Фэй вздохнула, выразительно уставилась в мутные темно-серые небеса, и я похлопал ладонью по песку.
– Отбой! Дежурства двухчасовые, в порядке следования по маршруту: Цинь, ад-Дагаб, Макбрайт. Мое время – от пяти до семи утра. Итак, леди на страже, а джентльменов прошу ложиться.
Фэй снова вздохнула, на этот раз с облегчением, поднялась и начала обходить наш крохотный лагерь. Макбрайт недовольно покосился на меня, однако накачал воздуха в комбинезон, лег, пристроив рюкзак под голову, и опустил веки. Сиад, шаркая по песку, подошел ближе, сел, стянул шлем. В ночном сумраке он казался огромным безголовым зомби: волосы и темная физиономия почти неразличимы, а одеяние, ярко-желтое при свете дня, приняло оттенок недозревшего лимона.
– Хрр… – хриплый рык родился в груди суданца. – Я мог бы подежурить в эту ночь. В эту и во все последующие. Это не скажется на моей форме.
Его английский был безукоризненным. Где он его изучал, в Кембридже или в Оксфорде?
– Чтобы сохранить форму, нужно спать, – произнес я, всматриваясь в сгусток тьмы над воротом «катюхи».
– Мне не нужно, – негромко пророкотал Сиад, сверкнув зубами. – Нет потребности. Месяц, два… Если захочу выспаться, скажу.
Любопытное заявление! Я резко приподнялся, опираясь на локоть.
– Гипнофединг?
– Да. Кажется, называется так.
– Ну, что ж… Цинь Фэй, подойди! Она приблизилась, и я сказал:
– Можешь ложиться. Сиад подежурит.
– Вы мне не доверяете, командир? – В ее мелодичном голосе проскользнула нотка обиды.
– Доверяю. Просто Сиаду не хочется спать. И не захочется – ни в эту ночь, ни в остальные.
Брови девушки взлетели вверх.
– Но почему? Как такое может быть?
Почти автоматически я перешел на русский. Из всех языков – а я их знаю не менее трех дюжин – русский лучше других подходит для обсуждения тем щекотливых, деликатных, для выражения приязни и неприязни и для того, чтоб скрыть за словами радость и гнев, страх и удивление. К тому же возможность обратиться к собеседнику на «ты» придает этому языку особую интимность.
– Ты обладаешь способностью видеть вуаль, чувствовать воду, улавливать признаки жизни с большой дистанции… Повторю твои слова: как такое может быть? Однако это есть, и это тебя не удивляет, верно? Это кажется тебе естественным, а нас ты, наверно, считаешь слепцами… Ну, так что удивительного в Сиаде? В том, что ему не нужен сон? Не больше, чем в тебе, девочка. Разве не так?
– Так. – Она кивнула. – Я поняла, командир. Я больше не буду задавать глупые вопросы. Только…
– Да?
– Вы не слепец. Многие слепы, но только не вы. Фэй отошла и опустилась на песок подальше от Макбрайта, а я кивнул Сиаду:
– Принимай дежурство. Разбудишь нас в семь утра.
Закрыв глаза и лежа в уютной песчаной ямке, я размышлял над этим происшествием. Гипнофединг, затухание сна, способность не спать долгое время без ущерба для психики, являлся редким паранормальным талантом, однако я знал по крайней мере пятерых, имевших этот дар с рождения. Скажем, тот же Ярослав Милош… Да и я мог обходиться без сна неделю, а после восстановительных процедур где-нибудь под ветвями секвойи или в дубовой рощице хоть целый месяц. Так что сам феномен меня не удивлял, а удивляло другое – то, что в личных файлах Сиада Али ад-Дагаба, майора секретной службы и весьма известного спортсмена-экстремалыцика, об этом феномене напрочь умалчивалось. Возможно, дар его не афишировали? Все же Сиад являлся персоной «non populus»[7], шефом охраны двух суданских президентов… Но дотошным сотрудникам Монро полагалось докопаться до каждой мелочи, а до подобных вещей – в первую очередь. Может, и докопались, да не сказали мне?
Оба этих варианта были безрадостны; и в том и в другом случае напрашивался вопрос: о чем еще я не имею информации? Чего не знаю о чернокожем Сиаде из племени нуэр? А также о Джеффри Коэне Макбрайте, миллиардере из Иллинойса, и юной девице Цинь Фэй?
Плохо, когда вступаешь на дорогу смерти и не уверен в спутниках…
Расслабившись и уловив жалкую струйку энергии, сочившейся из песка, я повелел себе увидеть хороший сон, и это желание исполнилось. В эту ночь мне снились лица родных – двух моих отцов и трех матерей.
ГЛАВА 2 СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ
Два отца, три матери… Многовато? Что ж, могло быть и больше, поскольку эта моя миссия – третья. Но на Ра-хени и Сууке связь поколений иная, чем на Земле и Уре-нире, моей далекой родине. Причины кроются в физиологии – ведь именно она формирует понятия о материнстве, отцовстве и брачных коллизиях. Скажем, на Рахени размножение – функция общественная, и осуществляется она гласно и зримо, в водной среде; если пользоваться земными аналогиями (правда, весьма отдаленными), женские особи мечут икру, а мужские ее оплодотворяют. Как установишь в такой ситуации, кто твоя мать и кто отец? Но это рахенийцев не волнует; кровная связь у них заменена четкой субординацией между поколениями и строгим порядком наследования рыбных угодий и устричных отмелей.
Суук, местечко, в общем-то, райское в смысле воспроизводства потомства более трагичен, чем Рахени. На Суу-ке нет разделения по половому признаку; каждая особь рождает новое существо и гибнет при этом с близкой к единице вероятностью. Те счастливчики, коим удается выжить, правят обществом и производят второе дитя, а тут уж смерть неизбежна. Аффа'ит, мой суукский родитель, в число счастливцев не попал, так что я с ним не виделся и даже не имел его портрета, хотя изобразительное искусство на Сууке не оставляет желать лучшего. Судя по генетической памяти, оставленной в наследство Аффа'итом, он являлся личностью ничем не примечательной – конечно, не считая того, что породил меня.
Что касается Земли и Уренира, то тут гораздо больше сходства. Мыслящие в этих мирах – гуманоиды, подобные друг другу обликом, метаболизмом, системой размножения, и, вспоминая о необычных автохронах Суука и Рахени, приходишь к мнению, что между землянами и уренирцами разница не столь уж велика. Она коренится не в физиологических различиях, весьма незначительных, должен признать, а в психологии, технологическом уровне и социальном устройстве. Может быть, когда-нибудь земляне станут подобны нам и в этих отношениях… может быть, если минуют коридор инферно! Он становится все уже и уже, но еще нельзя сказать, куда он ведет: в тупик ли стагнации и упадка или к возвышенным чертогам прогресса и зрелой мудрости.
Да, мы похожи… Не потому ли я не спешу покинуть этот мир, колеблющийся на изломе судеб? Не потому ли продлеваю снова и снова свое существование, чтобы понять, разобраться и зафиксировать, к чему он движется – к пепельным краскам заката и ночной тьме или к сияющему полудню? Не потому ли придумываю долг перед Землей, сопоставляю его с уренирским долгом и решаю остаться – еще на десять или двадцать лет?
Впрочем, долг не придуман, а существует в реальности – ведь я в такой же мере человек Земли, как эмиссар Уренира. И потому я здесь, в Анклаве, в зоне загадочного бедствия. А мог бы пребывать в ином, гораздо более приятном месте…
* * *
Последние годы я провожу осенний период в Чехии, под Оломоуцем, вблизи моравских гор. Я приобрел там усадьбу в деревне с нежным названием Девичка; не опорный пункт, как в Осло, Мадрасе, Калифорнии и других местах, а просто скромный домик на краю поселка, куда я добираюсь на автомобиле, без всяких подпространствен-ных фокусов. Кроме дома, есть тут двор с колодцем, сад с яблонями, вишней, сливой и беседкой – ее решетчатые стены оплетены виноградной лозой, а от беседки к дому тянется тропинка, обсаженная кустами сирени и алых пионов. Сад и этот павильон напоминают мне жилище на Сууке; временами, бросив взгляд на небеса, я представляю, что вновь сижу в своей мастерской на ветви древесного исполина, и налетевший ветер щекочет перепонки моих крыльев…
Однако вернусь к своим земным владениям. В них, кроме сирени, пионов и яблонь, растут могучий древний кедр, жасмин с пьянящим нежным ароматом, розы, нарциссы и лилии; маленький рай на околице Девички, у дубового леса, который карабкается вверх по склонам невысокого хребта. В этом раю даже присутствуют гурии: моя кухарка и экономка пани Клара и дочка ее Анелька. Анелька, которой стукнуло семнадцать, в меня влюблена, но я надеюсь, что это в скором времени пройдет; увы, я не герой ее романа!
В селе меня уважают: во-первых, потому, что я свободно изъясняюсь на чешском, а во-вторых, из почтения к пану журналисту, личности интеллигентной, состоятельной, владельцу информационного бюро. Здесь, в моравской глубинке, нет игрунов, модификантов и имплантов, люди тут простые, добрые, богобоязненные, не то что в Париже, Москве или тем более в Нью-Йорке; я был бы сильно удивлен, если бы в этих столичных клоаках прохожие при встрече снимали шляпы, желая мне доброго здравия. А пожелания девиченцев искренни и очень мне на пользу – хотя, разумеется, главное в этих краях дубовый лес. Два-три восстановительных сеанса, и я опять силен и молод… Щедрое дерево – дуб! Энергии в нем поменьше, чем в секвойе, но отдает он ее охотно и любит прикосновение человека…
Шел октябрь, когда, созвонившись со мной из Праги, приехал Жиль Монро. Могу сказать точнее, ибо в памяти моей не пропадают даты, картины и события: было седьмое октября, шестнадцать десять, когда Монро выбрался из лимузина у моей калитки. Я решил, что он – лицо значительное; в машине маячили шофер и еще один спутник, надо думать, телохранитель. Оба – модификанты, судя по ширине плеч, бесстрастным лицам и профессионально отточенным движениям. Шофер выскочил, открыл перед Монро заднюю дверцу лимузина, телохранитель распахнул калитку, а за ней уже поджидала пани Клара, онемевшая от изумления. Дипломатично улыбнувшись, Монро одернул легкий твидовый пиджак, поправил диск переговорника на лацкане и приложился к ее пухлой ручке. Щеки пани Клары заалели; потом, игриво покачивая бедрами, она повела важного гостя ко мне в беседку.
– Вино, чай и фрукты, – сказал я, когда с приветствиями было покончено и мы уселись за круглым столиком в плетеных креслах.
– Может быть, кофе для пана координатора? И булочки с медом? – Моя экономка взирала на Монро с неутоленной женской нежностью.
– Благодарю, мадам, но лучше чай. И, пожалуй, булочки… Я сыт, но не могу отказать себе в удовольствии… – Он приласкал томным взглядом пышную талию пани Клары, затем повернулся в мою сторону и незаметно подмигнул, будто говоря: ох уж эти женщины!..
«Очаровательный мужчина! – подумал я. – Учтив, галантен, умеет расположить к себе и, несомненно, тот, за кого себя выдает». Быстрый ментальный анализ подтверждал, что Жиль Монро не проходимец: от него проистекали флюиды уверенности и властности, свойственной чиновникам высшего ранга. Мощь их была достаточной для покорения женских сердец, но мне опасность не грозила, все-таки я – не пани Клара.
– Ваш секретарь звонил мне, чтобы договориться о встрече, но не обмолвился ни словом о вызвавших ее причинах, – проговорил я на французском. – Чем могу служить, координатор?
Монро усмехнулся краешком рта.
– Я, разумеется, француз, мсье Измайлов, но из Квебека[8]. Язык пращуров великолепен, и русский с чешским хороши, но о серьезных делах я предпочел бы беседовать на английском. Конечно, если вы не возражаете.
– Ни в малейшей степени, – ответил я. – А что, дела настолько серьезны?
Он снова улыбнулся, на этот раз пошире, и, словно не заметив моего вопроса, произнес:
– Зовите меня Жиль. Без титулов, научных званий и почетных степеней. Просто Жиль.
– Арсен. – Я протянул руку, и мы еще раз обменялись рукопожатием.
– Арсен? Это ведь не русское имя?
– Давно уже русское. Происходит от Арсения, а оно, в свою очередь, от греческого…
– Арсениос, что значит «мужественный», – закончил он. – