– Немцы не шпионили, Дрейфус, – поправил его Стивен. – Это я сообщил Аннагрет про твой банк.
– Что? – резко спросила Пип. – Когда?
– Что – когда?
– Когда ты сообщил Аннагрет? Вы с ней что, до сих пор переписываетесь?
– Конечно.
Пип вперилась в раскрасневшееся от пива лицо Стивена, ища признаки вины. Признаков не увидела, но ее ревность обошлась и без них, сразу же нарисовав картину: теперь, когда Мари вышла из игры, Аннагрет бросает своего дружка, переезжает в Окленд, забирает себе Стивена, а Пип выживает из дому.
– Это потрясающая утечка, – сказал ей Стивен. – Тут все: как договориться с домовладельцем о рефинансировании, а потом уйти со связи, а потом “потерять” документы и начать процедуру изъятия недвижимости. Даже цифры есть. Схема применяется ко всякому, у кого два просроченных или неполных платежа подряд и собственный капитал составляет семьдесят пять тысяч или больше. И много случаев прямо здесь, на нашем берегу. Для нас это потрясающий подарок. И да, я практически уверен, что это устроила нам Аннагрет.
Слишком взволнованная, чтобы есть, Пип допила пиво и налила себе еще. За последние четыре месяца она получила двадцать с лишним электронных посланий от Аннагрет и все, не читая, пометила как прочитанные. В Фейсбук она заглядывала довольно редко, отчасти потому, что ее угнетали фотографии тех, кто счастливее, отчасти потому, что на работе пользование соцсетями в личных целях не поощрялось; но чтобы все-таки сохранить себе эту возможность, она отклонила предложение Аннагрет о дружбе, иначе та и в Фейсбуке бомбардировала бы ее сообщениями. Воспоминания об Аннагрет переплетались у нее с воспоминаниями о Джейсоне, и все это создавало у нее странное ощущение замаранности, как будто она, отвечая на анкету, была не в халате, а голая, а потом замарала собой и Джейсона; как будто между ней и Аннагрет произошло что-то личное и очень нехорошее, такое, о чем потом могут сниться плохие сны. И теперь на все это наложилось слово безгрешность, которое для нее было самым постыдным словом на свете, ибо таково было ее полное имя. Пьюрити. Безгрешность. Она стыдилась своего водительского удостоверения, где рядом с унылой фотографией значилось: ПЬЮРИТИ ТАЙЛЕР. Заполнение любой казенной бумаги было для нее мини-пыткой. Мать добилась противоположного тому, чего хотела, нарекая ее так. Словно пытаясь избавиться от бремени обязанностей, налагаемых именем, Пип отнюдь не безгрешно вела себя в старших классах, она грешила и сейчас, вожделея чужого мужа… Она пила пиво, пока оно не притупило в ней мышление настолько, чтобы она почувствовала в себе силы встать и пойти с пиццей к Рамону.
– Я не голодный, – сказал он, лежа лицом к стене.
– Малыш, тебе нужно что-нибудь съесть.
– Я не голодный. А где Стивен?
– К нему пришли друзья. Скоро он к тебе поднимется.
– Я тут хочу остаться. С тобой, и Стивеном, и Дрейфусом.
Пип прикусила губу и спустилась обратно на кухню.
– Вы, ребята, сейчас идите, – сказала она Гарту и Эрику. – Стивену надо поговорить с Рамоном.
– Я скоро к нему поднимусь, – пообещал Стивен.
Страх, который ясно читался в его лице, разозлил Пип.
– Он твой сын! – напомнила она ему. – Он не хочет есть, пока ты с ним не поговоришь.
– Ладно, – отозвался он с детским раздражением, которое раньше обращал на Мари.
Глядя ему вслед, Пип задалась вопросом, не проскочат ли они со Стивеном мимо фазы блаженства прямиком в ту фазу, когда милые начинают собачиться. Успешно нарушив посиделки, она прикончила пиво. Она чувствовала, что назревает взрыв, и понимала, что самое лучшее было бы лечь спать, но очень уж сильно билось сердце. Желание, злость, ревность и недоверие слились в итоге в единую пивную, горькую жалобу: Стивен забыл о своем обещании поговорить с ней вечером с глазу на глаз. С Аннагрет отношения поддерживает, а Пип – бросил. Она услышала, как наверху захлопнулась дверь его комнаты, и, дожидаясь, пока она опять откроется, молча повторяла свою жалобу, формулировала ее так и сяк, пытаясь придать словам способность выдержать вес обиды, которую ощущала; но они этого веса все никак не выдерживали. Все-таки она поднялась на второй этаж и постучалась в дверь Стивена.
Он сидел на супружеской кровати и читал книгу с красным названием на обложке – что-то политическое.
– Ты читаешь? – изумилась она.
– Лучше читать, чем думать о том, чего я все равно не могу изменить.
Она закрыла дверь и села на край кровати.
– Вот ты разговаривал сейчас с Гартом и Эриком – не знала бы, ни за что бы не догадалась, что сегодня что-то произошло.
– А чем бы они могли помочь? Моя работа как была, так и осталась. Друзья как были, так и остались.
– И я. Я тоже у тебя осталась.
Стивен нервно отвел взгляд.
– Да.
– Ты забыл, что обещал поговорить со мной?
– Да, забыл. Извини.
Она старалась дышать глубже и медленней.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ты знаешь, что.
– Нет, не знаю.
– Ты пообещал со мной поговорить.
– Извини, пожалуйста. Я забыл.
Жалоба оказалась ровно такой хилой и бесполезной, как она опасалась. Повторять ее в третий раз смысла не было.
– И как мы теперь будем? – спросила она.
– Ты и я? – Он захлопнул книгу. – С нами ничего не случится. Найдем еще пару соседей, лучше женщин, чтобы ты не была единственной.
– То есть ничего не изменится. Все по-прежнему.
– А что должно измениться?
Она помолчала, слушая собственное сердце.
– Ты знаешь, год назад, когда мы с тобой ходили пить кофе, мне показалось, что я тебе нравлюсь.
– Конечно, нравишься. Очень даже.
– И ты так говорил о своем браке, как будто это почти уже и не брак.
Он улыбнулся.
– Выходит, я был прав.
– Нет, но тогда, – настаивала она. – Ты тогда так говорил. Зачем ты так со мной поступил?
– Как я с тобой поступил? Мы пили кофе, и все.
Она смотрела на него умоляюще, искала глазами его глаза, пыталась понять по ним, на самом ли деле он такой бестолковый или только прикидывается по каким-то своим жестоким соображениям. Ее просто убивала невозможность прочесть его мысли. Дыхание стало чаще, потекли слезы. Не печали, а возмущения и упрека.
– Да что с тобой? – повторил он.
Она все глядела ему в глаза, и наконец он, кажется, понял.
– О, нет, – сказал он. – Нет-нет-нет. Нет-нет-нет.
– Почему нет?
– Пип, ну брось. Нет.
– И ты не замечал, – она уже задыхалась, – как я тебя хочу?
– Нет-нет-нет.
– Я думала, мы просто ждем. А теперь наконец-то. Наконец-то.
– Боже, Пип, нет.
– Я тебе не нравлюсь?
– Конечно, нравишься. Но не так, не в таком смысле. Прости, но не в таком смысле. Я тебе в отцы гожусь.
– Перестань! Всего пятнадцать лет! Это пустяки!
Стивен косился то на окно, то на дверь, словно искал путь для бегства.
– Ты хочешь сказать, что никогда ничего ко мне не чувствовал? – наседала она. – Что я все это навоображала?
– Должно быть, ты неправильно поняла.
– Что именно?
– Я никогда не хотел заводить детей, – сказал он. – От этого у нас с Мари все и пошло. Я не хотел детей. Я ей говорил: “Зачем нам дети? У нас есть Рамон, у нас есть Пип. Мы и так уже – родители”. Вот как я отношусь к тебе. Как к дочери.
Она смотрела на него во все глаза.
– Так вот, значит, какая у меня роль? Быть для тебя вроде Рамона? Жаль, что от меня не пахнет для полного твоего счастья. У меня есть мать, других родителей мне не надо!
– Ты уж прости, но похоже, кое-кого тебе не хватает, – возразил ей Стивен. – Мне кажется, тебе очень нужен отец. И я могу им быть. Ты можешь здесь оставаться.
– Ты в своем уме? Оставаться? В качестве дочери?
Она встала и дико огляделась по сторонам. Уж лучше злиться, чем испытывать боль, может, лучше даже, чем быть любимой и лежать в его объятиях, потому что не злость ли на него она все это время на самом деле чувствовала? Злость, маскирующуюся под желание.
Не управляя собой, сама не зная, чего хочет, она стянула свитер, а потом сняла и лифчик, а потом забралась на коленях к Стивену на кровать, навалилась на него, грубо домогаясь его своей наготой.
– Ну что, похожа я на дочь? Неужели похожа?
Он закрыл руками лицо.
– Прекрати.
– Посмотри на меня.
– Не хочу на тебя смотреть. Это ты не в своем уме.
– Говнюк! Говнюк! Говнюк, говнюк, говнюк! Ты такой херовый слабак, что даже глянуть на меня боишься?
Откуда взялись эти слова? Из какого тайного вылезли места? Уже прибывало, точно вода во время прилива, раскаяние, завихряясь вокруг ее колен, и уже Пип знала, что это раскаяние будет хуже всех прежних вместе взятых, но поделать ничего не могла, уж начала, так идти до конца, делать то, чего требовало тело, а телу нужен был Стивен. Она терлась голой грудью о ситцевую рубашку, она оторвала его ладони от щек и занавесила ему лицо своими волосами; и она увидела, что наконец-таки добилась результата. Что он пришел в ужас.
– Ну что, похожа я на дочь? Неужели похожа?
Он закрыл руками лицо.
– Прекрати.
– Посмотри на меня.
– Не хочу на тебя смотреть. Это ты не в своем уме.
– Говнюк! Говнюк! Говнюк, говнюк, говнюк! Ты такой херовый слабак, что даже глянуть на меня боишься?
Откуда взялись эти слова? Из какого тайного вылезли места? Уже прибывало, точно вода во время прилива, раскаяние, завихряясь вокруг ее колен, и уже Пип знала, что это раскаяние будет хуже всех прежних вместе взятых, но поделать ничего не могла, уж начала, так идти до конца, делать то, чего требовало тело, а телу нужен был Стивен. Она терлась голой грудью о ситцевую рубашку, она оторвала его ладони от щек и занавесила ему лицо своими волосами; и она увидела, что наконец-таки добилась результата. Что он пришел в ужас.
– Ты совсем уверен, совсем? – спросила она. – Уверен, что я для тебя только дочь?
– Поверить не могу, что ты это делаешь. Четыре часа всего с тех пор, как она ушла.
– А если бы четыре дня – было бы по-другому? Или четыре месяца? Четыре года? – Она опустила лицо прямо к его лицу. – Потрогай меня!
Она попыталась управлять его руками, но Стивен был очень сильный и без труда оттолкнул ее. Слез с кровати и отступил к двери.
– Знаешь что, – сказал он, тяжело дыша. – Я не очень-то верю в психотерапию, но тебе, по-моему, она бы не помешала.
– Как будто у меня есть на нее деньги.
– Серьезно, Пип. Ты полную херню тут устроила. Ты о моих чувствах хоть на секунду задумалась?
– Я пришла, ты читал… – Она взяла книгу и посмотрела. – Грамши[7].
