Негодяй Мелвил занес клинок над его головой, от которого он был бессилен защититься. Ярость, порожденная его жгучим чувством обиды, сдерживалась только страхом.
Тем временем он делал что мог, показывая графу Пиццамано более чем достаточно свое патриотическое рвение, и пришел на это собрание, чтобы оказать страстную поддержку требованию графа.
Это требование заключалось в наступательном и оборонительном союзе с Австрией.
Дож настраивался услышать все, что угодно, но он явно не рассчитывал на такое. Бледный и взволнованный, он объявил это предложение совершенно безумным.
Но Франческо Пезаро, этот подчеркнуто учтивый джентльмен, который был, пожалуй, влиятельнейшим человеком в Венеции в эти бедственные дни, вынудил нерешительного дожа прислушаться к действительности.
Австрийские войска сосредоточились в Тироле и Пиаве. Скоро Элвинзи выставит армию приблизительно в сорок тысяч человек против армии такой же численности под командованием Бонапарта. Несмотря на то, что французы стояли уже перед стойко державшейся против них Мантуей, чаши весов однозначно склонялись в сторону победы австрийцев, на которую и должна быть возложена единственная надежда Венеции на спасение.
Здесь Манин попытался прервать его, но Пезаро невозмутимо продолжал.
Он неопровержимо доказал, что за существующее в Италии положение вещей ответственность должна быть отнесена на счет нерешительности, проявленной венецианскими правителями. Если с самого начала, благородно отозвавшись на призыв о помощи, Венеция встала бы на сторону союза, выставив армию в сорок или пятьдесят тысяч человек, которую она способна была выставить на поле боя, вторжение Бонапарта в Италию было бы определенно сорвано, Савой никогда не перешел бы в руки французов, а французский солдат не добрался бы до Ломбардии. Но, из-за презренной скупости и эгоизма, время для смягчающих условий упущено, и он должен откровенно заявить, что Венеция находила для себя оправдания лишь в том, что эти раздоры ее якобы не касаются.
После поражения Болье император направил вторую армию, под командованием Уормсера. Союз с Австрией, который прежде был долгом благородства, теперь становился делом целесообразности. Недавние события в провинциях Венеции, оскверненных во всех отношениях, стали красноречивым свидетельством того, сколь ошибочным было их позорное равнодушие. Бесчинства, чинимые французскими войсками, множились с каждым днем. К Светлейшей относились с презрением, которое она заслужила своей нерешительностью. Грабеж, преподносимый как возмездие, был вседозволен; поджоги, насилие и убийства опустошали провинции Террафермы[34], а если их правители или эмиссары отваживались протестовать, их оскорбляли, дурно с ними обращались и угрожали им.
Согласны ли венецианцы наблюдать такое развитие событий, неуклонно идущее к худшему, пока их законные земли не будут захвачены французами, как был захвачен Савой, как была захвачена Ломбардия?
Присутствующие знают, что граф Пиццамано их созвал из-за того, что французы уже ищут предлог для агрессии и теперь приветствовали бы вооруженный нейтралитет, который мог бы эффективно воспрепятствовать им.
Но даже теперь, благодаря божьей милости, Венеции в третий раз предоставляется шанс, несмотря на то, что дважды она такой шанс упускала. Вполне возможно, что это — последний шанс, которым удостаивает ее Провидение, уставшее от ее малодушия. Стратегически Венеция удобно расположена для объединения с Элвинзи. Пока он проводил свое фронтальное наступление, они могли напасть на французов с фланга. Мог ли кто-нибудь сомневаться в итоге такого непобедимого объединения? Оно освободило бы Италию от французов, честь Венеции была бы защищена, а ее престиж — восстановлен.
Прежде чем дож, потрясенный и разгромленный, смог найти ответные слова, Вендрамин подхватил дискуссию в том месте, где ее оставил Пезаро. Со времени последнего заседания Большого Совета уже были набраны войска; корабли были переустроены и улучшены; в арсенале трудились день и ночь, так что теперь Венеция в состоянии выставить полностью экипированную армию в тридцать тысяч человек в течение недели, и это количество могло быть увеличено дополнительным набором рекрутов в далматских провинциях. Эта армия, предназначенная для запоздалой защиты достояния Венеции, могла быть с равным успехом использована против врага и в союзе с австрийскими войсками.
