездоровится мне...
- То-то, я гляжу...
- Уснуть мне надо... ты иди!
Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.
Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика:
"Ну что же, скоро ты?"
Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул...
А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов "полицией приняты энергичные меры к розыску преступника", - он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли...
Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:
"В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням".
Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова:
"Не мог придти в другое время?"
Он смотрел на записку, думая - зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею...
- Идём! - сказала она. И тотчас же тихо добавила: - Закрой лицо воротником...
Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:
- Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю...
- Зачем? - спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.
- Какой он у меня глупенький, - будто бы! - насмешливо и тихо воскликнула женщина.
Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:
- У меня сегодня сыщик был.
Илья взглянул на неё и сухо сказал:
- Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо - зачем ты меня позвала?
Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:
- А-а! Обиделся ты, - так! Ну, мне не до того теперь... Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, - говори всё, как было, по правде... всё подробно, - слышишь?
- Слышу! - сказал Илья и усмехнулся.
- Спросит о старике - ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, - понимаешь?
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая:
- Что ты так смотришь? Илья?
- Скажи, - спросил он, оскалив зубы, - зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.
И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:
- Смотрел я на него тогда и думал: "Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб". И ежели я его тогда не задушил...
- Вр-рёшь! - громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял...
- Это как же? - сурово спросил Илья.
- Не стоял. Захотел бы ты - его не было бы... Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, ты ведь никогда по-человечески не любил меня... Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам...
- Стой! Молчи! - сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и - снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.
- Я не хочу молчать! - говорила она. - Молоденький такой... здоровый, любимый мною... что ты мне сделал? Сказал ты мне: "Ну, выбирай, Олимпиада.я или он"? Сказал ты это? Нет, ты - кот, как все коты...
Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.
- Как ты можешь...
- А? Бить хочешь? - сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. - Ну - ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору... Ну - бей!
Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:
- Смейся, дьявол!
- И буду...
- Я как увидела тебя, подумала: "Вот он. Он мне поможет..."
- Липа! - тихо сказал Илья.
Она не отвечала, сидя неподвижно.
- Липа! - повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: - Старика-то я задушил... ей-богу!
Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:
- Ду-урак...
Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:
- Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили...
- Это я сделал, - кивнув головой, сказал Илья.
- Молчи! - беспокойно воскликнула женщина. - Я рада, что его задавили, - всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один - живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это - близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
- Когда ты смотришь на меня сердито... чистенький мой... чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя... за гордость люблю...
На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.
Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы:
- Знаю ведь я - красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня... Не можешь жизнь мою простить мне... и старика...
- Не говори про него, - сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.