– Если ты и с другими так себя ведешь, с людьми, у которых за тебя душа не болит, ничего хорошего из этого не выйдет. Мне не нравится, что ты совершенно не умеешь себя контролировать.
– Ну еще бы. Я же ненормальная. Только это всю жизнь и слышу.
– Нет, ты замечательная. Чудесная. Правда. Но… серьезно, Пип!
– Ты влюблен в нее? – спросила Пип.
Он уставился на нее от двери.
– В кого?
– В Аннагрет. В этом все дело? Ты в нее влюблен?
– Ох, Пип.
Его взгляд, полный жалости и заботы, был так чист и безгрешен, что почти победил ее недоверие; она почти поверила, что у нее не было причин ревновать.
– Она в Дюссельдорфе, – сказал он. – И мы едва знакомы.
– П-понятно… Но вы на связи.
– Пип, послушай себя. И попробуй посмотреть на себя со стороны.
– Я не слышу четкого “нет”.
– Господи боже!
– Пожалуйста, скажи мне, что я ошибаюсь. Просто скажи это.
– Мне нужна только Мари. Как ты не понимаешь?
Пип сощурилась, пытаясь понять и в то же время отказываясь.
– Но у Мари теперь другой мужчина, – сказала она. – А ты поддерживаешь связь с Аннагрет. Ты еще не понял, что любишь ее, но думаю, так оно и есть. Или скоро будет. Она же по возрасту тебе подходит, правда?
– Мне надо глотнуть свежего воздуха. А ты иди, пожалуйста, к себе.
– Докажи мне, – сказала она. – Докажи мне, что я неправа. Просто подержи меня за руку одну секунду. Пожалуйста. Без этого я тебе не поверю.
– Ну что ж, значит, не поверишь.
Она съежилась на его кровати.
– Так я и знала, – прошептала она. Мука ревности была наслаждением по сравнению с мыслью, что она просто чокнутая. Но эта мысль набирала силу.
– Я пошел, – сказал Стивен.
И он оставил ее лежать на кровати.
Вторник
Она написала на работу, что нездорова, проблемы с желудком, – в какой-то мере это даже была правда. Около десяти утра к ней постучалась Мари, попросила выйти попрощаться с Рамоном, но малейшее телесное движение заставляло Пип вспомнить, что она натворила вчера. Когда Мари, подойдя к ее двери во второй раз, решилась войти в комнату и посмотреть, что в ней делается, Пип едва хватило голоса прошептать: уйди.
– Ты не заболела? – спросила Мари.
– Пожалуйста, уйди. И закрой за собой дверь.
Она слышала, как Мари подходит ближе, как опускается на колени.
– Я пришла попрощаться, – сказала Мари.
Пип не открыла глаз и ничего не ответила, а слова, которые затем излила на нее Мари, были лишены смысла, просто били ее одно за другим по мозгам, и ей ничего не оставалось, как ждать конца этой пытки. Но за пыткой словами последовала другая, еще худшая: Мари стала гладить ее по плечу.
– Ты так и не поговоришь со мной? – спросила Мари.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уйди, – только и смогла произнести Пип.
Мари нехотя ушла, и это была новая почти невыносимая пытка, которой звук закрывающейся двери не прекратил. Ничто не могло ее прекратить. Пип не могла подняться с постели, тем более покинуть комнату, тем более выйти на улицу, под сильный солнечный свет очередного дня, прекрасного, но не для нее, прекрасного до отвращения – она бы там просто умерла от стыда. У нее было полплитки темного шоколада, им она и питалась весь день, откусывала дольку, а потом лежала в полной неподвижности, оправляясь от этого напоминания о ее физическом я с его видимостью, которая так тяготила мать. Даже слезы были бы напоминанием, поэтому Пип не плакала. Ждала, что с приходом темноты станет полегче, но ошиблась. Изменилось только одно: теперь она могла рыдать об утрате Стивена, приступами, много часов подряд.
Среда
На рассвете она проснулась от жажды и голода. Желание сделать все по-тихому обострило ее чувства; она быстро оделась, собрала рюкзачок и пробралась на кухню. Задача была одна: не встречаться со Стивеном, в идеале – до конца своих дней, и хотя Стивен так рано не вставал, Пип не стала задерживаться, чтобы позавтракать, просто схватила что-то съестное наугад и сунула в рюкзачок. Затем выпила три стакана воды и зашла в туалет. Когда вышла, в коридоре ее поджидал Дрейфус в своей теплой ночной пижаме.
– Вижу, лучше тебе, – констатировал он.
– Да, вчера весь день с животом было нехорошо.
– Я думал, в среду у тебя поздняя смена. А ты вдруг поднялась в шесть пятнадцать.
– Надо отработать за вчерашний день.
Дрейфуса не могла смутить даже самая откровенная ложь. Она лишь замедляла слегка работу его мозга, пока он обрабатывал информацию.
– Верно или ошибочно мое предположение, что ты тоже съезжаешь?
– Вероятно, съеду.
– А почему?
– Ты явно сам знаешь почему, раз предположил, так зачем спрашиваешь? Ты же обо всем знаешь, что в доме происходит.
Он невозмутимо проанализировал ее слова.
– Возможно, тебя заинтересует: я прочел переписку Стивена с немкой по электронной почте и в социальной сети. Все абсолютно невинно, полная идеологизированность переписки нагоняет скуку. Мне неприятно думать, что такой незначительный повод может лишить меня твоего интеллектуального общества.
– Ух ты, – сказала Пип. – Только я хотела признаться, что мне будет тебя слегка не хватать, как выясняется, что ты не только подслушиваешь, но и читаешь нашу почту.
– Только Стивена, – уточнил Дрейфус. – У нас один компьютер, а он всегда забывает выйти из системы. Полагаю, в юридическом плане это то же самое, что оставить предмет, могущий послужить уликой, на видном месте.
– Аннагрет, к твоему сведению, меня меньше всего сейчас беспокоит.
– Многие ее письма Стивену, что интересно, касаются тебя. Она явно весьма огорчена тем, что ты не пожелала с ней подружиться. Лично я считаю твою позицию вполне объяснимой, скажу даже – в высшей степени благоразумной. Повторяю: благоразумной. Так или иначе, тебе, может быть, нелишне будет знать, что для немки интерес в этом доме представляешь именно ты. Не наш друг Стивен. Не Рамон и не Мари, разумеется. И, если проанализировать факты по правилам строгой логики, даже не я.
Пип уже надевала велосипедный шлем.
– Поняла, здорово, – сказала она. – Полезно знать.
– С этими немцами что-то было не так.
За латте со сконом в безликой забегаловке на Пьемонт-авеню она написала текст, над которым затем сидела в мучительных раздумьях, но который в конце концов все-таки отважилась послать: имейл Стивену, не получавшему эсэмэс, потому что для этого надо было оплачивать телефонный тариф. Да, почту Стивена читает Дрейфус, но это ее мало волновало: это было равнозначно тому, что о ней что-то “знает” компьютер или пес.
Прошу прощения за то, как я себя вела. Сообщи, пожалуйста, когда тебя не будет дома на этой неделе, чтобы я могла забрать свои вещи.
Отправив письмо, она явственнее ощутила утрату и попыталась представить себе, как могли бы развиваться события в комнате Стивена, если бы он не сумел ей воспротивиться, но воображение рисовало лишь то, что произошло на самом деле; а плакать в общественном месте – не лучшее занятие.
Через два столика от Пип сидел седобородый любитель чая со специями, сидел и поглядывал на нее. Когда она быстрым взглядом застала его врасплох, он тут же виновато опустил глаза в свой планшет. Почему Стивен не смотрел на нее так? Что, она прямо уж страшно многого хотела?