Когда дрожащий дож потребовал привести основания для объявления войны Франции, граф Пиццамано колко ответил ему, что основания для враждебности, вызвать которую никогда не было трудным делом, существуют в изобилии в разоренных венецианских провинциях. Он напомнил дожу, что его Светлость — защитник венецианской чести и что потомки будут проклинать его, если он упустит этот, возможно, последний удобный случай защитить ее.
На этом Манин не выдержал. Он оперся в колени локтями и обхватил руками свою крупную голову. Рыдания сотрясали его, когда он поносил день, в который ему были навязаны высокое звание и корона дожа.
— Нет чести в том, чего желаю я. Славно лишь то, чего я, как вам известно, старался избежать.
— Но согласитесь с тем, — спокойно произнес Пиццамано, — что вы не можете уклониться от ответственности за это.
— Разве я пытаюсь уклониться от нее? Но неужели я — самодержец? Неужели нет Большого Совета, Сената Коллегии, Совета Десяти, чтобы управлять судьбами этой Республики? Вы — представители этих органов, и вы знаете, что на один голос, отстаивающий ваше мнение, приходится три голоса, которые проповедуют нейтралитет, как единственно верный путь. Вы обращаетесь ко мне, будто я один противостою вам. Это несправедливо! Это бесчестно!
Они напомнили ему, что в исполнительных органах много тех, кто колеблется в нерешительности, рассчитывая на распоряжение дожа.
— Я вынужден был принять на себя ответственность лишь за руководство ими исключительно в соответствии с курсом, который я лично не считаю единственно благоразумным.
Вендрамин вставил дерзкую фразу:
— Будучи добродетелью, благоразумие может стать преступлением в такой ситуации, в которой требуются сила и мужество.
— Разве не справедливо обратное? Взять хотя бы воинственный дух, с которым вы стараетесь внушить мне веру в обрывки слухов о том, что французы якобы подыскивают предлоги.
Он вернулся к своим прежним аргументам. Зачем французам искать предлоги? Это не итальянская война. Это — широко развернувшееся движение в грандиозной кампании, главный театр действий которой находится на Рейне. Если французы совершают злоупотребления на венецианской территории, то это ведь не акты преднамеренной враждебности, а лишь выражение жестокости, от которой армии никогда не были избавлены; и они должны понять, что если французы и вторглись на территорию Венеции, то лишь из-за продиктованной войной необходимости ответить на то, что австрийцы первыми вступили на эту территорию, заняв Песчиеру.
— Оккупации, — сказал Пезаро, — никогда бы не было, если бы мы были государством вооруженного нейтралитета, который вы и те, кто разделял ваши пассивные взгляды, отказались признать необходимым.
— Но такого не предвидели! — воскликнул дож.
— Нужно было предвидеть, — ответил Пезаро. — К тому же, я предупреждал об этом.
Затем инквизитор Катарин Корнер добавил еще один аргумент. Он говорил со сдержанной язвительностью, его бледное аскетическое лицо оставалось таким же безмятежным, как и тон. Он объявил ошибкой приписываемую ему дружбу с французской стороной. Он отметил фанатизм, с которым французы распространяют свою религию якобизма. Он сослался на пример Циспаданской республики, учрежденной в Италии под покровительством французского якобизма и недавно расширившейся за счет присоединения Болоньи и Феррары. Он подробно остановился на подпольной работе по обращению в свою веру, которую якобинцы вели в Венеции, и на их угрожающие успехи, которые подрывали фундамент олигархии. Как один из инквизиторов, он по роду своей службы хорошо знал, что говорил. Его сыщики работали усердно, выслеживали и, при необходимости, преследовали вездесущих французских агентов, которые не все были французами. Он сообщил им спокойно, ровным голосом, что было больше тайных агентов, чем они могут предположить, и, вслед за обвинением в связях с французами, следовало немало тайных казней. Вендрамин почувствовал, как холодок пробежал у него по спине, когда он услышал об этом.
Но, хотя дискуссия тянулась несколько часов, они не смогли заставить слабовольного и нерешительного старого дожа отказаться от ошибочного курса, которого он так упорно придерживался.
Дело закончилось, подобно всем делам, к которым имел отношение Манин, компромиссом. Проведитор Лагуны должен был продолжать свои подготовительные действия и дальнейшую вербовку следовало немедленно возобновить, чтобы Венеция была готова к любому развитию событий. Кроме того, он обещал, что сам он будет обдумывать те предложения, на которых настаивали депутаты и которыми он будет руководствоваться.
Он все еще раздумывал, когда в первых числах ноября армия Элвинзи выступила в поход. А затем внезапно Венецию захлестнули слухи об успехах австрийцев. Массена был разбит под Брентой; Огеро, потерпев тяжелое поражение под Бассано, отступил к Вероне.
Вдохновленный этим, граф Пиццамано и его решительные союзники вновь ринулись в наступление. Пока французы были потрясены, пусть Венеция нанесет удар, который наверняка положит конец угрозам Бонапарта. Они по-прежнему настаивали на этом, когда в конце месяца положение французов стало столь отчаянным, что каждый, кто старался оттянуть время — от Людовико Манина до последнего нейтрально настроенного сенатора — теперь считал свою политику оправданной событиями. Бездействием экономя кровь и богатства, пока война продолжала грохотать, они сохранили в неприкосновенности мощь Самой Светлой Республики.
Подстрекатели, подобные Пиццамано и Пезаро, обвинялись в поспешности, которая, если восторжествует, должна разорить Венецию и вынудить льва Св. Марка долго зализывать раны.
Против этого не было аргументов. Люди, предупреждениями которых пренебрегали, могли только наблюдать в молчании за событиями и молиться, как истинные патриоты, чтобы те, кто пренебрег ими, оказались правы.
Сейчас казалось, что именно так и есть.
Безнадежное положение Бонапарта подтверждалось просьбой, которую он высказал в своей депеше от тринадцатого ноября в Директорию: «Итальянская армия сократилась до горсточки истощенных людей… Мы покинуты во внутренних районах Италии. Считая гибель неизбежной, храбрецы стойко обороняются, хотя столь сильно уступают в численности».
А потом, когда казалось, что все закончено, когда шумное ликование в Венеции свидетельствовало об освобождении от всех тревог, которые скрывались под праздничной внешностью, гений корсиканца блеснул силой более ужасной, чем ранее. Через четыре дня после написания упомянутой депеши он нанес тяжелое поражение армии Элвинзи на залитом кровью поле Арколы и бросился преследовать их остатки.
Но вызванное этим беспокойство продолжалось недолго. Вскоре стало ясно, что французы вырвали победу такой ценой, которую они не могли себе позволить. Они отвоевали глоток воздуха, не более. К Элвинзи спешило сильное подкрепление. Мантуя стойко держалась, осажденная Серрьером. Аркола, по мнению венецианцев, лишь отсрочила исход, который был неотвратимым. Французов ожидал разгром.
Напрасно сторонники участия в союзе осуждали этот оптимизм, который вовсе не следовал из предыдущего опыта. Им самодовольно отвечали, что бог и австрийцы скоро уладят дело. Зачем же правительству Венеции брать на себя эту ношу?
Сам Марк-Антуан готов был согласиться с оптимистами, видя пессимизм, который царил во французской миссии. Более чем истощенная, Итальянская Армия очень встревожила Францию своим положением. Ее армии на Рейне тоже терпели неудачи, и, действительно, было похоже, что теперь-то Европа должна избавиться от французского кошмара.
Чтобы эффективно играть роль Лебеля, Марк-Антуан решительно написал Баррасу, настаивая на необходимости пополнения Бонапарта, чтобы не утратить все то, что было завоевано. Он писал это без всяких сомнений, ибо знал, что его требования ничем не могут помочь Бонапарту. И было ясно, что если Директория не нашла возможности соответствующим образом отреагировать на подобные запросы раньше, то теперь события на Рейне делали это еще менее возможным.
Его письма, однако, дали один непредвиденный результат, о котором ему сообщил Лальмант, которого он застал однажды взволнованным более обычного.
— Я удивляюсь, — сказал посол, — неужели еще есть причины, оправдывающие вашу задержку здесь. У меня есть точная информация, что в данный момент полиция рыщет по Венеции, разыскивая вас.
— Меня?
— Гражданина депутата Лебеля. Они уверены в его присутствии. Они, конечно же, осведомлены об этом из вашего ультиматума по поводу бывшего графа де Прованс. Эти венецианцы осмелели теперь, ибо считают наши когти обрезанными. Мой последний курьер был задержан генералом Салимбени в Падуе. Ему в конечном итоге позволили продолжить путь с моими депешами в Директорию. Но я узнал, что ваше письмо Баррасу было арестовано на том основании, что оно не официальное, а личное. Теперь оно в руках государственных инквизиторов и мессер гранде получил приказ найти и арестовать вас.
Но что из всего этого действительно поразило Марка-Антуана, так это умение, проявленное тайной службой, организованной Лальмантом.
— Не может быть, чтобы они смогли опознать во мне Лебеля, — сказал он.
— Я того же мнения. Но если они смогут, то очень тяжело придется человеку, которого они считают виновным в том, что он подверг их позору, заставив выслать так называемого Людовика ХVIII из пределов Венеции. Я не дам и шанса в вашу пользу. Инквизиторы действуют очень скрытно и не оставляют следов. Только на этой неделе я потерял одного из моих самых полезных агентов, венецианца. Вроде бы без причин. Он просто исчез, но я не сомневаюсь, что он был тихо удавлен после тайного судебного разбирательства. Поскольку он не был французским подданным, я не могу даже подать запрос о нем.
— Слава богу, что я-то, в конце концов, французский подданный, и…
— Вы забываете, — перебил его Лальмант, — что вы приехали под видом англичанина. Я не могу предъявить права на вас, не признав этого мошенничества. Но и это не улучшит ваших шансов, — здесь он сделал паузу. — Я и в самом деле думаю, что вам было бы благоразумнее уехать.
Но Марк-Антуан отклонил это предложение.
— Нет, пока служба народу может потребовать моего присутствия здесь.
В тот же вечер он получил подтверждение этих новостей от графа Пиццамано. Граф признал перехват писем Лебеля свидетельством того, что, в конце концов, Светлейшей необходимо отстаивать свои права. Присутствие Лебеля в Венеции — еще один признак зловещих намерений Франции, и будет очень плохо этому тайному агенту, когда он будет обнаружен.
Это вовсе не обеспокоило Марка-Антуана. Мессер гранде — венецианский капитан юстиции — тщетно охотился за Камилем Лебелем. Что его тревожило, так это перспектива французского поражения, которая не только не вдохновляла его, но и невероятно удручала из-за опасности, грозящей Изотте.
Между тем, хотя ненависть Вендрамина к Марку-Антуану, который, по его мнению, так возмутительно оскорбил его, ничуть не ослабла, Леонардо умел, по крайней мере, скрывать ее в тех сравнительно редких случаях, когда они встречались в доме Пиццамано.
В таком застое прошло Рождество. Его праздновали в Венеции с развлечениями, как всегда, неудержимыми, а если и сдерживаемыми, то лишь сильным холодом зимы, которая устроила небывалые картины из снега на куполах домов и плавающих в каналах Фузины и Маргеры льдин. Результатом явилось то, что люди предавались развлечениям, укрывшись от холода за стенами домов. Театры были полны, как никогда; кафе вели бурную торговлю; а в казино толпились те, кто пришел поиграть в азартные игры, потанцевать или просто пофлиртовать и посплетничать.
На Новый год город был склонен провести карнавал, будто серьезных дел не было.
Марк-Антуан убивал время как мог. С группой друзей он ждал первого представления «Тиесты» Уго Фосколо и, согласно карнавальному обычаю, ужинал в ложе, которую они арендовали. Он позволил себе участвовать в балах масок, состоявшихся в филармонии и в зале Орфеи и представлявших собой сцены беззаботного веселья, подобных которым он никогда не видывал. Присутствие на этих торжествах многочисленных офицеров, которые стекались в город из своих казарм в Маламокко и пр., — весельчаков, далеких от воспоминаний о тучах войны, которые по-прежнему маячили над горизонтом, — было данью всеобщему веселью.
Пока жизнь в Венеции текла все также беззаботно, австрийцы выступили освободить Мантую и нанести решающий удар, который должен был завершить эту кампанию. Их поражение на заснеженных полях Риволи, с захватом в плен семи тысяч человек и тридцати пушек, на мгновение прервало карнавальное веселье в Венеции. Но и сейчас смятение было отнюдь не таким глубоким и всеобщим, как должно было следовать из обстоятельств. Чтобы предотвратить панику, правительство умышленно распространило заверения, что предпримет все, что может оказаться необходимым. После этого развлечения возобновились.
Повсюду от Чиавони до Пьяцца, когда, с наступлением февраля, погода стала мягче, ходили толпы бездельников и веселящихся и небольшие группки, собиравшиеся возле странствующих актеров, выступавших для веселья прохожих: марионетки, акробаты, знахари, исполнители баллад, астрологи, предсказывающие судьбу канарейки, танцоры — мастера фурланы, цирк на Пьяцца. Патриции и патрицианки в масках и вуалях, чье высокое положение возвещалось их шелками и бархатами и их расшитыми золотом шляпами, свободно смешивались с шумной толпой, разделяя ее жажду смеха, пренебрегая неумолимо надвигающейся на Венецию угрозой.