Однажды на уроке меня спросили, что такое «краснотал», я пролепетал чепуху про весенние ручейки, а дома по словарю выяснил, что на самом деле это – кустарник, но так и не решился рассказать ребятам о дурацкой ошибке. Не знаю, возможно, до сих пор кто-нибудь из моих учеников живёт в полной уверенности, будто красноталом называются тающие весенние сугробы, а другие, узнав однажды настоящее значение, криво усмехнутся, припомнив молоденького, невежественного, но самоуверенного преподавателя.
Должен сознаться, восемь лет назад внешне я почти не отличался от старшеклассников, тем более что растительность на моем круглом, розовощёком лице прозябала так же неохотно. В качестве знака различия я повязывал галстук, который, как я теперь понимаю, чудовищно не подходил ни к костюму, ни к рубашке, о носках даже и говорить не хочется. И вот однажды, когда я стоял у доски и вдохновенно излагал новый материал, в комнату заглянул инспектор роно, увидел на учительском месте взволнованного парнишку и строго сказал: «Сядь на место! Где ваш учитель?» Класс зашёлся диким хохотом. На перемене, в кабинете директора, обиженно сопя, я принимал извинения инспектора и с упрёком отвечал: «Но ведь я же был в галстуке! В галстуке…» Потом, став журналистом, я многократно рассказывал этот забавный случай приятелям, но даже не предполагал, что вернусь, пусть ненадолго, в школу…
– Андрей Михайлович, – раздалось жалобное сообщение, без которого не обходится ни одна самостоятельная работа. – У меня ручка не пишет!
Я очнулся от воспоминаний, полез в боковой карман и вручил авторучку, предназначенную специально для подобных превратностей, потом медленно, словно наладчик вдоль исправно работающих станков, прошёл между столами. На самостоятельной работе, как у взрослых так и у детей, сразу виден характер: одни пишут сосредоточенно, не обращая ни на кого внимания, другие вертятся, точно на вращающемся стульчике, успевая заглянуть в тетради ко всем соседям, третьи, поставив учебник шалашиком, отгораживаются даже от своего товарища по парте, четвёртые обречённо смотрят в одну точку, отказавшись от борьбы за «тройку». Я скользил взглядом по тетрадям и учительским оком видел россыпи ошибок; там, где ошибки можно добывать уже промышленным способом, я задерживался, делал скорбное лицо и вздыхал тихонько, – и ученик испуганно начинал проверять написанное, понимая, что не от трудной личной жизни вздыхает учитель, а от безграмотности учащихся.
Впрочем, если зашла речь о личной жизни и её сложностях, нужно вернуться к встрече в метро. Как и пообещала Алла, через несколько дней мы собрались у Фоменко. Жена его, Вера, с привычным гостеприимством накрыла стол и ушла в соседнюю комнату, попросив позвать её, как только закончатся разговоры о школе. Стась и Алла начали, перебивая друг друга, рассказывать о времени и о себе. Иногда медленные, хорошо выстроенные фразы вставлял Лебедев.
Оказалось, Фоменко стал директором полтора года назад, причём довольно неожиданно, потому что все шло к назначению Клары Ивановны. Между прочим, Опрятина была исполняющей обязанности после принудительного вывода на пенсию прежней директрисы, оценивавшей способности учеников по тем выгодам, которые можно извлечь из их родителей. Она и теперь ещё где-то преподаёт и шумно радуется, что хоть на старости лет смогла заняться не администрированием, а обучением и воспитанием, к чему, естественно, стремилась всю сознательную жизнь. Стась работал в нашей школе с самого распределения, а последние три года был внеклассным организатором, но ему и не снилось директорское кресло. Зато это пришло в голову некоторым учителям, опасавшимся непростого характера Клары Ивановны, не сообразившей вовремя, что твёрдый стиль руководства – привилегия человека, утверждённого в должности. Впрочем, у Опрятиной были свои основания для жёсткости, потому что уверенность в себе – это прежде всего уверенность в своих друзьях: заведующей роно была Кларина однокурсница и, судя по нежным отношениям, в молодости они увлекались разными молодыми людьми. В школе партию Опрятиной составили Гиря и Маневич.
