Мартенс Давид Петрович (отец Ирмы, родной дед Анны Герман) – умер в апреле 1922 года от тифа в колонии Великокняжеское. Могила не сохранилась.
Мартенс Вильмар Давидович (брат Ирмы, родной дядя Анны Герман) – умер 25 декабря 1943 года в лагере под Котласом. Он находился в заключении на протяжении шести лет (в Узбекистане, в Осинниках, под Котласом). Перед смертью он написал: «Проклинаю день моего рождения». Похоронен в братской лагерной могиле.
Мартенс Герта Давидовна (сестра Ирмы, родная тётя Анны Герман) – умерла в возрасте трёх лет в колонии Великокняжеское в 1918 году. Могила не сохранилась.
Мартенс Иван (Йохан) Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – умер от голода в сталинскую эпоху. Место захоронения неизвестно.
Мартенс Андрей (Генрих) Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – арестован 11 июня 1937 года и осуждён на десять лет трудовых лагерей. Умер в лагере, место захоронения неизвестно.
Мартенс Катерина (Тина) Давидовна (Катерина Рисе) (сводная сестра Ирмы, тётя Анны Герман) – была арестована и сослана. Умерла в ссылке после продолжительной болезни. Место захоронения неизвестно.
Мартенс Давид Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – пропал без вести, место захоронения неизвестно.
Мартенс Фридрих Евгеньевич (сын Ирмы, родной брат Анны) – умер 19 мая 1940 года от тифа в возрасте двух лет в Ташкенте. Похоронен на Боткинском кладбище на территории бывшего «немецкого квадрата».
Годы сталинских репрессий пережили:
Мартенс Анна (мама Ирмы, бабушка Анны Герман) – умерла 17 сентября 1971 года в Варшаве в возрасте 85 лет. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.
Мартенс (Бернер) Ирма Давидовна (мама Анны Герман) – умерла 30 января 2007 года в Варшаве в возрасте 97 лет. Пережила свою дочь на 24 года. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.
Герман (Мартенс) Анна Евгеньевна (Анна Герман) – умерла 25 августа 1982 года в Варшаве в возрасте 46 лет. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.
Близнюк (Мартенс) Герта Давидовна (сестра Ирмы, родная тётя Анны Герман) – долгие годы жила в Ургенче, потом в Бресте, скончалась 24 мая 2004 года в Бадене (Австрия) в возрасте 83 лет.
Мартенс Элеонора (Элеонора Клорман) (дочь Герты, двоюродная сестра Анны Герман) – ныне живёт в Бадене (Австрия).
Эхо детства
Лидия Ундерберг, жила по соседству с Анной Герман в 1942–1944 годах в Киргизии, в Орловке (Таласская долина) (Хюрт, Германия) «Бог не дал погибнуть Анне, её маме и бабушке»Село Орловка было основано в конце XIX века немцами-переселенцами. Их предки приехали в Россию по вербовке Екатерины II в конце XVIII века на Волгу, где обосновали село Orloff (Орлофф) в память о родном селе в Гессенской земле в Германии. Позже они переселились в Таласскую долину Киргизии. Там они (шесть семей лютеран и несколько молодых семей меннонитов) на стыке рек Талас и Урмарал на выделенном им участке земли вдоль дороги из Аулие-Ата (Джамбул) на город Талас начали строить своё новое село, но опять под названием Orloff. Позже это название русифицировалось и стало называться Орловкой. Село быстро росло…
Мой дед Фридрих Августович Фуст приехал со своей семьёй в Орловку в 1903 году. Он был руководителем лютеранской общины на селе и вёл уроки религии и музыки в школе. Много месяцев они были в дороге, ехали в бричке, запряжённой волами. Самое ценное, что вёз с собой дед – фисгармония и ящик с нотами. После революции, когда стали уничтожать всё, что относилось к религии, моему деду, как многим священнослужителям, грозил расстрел. Спасло его то, что по приказу советского правительства во всех немецких сёлах и районах запретили преподавание немецкого языка, школы в одночасье перевели на русский язык. Мой дед оказался единственным, кто в селе знал русский язык. Его назначили секретарем сельсовета. Отсюда прозвище нашей семьи – Schreiber (писарь). Фисгармонию у него отняли, и это была страшная потеря для него. Дед был страстным музыкантом. Созданный им оркестр существовал почти до самой войны.
Наша Орловка – удивительное место. Это отмечают все люди, когда-либо побывавшие в ней. Здесь на протяжении многих лет мирно жили вместе люди разных вероисповеданий – меннониты, лютеране, адвентисты и немногие мусульмане-киргизы.
До прихода советской власти каждый имел возможность молиться так, как его научили родители. По воскресеньям и праздникам люди собирались на службу. Советская власть под страхом смерти запретила даже говорить о Боге. В соседнем селе Ключевка (ныне поселок Боо-Терек, в нескольких километрах от Орловки. – Прим. авт.) был православный храм, но его превратили в тракторный парк.
По домам шли обыски, всю религиозную литературу нещадно сжигали. Моя бабушка чудом спасла старинную Библию (свадебный подарок матери), напечатанную в Германии еще старым «готическим» шрифтом. Она завернула её в тряпку и спрятала в куче кизяка (кизяк – сформованный высушенный коровий навоз, используемый вместо дров. – Прим. авт.). Когда пришли с обыском, Библия осталась незамеченной. Помню, как иногда наша бабушка приносила эту Библию в дом, пряча её под фуфайкой. Она занавешивала окна, закрывала двери на засов. Мы, внуки, усаживались за столом, на котором горела коптилка. Бабушка читала нам Библию. Так в 5 лет я научилась читать благодаря Библии. Тогда мы ещё все говорили на немецком языке.
Период моего детства, выпавший на 40-е годы XX века, я вспоминаю и с болью в сердце, и с благодарностью моей бабушке, моей семье, моей Орловке… В 1942 году наших родителей мобилизовали в трудовую армию. Это была повальная мобилизация всех, кто был старше 15 лет и у кого в пятой графе стояло: «национальность – немец». От неё не спасся никто, это коснулось каждой семьи. Когда родителей забрали, нас оставили на попечение бабушки и дедушки – 13 внуков и внучек, младшей из которых, моей сестре Ире, было всего три годика. В наше село, как и во все соседние, стали прибывать новые люди – эвакуированные евреи, высланные с Кавказа чеченцы, езиды, курды и карачаевцы.
В каждой комнате, даже самой маленькой, ютилось множество людей разных национальностей, говоривших на разных языках. Но я хорошо помню, что скандалов не было. Был голод, нужда, тревожное ожидание писем. И была взаимопомощь.
Жили мы в доме моих родителей, который находился на центральной улице Орловки. Я помню точный адрес: улица Фрунзе, дом 64. К дому примыкал большой фруктовый сад, где мы играли, и огород, который спас нас всех от голодной смерти.
Напротив дома находилась наша школа (в те годы семилетняя, средней она стала вновь только после отмены комендатуры). Рядом (справа) было правление колхоза, колхозный двор со столяркой, кузницей, складами, конюшней и током. Слева – соседний дом, так называемый «учительский». Он числился по адресу улица Фрунзе, дом 62. В этом старом доме жили учителя орловской школы. Им там предоставляли жильё на время их работы в школе. В этом-то доме и были жильцами Ирма Давыдовна Мартенс с дочкой Аней и бабушка Анна. Причина, по которой они оказались именно в Орловке, мне неизвестна, но до приезда Ирмы в нашем селе уже жила семья Мартенсов – Давид и Эльза. Была ли между ними родственная связь, не знаю, но эту фамилию я запомнила хорошо. Также хорошо помню всех, кто в те годы были соседями Ирмы в «учительском» доме.
Одну из комнат занимала Лилия Юльевна Вольф с сыном Женей, в другой комнате проживала Фрида Ивановна Келлерман с дочерью Гертрудой. Рядом жила еврейская семья – женщина по фамилии Кульман с тремя детьми: двумя дочерьми и сыном. Этого сына, с копной ярко-рыжих кудрей и конопатого, я хорошо помню. Однажды утром он пришел в наш сад, где, как всегда, собралась ватага детей, и начал хвастаться, что никогда не умрёт от голода! Мы окружили его, и он показал нам что-то белое во рту, что он жевал. Он сказал, что это никогда не кончается. В 1943 году мы не знали, что такое жвачка, но все ему завидовали.
Моими ближайшими подружками были Аня и Тамара. Они были на год меня старше, но я не ощущала разницу в возрасте. Аня была белокурая, улыбчивая, приветливая, внимательная и скромная. Сколько эпитетов! Но такая она была. Тамара, наоборот, как говорят, «бой-девочка» с чёрными волосами и глазами, в которых бегали «чёртики». Она была организатором наших игр, наших детских развлечений. Мы очень любили играть в лапту, в прятки, а особенно любили играть в «кругового» и в игру, которую называли «лунки». Это была очень занятная игра: в земле в ряд выкапывались небольшие ямки по числу игроков, ведущий бросал (катил) по лункам мячик, и в чьей лунке мячик застревал, тот хватал его и старался попасть в кого-нибудь из игроков, разбегавшихся в разные стороны. В кого он попал, тот становился следующим водящим. Мы с Аней и Тамарой часто играли в эти «лунки».
В эту игру мы играли и в воскресный вечер летом 1943 года. Меня позвала бабушка, она как раз вскипятила самовар и приготовила лепёшки из кукурузы и картофельных очисток (учитывая голод тех лет, такое «блюдо» было для нас лакомством). Я хотела поскорее вернуться к игре, поэтому за столом я потянула к себе пиалу с чаем резким движением. Мой бог! Кипяток из пиалы вылился мне на грудь и живот! Бабушка стала скорее снимать с меня платьице и сняла его вместе с кожей… Мне было всего шесть лет, кожа была совсем нежная, от крутого кипятка она просто сварилась. Я два или три месяца лежала в кровати дома, не вставала и ждала, пока всё заживет. В эти дни и недели меня часто навещала Аня. Она меня всегда старалась чем-нибудь порадовать: то букетик цветов нарвет, то соберёт в саду опавшие зелёные яблочки – падалицы. Эти незрелые яблочки Аня собирала в свой маленький белый фартучек, отделанный кружевами, и приносила их мне. Она садилась на кровать, раскладывала яблоки, и мы подолгу играли ими, ведь кукол у нас не было… Я до сих пор помню её большие голубые глаза, полные сочувствия ко мне. Она была очень душевной и доброй.
Времена, когда Аня жила у нас в Орловке, были очень тяжёлыми. Дети были оторваны от родителей. Мама Анны работала учительницей, это хоть как-то их поддерживало материально. В нашем же доме денег вообще не водилось, мы выживали только благодаря тому, что сами выращивали на огороде. На зиму моя бабушка варила «свекольный мёд» – род патоки. Других «десертов» мы не знали.
Будучи немцами, мы обязаны были подчиняться особым законам того времени: ежемесячно каждый человек старше 15 лет обязан был отмечаться в комендатуре. Контроль за нами был очень жёсткий. До сих пор помню коменданта, у которого на учёте были наши семьи, по фамилии Ефименко. Он был ранен в самом начале войны, получив тяжёлую травму лица и лишившись подбородка, всё это, и его характер в придачу, производило ужасающее впечатление.
Помню ещё один «забавный» случай. Это было летом 1943 года. Моя бабушка где-то раздобыла месячных цыплят. Тогда это было трудно – кругом голод, а тут – целая стайка цыплят! На ночь бабушка прятала их в сарае.
Однажды Тамара, Аня и я построили в саду домик из кирпичей кизяка. Днём мы там играли, а на ночь Тамара предложила устроить в «новом доме» цыплят. Идея нам понравилась. Потихоньку мы пошли в сарай, собрали там уже спящих цыплят, перенесли в наш домик, кизяками закрыли окна и двери и довольные и счастливые пошли спать.
Утром меня разбудила бабушка, вытащив за волосы из постели. Страшная картина мне представилась: раскиданный кизяк, кругом перья и разорванные цыплята… Какая-то собака всё разорила!
После этого Тамаре запретили приходить к нам, а с Аней мы продолжали дружить.
Вспоминая сейчас детскую дружбу с Аней, передо мной в памяти встаёт наша Орловка – с высокими тополями вдоль центральной улицы, с арыком, в котором собирались воды многочисленных родников, этой водой мы поливали огороды, иначе в том климате ничего не могло бы расти.
Вижу отцовский дом, а рядом – «учительский» дом. Вижу часто меняющиеся лица учителей орловской школы (я училась в ней с 1944 по 1948 годы). Вижу испуганные лица моих двоюродных братьев и сестёр, печальное личико моей маленькой сестренки, которых на долгие годы оторвали от родителей. Не все они вернулись к своим семьям…
Вижу скамью возле дувала у нашего дома, на которой вечерами сидели Ирма Мартенс, моя тётя Роза и соседка Ирмы Фрида Келлерман. Иногда они тихонько пели немецкие песни.
Слышу наши разговоры с Аней: мы легко болтали и по-киргизски, и по-немецки, и по-русски. Слышу, как Аня покашливала: она часто простужалась, те зимы были холодными, а обогреться было особенно нечем. С теплотой вспоминаю доброго доктора-карачаевца Байрамукова и фельдшерицу Свиридову, которые вылечили меня тогда от ожога (без лекарств, отварами трав) и которые лечили и Аню.
Школу я вспоминаю совсем особо, ведь после 10-го класса я стала учительницей, потом училась заочно и проработала в этой школе 37 лет, до самого отъезда в Германию.
Тогда я не знала, что эта белокурая добрая девочка станет величайшей в мире певицей. Пела ли она в те трудные годы? Возможно, что да. О том, что та Аня из Орловки и певица Анна Герман – это один и тот же человек, я узнала позже, когда моя подружка детства стала известной. Мы знали, что эта семья уехала из Орловки в Джамбул в 1944 году, и именно тогда мы потеряли связь. Слава богу, семье Анны удалось выехать в Польшу, где для неё открылась возможность стать певицей.
Пятая графа в паспорте, говорящая о нашем немецком происхождении, сыграла не только для нашей, а для сотен тысяч немецких семей роковую роль.
В марте 1948 года нас посадили в товарные вагоны и повезли далеко на север Урала – в Карпинск, где поселили в бараках и позволили воссоединиться с нашим отцом, который все годы там находился в трудовой армии. По сути дела, это был лагерь. Из 29 молодых мужчин, привезённых в Карпинск из Орловки, выжило только семь человек. Карпинск был разделен на три зоны: в первой содержались немецкие военнопленные, во второй – советские люди, попавшие в немецкий плен и объявленные «врагами народа», «предателями», в третьей жили такие, как мой отец, – мобилизованные в трудовую армию. Это было настоящее выживание. Люди десятками умирали от голода и болезней.
Наша семья прожила в Карпинске два года, пока нам не разрешили вернуться в Орловку.
Эти воспоминания – страшная страница жизни сотен немецких семей… Умерших сбрасывали в овраг, зимой присыпали снегом, а весной приезжал бульдозер и сравнивал это место с землёй… Не только в Карпинске, а по всему СССР таким бесчеловечным способом уничтожали сотни тысяч ни в чём не повинных людей.
Я вспоминаю это лишь для того, чтобы описать время и условия существования таких семей, как семья Анны Герман в СССР в годы войны. Бог не дал погибнуть Ане, её маме и бабушке. Они спаслись. Благодаря этому мир узнал такую великую певицу, как Анна Герман.
P.S.
Уважаемый господин Ильичёв!
Как я вам обещала, я обзвонила многих моих односельчан, всех спрашивала, не помнят ли они учительницу Ирму Давидовну и её семью. Прошло много лет. Большинство живших тогда в Орловке людей уже ушли в мир иной. Остались люди, которым в 1942–1944 годах было по 11–12 лет. Вот их я и разыскивала. И вот что узнала:
1. На Украине живет Гертруда Келлерман, дочь бывшего директора нашей школы Петра Петровича Келлерман, которого забрали на трудовой фронт 12 марта 1942 года. Возможно, это он принимал на работу Ирму Давидовну Мартенс. После этой даты его жену с дочкой переселили из директорской квартиры в маленькую комнатку в «учительском доме».
Гертруда родилась в 1934 году. Она, конечно же, помнит семью Мартенс и девочку, которую все в доме называли Антье (Antje). Ирма Давидовна была её, Гертруды, учительницей в первом классе. Гертруда говорит, что Анна всегда пела и у неё был удивительно красивый голос. Гертруда вспоминала, как Аня пела на ёлке в школе и на празднике Первого звонка и как все ей хлопали.
2. Следующий, кто смог подтвердить нахождение в Орловке семьи Мартенс, был Генрих Вольф. Он и его жена Тамара рассказали, как однажды, когда Анна Герман в первый раз появилась на экране телевизора, его мать Лилия Юлиусовна Вольф вдруг сказала: «Она похожа на Ирму Давидовну, поёт, как её дочка Антье». И она рассказала детям, как во время войны она с сыном и семья Мартенс жили в «учительском доме». Она работала в школе (вела немецкий язык) вместе с мамой Ани. Рассказывала она своим детям и то, что Ирму Давидовну постоянно преследовали и ей вскоре пришлось уехать из Орловки.
Про Анну она говорила, что та постоянно пела и все в доме любили слушать её приятный голосок. Обычно Лилия Юлиусовна слышала пение Ани через стенку рано утром.
3. Интересной была беседа с Германом Ивановичем Квиринг. В 1942–1943 годах ему было 12–13 лет. Он учился в школе и помнит своего учителя Германа Маркусовича Тернера.
Время было трудное, обувь в магазинах не продавалась. Летом большинство моих односельчан ходили босыми (представляете, какая толстая подошва нарастала на ногах?), а на зиму приспособились носить так называемые шлёры (schloren). Из дерева вырезалась толстая (3–4 см) подошва, на носок прибивалась полоска кожи или брезента, и обувь была готова: носили всю осень, зиму и весну, и в слякоть, и в снег.
Отец Германа Квиринга дядя Ваня Квиринг (Onkel Hans) делал самые лучшие шлёры на селе. Герман ему помогал. Он вспоминает, как Герман Маркусович ходил во время уроков по классу, громко стуча подошвами шлёр по полу.
4. Анна Паульс помнит обоих – и Ирму, и Германа Маркусовича. В 6–7-х классах Ирма Давидовна преподавала немецкий язык, русский язык и литературу.
Маргарита Унру-Цыганова (Германия) Анна Герман была этнической голландкойТа самая обложка звукового журнала «Кругозор»