- Какое горе! - сказала почти шепотом молодая женщина.
- Что ж делать... У многих, многих матерей у нас и в других странах вырастут счастливые дети, потому что погибли мои сыновья...
- Любая мать мира могла бы только гордиться такими сыновьями, - сказал чех. - Герои! Воины!
- Да, герои... солдаты... воины... мальчики... - Мать на минуту прикрыла глаза и упрямо сжала задрожавшие губы. - Это только мы знаем с вами, какие они, наши мальчики... Только нам это знать, да?
Молодая женщина порывисто протянула обе руки и сверху прижала ими морщинистую руку матери, лежавшую на колене.
Со снисходительно материнской лаской та ответила на пожатие и улыбнулась своей обычной тихой и как будто застенчивой улыбкой.
На последней станции перед границей поезд стоял долго - около часа. Усатый чех едва уговорил Марию Федоровну выйти погулять по платформе, подышать свежим воздухом: ей страшновато казалось сойти с подножки - вдруг поезд уйдет и она останется, а там ждут ее люди!
После вагона на воздухе показалось свежо. Немногочисленные пассажиры неторопливо расходились с платформы. Где-то невдалеке по-домашнему пропел петух. Весенняя, праздничная тишина начиналась сразу от платформы. Было тихо в окрестных холмистых полях, на безлюдной утренней дороге и в селенье, разбросанном по склону зеленого холма.
Молодая женщина познакомила Марию Федоровну со своим мужем, который пришел ее встречать на станцию, и раза три принималась с ней прощаться, прежде чем решилась наконец уйти.
Усатый чех при прощании неожиданно снял шляпу и представился. Фамилию Мария Федоровна не разобрала, но имя запомнила: Милослав. Он обещал еще раз обязательно заглянуть на станцию перед отходом поезда.
Двое очень вежливых людей в форме просмотрели ее заграничный паспорт, сказали, что все в порядке, взяли под козырек и неторопливо ушли по своим делам.
Она и сама знала, что у нее все в порядке. Уложив паспорт обратно в сумочку, она присела на станционную скамейку поближе к вагону, чтобы не прозевать отхода поезда.
На душе у нее было спокойно и немного торжественно, как в утро большого праздника. Она сидела, выпрямившись, по привычке не опираясь на спинку скамьи, и думала теперь уже только о том, что ждет ее впереди. Она старалась представить людей, которые ее ожидают. Увидит ли она там однорукого солдата, который срисовал надпись, сделанную ее сыном? Преподаватель лицея жив, его подпись стояла одной из первых в письме. Он один из организаторов сбора подписей в защиту мира в своем родном Ло.
С теплым чувством она думала об этом незнакомом человеке, в записной книжке которого до сих пор хранятся последние слова Саши... Ей казалось, что она сразу узнает этого человека, как только его увидит. Остальных она не могла себе представить ясно. Чаще всего ей казалось, что это совсем юные матери, которые хотят спасти своих детей от ужасов новой войны. Некоторых она представляла себе теперь похожими на ту молодую чешку, которая ехала с ней в поезде.
Думая о предстоящей встрече, она все-таки начинала волноваться. Заметив, что пальцы сами собой судорожно переплелись, она сейчас же разняла их и по-прежнему покойно сложила на коленях руки.
Потом подумала: как слабы руки одинокой французской матери, бессильно цепляющиеся за сына, которого отнимает у нее преступная война. Какая могучая сила может быть в руках матерей, когда они объединятся по всему свету для того, чтобы защитить не одного своего единственного, а всех сыновей и дочерей на земле, всех своих мальчиков и девочек, белых и черных, смуглых и желтых...
Паровоз, совсем было затихший, ожил и задышал шумно и медленно, точно расправляя грудь перед тем, как пуститься в путь. Мария Федоровна с легким беспокойством осмотрелась, но на платформе все было спокойно: видимо, поезд еще не так скоро собирался отходить. Только те двое в форме, что проверяли паспорт, вышли из помещения и, оглядевшись, направились в ее сторону.
Они остановились около ее скамейки, и один произнес какую-то длинную извинительную фразу, из которой она поняла, что хотя им в очень неприятно, но приходится еще раз попросить у нее паспорт.
- Да что вы извиняетесь? - приветливо сказала мать. - Пожалуйста, берите, если надо. Тут все в порядке.
Они поблагодарили и ушли в свое помещение, на ходу перелистывая странички паспорта.
Теперь ей хотелось бы, пожалуй, уже сидеть на своем месте в вагоне, потому что на платформу стали выходить понемногу пассажиры с багажом, а паровоз бухал паром, не затихая, точно ему не терпелось приняться за дело.
Запыхавшийся Милослав появился на платформе и, помахивая издали рукой, радостно устремился к Марии Федоровне. Они вместе подошли к вагону. Взявшись рукой за поручень, мать почувствовала себя уверенней. Они с Милославом стояли у подножки и смотрели на дверь станционного здания, откуда должны были принести ей паспорт.
- Ну вот! - обрадованно сказал Милослав. - Они уже идут, можете садиться в вагон!
Двое в форме подходили быстрыми шагами.
- Наконец-то, - с облегчением улыбнулась Мария Федоровна, - а то я, знаете, путешественник какой!.. Все волнуюсь, сама не знаю чего!
- Пани Александрова, - вполголоса сказал человек в форме, который держал ее паспорт, - ваша виза аннулирована. Вам нельзя будет переехать границу.
Мать почувствовала, как кровь медленно заливает краской лицо, точно ее ударили.
- Постойте, - сказала она, принимая у него из рук паспорт и еще крепче сжимая другой рукой поручень. - Этого не может быть. Вы поймите: сейчас поезд уходит, я же опоздаю на поезд, а там меня ожидают люди...
- Виза на въезд! - терпеливо и печально повторил человек в форме.
- Ну да, да, виза. У меня есть виза. Они же мне дали визу на въезд, почти обрадовавшись, мать нетерпеливо перелистала и раскрыла паспорт на том месте, где стоял штамп.
- Так, так, - не глядя, подтвердил человек в форме, - виза есть. Но нас предупредили, что виза аннулирована по параграфу 96. Пани понимает, что наша страна тут ни при чем. Наша власть кончается на границе.
Милослав, который молча переводил взгляд с одного на другого и все больше мрачнел, нерешительно сказал:
- Может быть, можно дать телеграмму, попросить...
Мать, которая стояла с лицом, залитым краской, и молчала, при этих словах подняла голову.
- Я не просительница какая-нибудь!.. Ничего просить у них не стану!
- Надо снять вещи, - сказал один из людей в форме и поднялся по ступенькам на площадку.
Другой еще раз вполголоса обратился к матери:
- Прошу извинить, но мы тут совершенно ни при чем. Нам так не хотелось, чтоб с вами было такое недоразумение!
- Великая подлость! - сказал Милослав, и человек в форме, покосившись на него, сочувственно кивнул.
Когда поезд медленно двинулся вдоль платформы, мать крепко сжала губы и отвернулась.
Вытащенные из вагона чемоданы сиротливо стояли рядышком на опустевшей платформе.
- Обратный поезд будет через четыре часа двадцать минут, - сказал старший человек в форме. - Вы можете отдохнуть у меня в доме. Вот он, рядом со станцией. Моя жена будет очень счастлива.
- Мой дом тоже рядом, - сказал Милослав, - и мыс пани старые знакомые.
- Нет, мне бы лучше сейчас одной побыть, - тихо проговорила мать. - Я тут посижу... Что это за параграф 96, кажется, так вы сказали?
Старший пожал плечами с корректным презрением пограничного работника, привыкшего не вмешиваться в чужие дела:
- У них теперь введен параграф 96, это параграф о "нежелательных иностранцах".
- Понимаю. Да. И мои сыновья теперь "нежелательные иностранцы"... Я теперь понимаю.
Она встала, спустилась по ступенькам и пошла по дорожке в сторону от станции.
Тревожный весенний ветерок шевелил волосы на лбу, земля под ногами еще не просохла, и на матовых стебельках и листьях травы застыли капельки чистой росы. Осыпавшийся цвет, белый и розовый, лежал на земле под белыми стволами фруктовых деревьев.
Она шла быстро, стараясь подальше отойти от людей. Наконец, когда ей показалось, что она совсем одна в поле, она сказала вслух:
- Гадко!.. Как это гадко! - и заплакала от обиды. Не за себя, а за тех троих солдат-воинов, которые остались для нее навсегда ее мальчиками в кожаных шлемах и стальных касках. Ей казалось, что их оскорбляли эти подлые, казенные слова о "нежелательных иностранцах"...
- Пани... - услышала она позади извиняющийся, полный огорчения голос Милослава.
- Гадко мне! - с тоской сказала мать.
- О, как гадко! - с отвращением подтвердил Милослав и, мягко взяв ее под руку, повел, незаметно стараясь заставить идти помедленней.
Они потихоньку прошли по тропинке через все поле и начали подниматься на зеленый, поросший травой холм.
- Вот тут можно немного посидеть, если вы устали, - сказал Милослав, и через открытую калитку они вошли на кладбище.
Негустая тень от деревьев, покрытых мелкой весенней листвой, колеблющимися пятнами лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на них траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого за деревьями.
Негустая тень от деревьев, покрытых мелкой весенней листвой, колеблющимися пятнами лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на них траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого за деревьями.
Около старой железной ограды они сели на скамеечку под деревом, в ветвях которого шумно щебетали и перелетали с места на место птицы.
Несколько фигур в черном, большею частью женских, неторопливо поодиночке расходились по заросшим травой дорожкам, каждая направляясь к своему уголку.
Немного в стороне, на поляне, сквозь листву просвечивал каменный обелиск, стоявший отдельно. Две женщины, проходя мимо, остановились около него, рассыпали у подножья пучки полевых цветов, постояли минуту, опустив голову, и пошли дальше.
Женщина, рассаживавшая кустики анютиных глазок в маленькой ограде, закончив свою работу, поднялась на ноги. В ее испачканных землей руках было три кустика фиолетовых бархатистых цветов. Осторожно прижимая их к груди, чтоб не осыпалась с корней земля, она пошла на поляну и там, став опять на колени, любовно и тщательно вкопала их в землю.
- Куда это все несут цветы, Милослав? - довольно безучастно спросила немного погодя мать.
Милослав следил глазами за двумя стариками, вероятно мужем и женой. Поддерживая друг друга, они медленно прошли за деревьями, бережно неся по нескольку белых нарциссов на тонких стебельках.
- Что ж! Пойдемте! - сказал Милослав и взял мать под руку.
Около ворот, где остановилась большая машина вроде автобуса, послышалось множество оживленных, очень молодых голосов. Переговариваясь вполголоса, несколько десятков молодых людей обогнали Милослава и Марию Федоровну.
Когда они вышли на поляну, молодежь уже стояла молча, окружив каменный обелиск с пятиконечной звездой на верхушке. Юноши были без шапок. Две девушки в светлых платьях заботливо раскладывали букеты цветов. Постояв в молчании, юноши и девушки двинулись к выходу, потом на полдороге негромко заговорили и, выйдя из ограды кладбища, шумно стали рассаживаться в машине.
Мать подошла к обелиску. Три имени были выбиты на камне:
Гвардии лейтенант Шаповалов В.
Гвардии рядовой Габриэлян С.
Наташа, санинструктор.
Железная цепь на столбиках огораживала небольшой квадрат у подножья, устланный свежими цветами. Немного дальше виднелись вчерашние и, вероятно, еще более ранние цветы.
Двое стариков, таких дряхлых, что никак нельзя было понять, кто из них кого поддерживает, только теперь добрались своими шаркающими шажками до поляны и, выбрав свободное место, с трудом нагибаясь, сложили в сторонке от более ярких и пышных цветов свои нарциссы на длинных стебельках.
- Ну вот, опять плакать? - Милослав укоризненно покачал головой.
Не отвечая, мать смотрела на старичков чехов, на полузавядшие и совсем свежие цветы.
- Что сегодня за день, Милослав? - спросила она наконец.
- Просто воскресенье, пани. Только плакать не следует.
- Это совсем другие слезы. Сердце оттаяло, вот и все. Какой хороший народ, Милослав!
- Ну-ну... Немало есть еще народов на этом свете, что умеют не забывать великого долга братской благодарности. И наш-то как раз не из тех, кто забывает. Нет!
1950