Но тут произошли два события, решивших судьбу Фоменко. Во-первых, на очень большом совещании чуть ли не министр чуть ли не просвещения посетовал, что у нас недостаточно ещё молодых, энергичных директоров школ. Все дисциплинированно прозрели и ахнули: «Совершенно недостаточно!» Во-вторых, внезапно заведующим роно стал бывший первый секретарь Краснопролетарского РК ВЛКСМ Шумилин, которому прочили совершенно иную карьеру. А Шумилин знал Стася ещё секретарём комсомольской организации и председателем районного совета молодых учителей. Почуяв неладное, Гиря и Маневич помчались по инстанциям, настырно доказывая, что Фоменко ещё не дорос до директорства, что руководителем должна стать Клара Ивановна, опора и надежда советской педагогики. Первокласснику ясно, такая активность сильно подорвала шансы Опрятиной. Тем более что сразу же сформировалась оппозиция во главе с Аллой, в сторонники Стася записались и те, кто собирался вить из молодого директора верёвки. Оппозиция активно включилась в расхваливания достоинств Клары Ивановны, довела восторги до абсурда, и когда выяснилось, что Опрятина директором быть не может, потому что не может быть никогда, «стасевцы» сдержанно, с элементом здоровой критики стали похваливать своего лидера.
Когда назначение Фоменко состоялось, остававшийся «над схваткой» Котик произнёс свои исторические слова: «Стась у Клары украл номенклатуру». Сейчас, когда Фоменко показал хватку и многие поняли свою ошибку, начали поговаривать, будто Стась из корыстных соображений внедрил в школу своих друзей по пединституту, но это, как вы понимаете, клевета. Алла пришла в нашу школу три года назад, когда вернулась из развивающейся страны и развелась с мужем, пришла не потому, что здесь работал Стась, а потому, что ей предложили нормальную нагрузку. А вот Лебедева перетянул уже Стась. Ещё в стройотряде, я помню, Максим даже не прикидывался, что собирается учительствовать: в его семье институтский диплом считался чем-то вроде второго аттестата зрелости. Кандидатская диссертация – другое дело, хотя тоже по нынешним временам маловато. У Лебедева имелась сестра, которую отец, ответственный работник минпроса, уже защитил от превратностей жизни, наступала очередь Макса. Но у него, как у многих детей из хороших семей, случались приступы самостоятельности. В очередной раз на него нашло перед самым окончанием вуза, и он отрёкся от приготовленного диссертабельного местечка, отправившись в народ, а именно – в школу. Поначалу ему нравилась такая головокружительная самостоятельность, а начальство и коллеги трепетно воспринимали его как полномочного представителя могучего родителя. Но жизнь показала, что могущество – это все-таки не постоянный признак, как, скажем, отпечатки пальцев, а всего лишь следствие из служебных обязанностей, возложенных на того или другого гражданина доверчивым обществом. Лишившись должности, Лебедев-старший превратился в рядового дачного ворчуна, а Макс из будущего учёного, выбравшего тернистый путь в науку, – в обыкновенного учителя. Наверное, так себя чувствует нахальный мальчишка, отправившийся задирать взрослую компанию и вдруг обнаруживший, что его собственные здоровенные дружки куда-то исчезли.
Судьба Лебедева забуксовала, как ухоженные «Жигули», соскочившие с асфальта на размокшую грунтовку. Обуянный принципиальностью директор школы при поддержке правдолюбивого коллектива резко отказал Максу в давно обещанной рекомендации для аспирантуры и дал понять, что с уходом преподавателя физики педагогический процесс нисколько не пострадает. Не сталкивавшийся с серьёзными трудностями и поэтому очень гордый, Лебедев собрался хлопнуть дверью, но тут пришёл на выручку Фоменко…
– Я не приму у тебя работу, имей в виду! – не утерпев, сказал я Маргарите Коротковой, писавшей изложение в соавторстве с половиной класса…
А Стась, узнав о беде Лебедева, сказал так:
– Поработаешь немного у меня, а потом пойдёшь в аспирантуру! Усвоил?
Фоменко к тому времени уже требовались свои кадры, которые, как известно, решают все! И Макс, насколько я понял, работал нормально. Стася не подводил, но к делу относился спокойно, так как задумал невозможное: будучи преподавателем общеобразовательной средней школы, сберечь нервную систему, которая, как известно, даётся нам только один раз. Допускаю, что это могло удаться, если бы не Кирибеев.
– Никогда не думал, что ученика можно ненавидеть! – медлительно признался Лебедев на той встрече у Стася.
– А ты думай о чем-нибудь хорошем! Например, о Челышевой! – со смехом посоветовала Алла и пояснила: – В Макса влюбилась девятиклассница и постоянно вертится около учительской.
– А папа у неё, между прочим, кру-у-упный начальник! – дополнила картину Умецкая.
– Никогда не думал, что ученика можно ненавидеть! – медлительно признался Лебедев на той встрече у Стася.
– А ты думай о чем-нибудь хорошем! Например, о Челышевой! – со смехом посоветовала Алла и пояснила: – В Макса влюбилась девятиклассница и постоянно вертится около учительской.
– А папа у неё, между прочим, кру-у-упный начальник! – дополнила картину Умецкая.
– Да полно тебе! – поморщился Лебедев, пробегая пальцами по пуговкам жилетки.
– Ничего не полно! Кирибеев тебя из-за неё на дуэль вызовет! – резвилась Алла, по забывчивости положив ладонь на моё плечо.
– Дуэль на указках! – подхватил я.
– Какая дуэль?! – рассердился Стась. – Теперешние пацаны не знают, что такое «лежачего не бить» или «до первой крови». Чтоб вы знали! Вчера смотрю: у Семенцовой на белом переднике след от кроссовки. Спрашиваю: «Это откуда?» А она ответила: «Мне Шибаев каратэ показывал!..» Ладно, хватит о работе. Я зову Веру…
Пришла Вера, подозрительно посмотрела на нас, словно мы хитростью хотели заманить её в самый разгар педагогических споров, но сразу успокоилась, потому что солировал я, рассказывая, какие уморительные опечатки бывают в газетах.
– Андрюша, – спросила Вера, когда я замолчал, чтобы припомнить очередной газетный «ляп». – Почему ты перестал печататься? Не пишется?
– Видишь ли, Вера, – хотел я отшутиться, но понял: нужно раскалываться, – я в газете теперь не работаю…
– А где ты теперь? – поинтересовался Стась, не допускающий, что советский человек может нигде не работать.
– Пока нигде. Жду места в журнале. Разыскиваю роман Пустырева.
– А живёшь на что? – жалостливо спросила Алла, выискивая на моем лице следы недоедания.
…От Фоменко мы вышли поздно. К ночи крещенскую слякоть прихватило морозом, и под ногами лопался звонкий, как мембрана, лёд. Умецкая и Лебедев пошли к стоянке такси, а мы со Стасем задержались у подъезда, продолжая начатый разговор.
– Слушай, когда тебя в журнал обещали взять? – выпытывал он.
– Может быть, завтра, а может быть, через полгода… Как обстоятельства сложатся…
– Слушай, а не хочешь у меня поработать? Все-таки твёрдые деньги, и друга выручишь! У меня литераторша – в декрете, еле с почасовиком выкручиваюсь…
– Стасик, я давно все перезабыл…
– Вспомнишь!
– У меня большой перерыв – начальство не разрешит…
– Это уже мои трудности. Давай до конца учебного года, а?
– Нужно подумать…
– Думай. Даю тебе ночь на размышления! – сказал Стась, обнял меня и повлёк туда, где затормозило пойманное такси. Из тёмного окна выглядывала Аллочка.
– Я теперь живу на «Семеновской», – весело сказала она. – А тебе куда?
– В ту же сторону! – ответил я.
Фоменко крикнул вдогонку, что будет ждать звонка, а Макс церемонно кивнул, в ожидании машины он стоял у края тротуара со скульптурно протянутой рукой.
У таксиста было профессионально недовольное лицо, словно мы вытащили его из тёплого дома, да ещё заставляем ехать бог знает куда.
– Ну, как тебе наш новый руководитель? – спросила Алла, найдя в темноте мою ладонь.
– Зовёт на работу.
– Да ты что! – засмеялась она и крепче сжала мои пальцы. – Значит, снова будем все вместе! Здорово!..
За окном мелькали пустынные полночные улицы, и только на остановке возле кинотеатра было людно.
– Высадите нас возле булочной! – вымолвила Алла, не отдышавшись от наших дорожных лобзаний, и таксист затормозил с таким неудовольствием, точно ему приказали остановить только-только разогнанный до скорости света грузовой звездолёт.
– Ты любишь настоящий кофе? – спросила Умецкая, глядя вслед уезжающей машине.
Отзыв на этот пароль я знал:
– Очень!
…А утром, когда зазвонил будильник и я, привыкший просыпаться в одиночестве, ощутил ломоту в теле и тоску в душе; а утром, когда Алла, хлопнув ладонью по дребезжащей кнопке и попросив «не смотри на меня», ушла в ванную – откуда запахло хвойной пеной; а утром… Одним словом, ничто так не отдаляет мужчину и женщину, как физическая близость, не оплаченная подлинной любовью… Хорошее начало для статьи, адресованной вступающим в личную жизнь!
Но мы опять отвлеклись, а ведь через три минуты нужно изымать изложения!
– Осталось тридцать секунд! Потом собираю тетради! – предупредил я. – Время пошло!..
По классу пронёсся смерч вдохновения, все бросились дописывать самые главные, самые необходимые строчки, в которые и будет больше всего ошибок. Прогремел звонок, но, разумеется, писали почти всю перемену. Последней с тетрадью рассталась Рита Короткова, в глазах у неё стояло то мученическое выражение, та безнадёжная мольба, с какими, наверное, несчастные славянки смотрели вслед кошмарным янычарам, увозившим голубоглазых малюток в басурманскую неволю.
6
В учительской, куда я забежал, чтобы обменять журналы, Евдокия Матвеевна под руководством Бориса Евсеевича диктовала по телефону решение задачи своему сыну, обучающемуся в пятом классе соседней школы:
– Пушочек, я не знаю, как вам объясняли, но Борис Евсеевич лучше знает! – увещевала она. – Веди себя хорошо, на улицу не бегай! Кашку погрей на малюсеньком огонёчке!..
В кабинете литературы было пусто: Фоменко сегодня повёл старшеклассников на экскурсию в близлежащий вычислительный центр, и к началу урока они опаздывали. По стенам висели единообразные портреты классиков мировой литературы – и это очень напоминало доску Почёта маленького, но дружного предприятия. Ниже располагались плакаты, иллюстрирующие наиболее сложные случаи правописания.
Самый первый урок я давал в девятом классе, это произошло через три дня после памятного вечера у Фоменко. Оказалось, оформить человека на работу можно очень быстро, гораздо скорее, чем уволить. Мы со Стасем вошли в кабинет литературы, и ребята, увидев директора, приподнялись. Обычно они лишь обозначают вставание, как это бывает, если ты, скажем, сидишь в глубоком кресле, а твой хороший знакомый подходит и протягивает руку. Изобразив свирепость, Фоменко заставил класс выпрямиться и взмахом руки унял ропот любопытства.
– До конца года, – сказал он, – вашим классным руководителем и преподавателем литературы будет Андрей Михайлович Петрушов, его фамилию те, кто умеет читать, встречали в печати. Андрей Михайлович – мой студенческий товарищ, если услышу от него хоть одну жалобу, ликвидирую вас, как класс! Усвоили?
– Ваш друг – наш друг! – с южным акцентом отозвался с первой парты совершенно белобрысый, хитроглазый ученик, как выяснилось впоследствии, Петя Бабакин. Несколько парней, услыхав мою фамилию, многозначительно переглянулись и стали переговариваться. Фоменко движением бровей оборвал недозволенные речи и ушёл, уводя с собой широкоплечего ученика – грузить старую мебель.
– Жаловаться не в моих правилах, – высокопарно разъяснил я, оставшись наедине с классом, но слез восторга не последовало, ибо ещё ни один педагог не начинал свою деятельность с обещания ябедничать начальству.
– Вопросы ко мне есть? – спросил я, стараясь углубить контакт.
– Есть… Андрей Михайлович, почему вы ушли из большого спорта? – спросил длинный, модно остриженный парень, у его ног стояла адидасовская спортивная сумка, а из неё торчала ручка теннисной ракетки – моя несбывшаяся мечта.
– Откуда? – оторопел я, но постепенно вспомнил, что совсем недавно редкий футбольный репортаж обходился без моего однофамильца, обводившего одного защитника, потом другого, но у самой штрафной площадки непременно терявшего мяч…
– Из «Спартака»?! – подсказали сразу несколько голосов.
– Нет, ребята, я никогда не играл в футбол… Я работал в городской газете…
Любопытство большей части класса мгновенно угасло, но кое-кто, наоборот, поглядел на меня с интересом. Не дождавшись новых вопросов, я раскрыл журнал и стал знакомиться с классом: старательно выговаривал фамилии, ребята вставали, и я разглядывал каждого долгим, изучающим, отеческим взглядом. Запомнить всех учеников с первого раза, конечно, невозможно, остаётся только смутное впечатление, какое бывает от незнакомого города, где побывал проездом. Но кое-какие достопримечательности девятого класса бросились в глаза с самого начала.
– Бабкин! – с удивлением выговорил я смешную фамилию.
– Бабакин! – хором поправил класс, но было поздно, под всеобщий хохот Петя Бабакин из-за моей невнимательности превратился в Бабкина до окончания школы, а может быть, и на всю оставшуюся жизнь.
– Уже обзываются! – горько пожаловался он, смеясь вместе со всеми. После этого случая я потратил несколько вечеров и выучил списки моих классов наизусть.
Володя Борин после погрузки вернулся, тяжело дыша, похожий на силача, который в цирке держит на себе металлическую конструкцию с мотоциклистами, акробатами и прочими чудесами. Встретишь такого девятиклассника на улице и вежливо посторонишься.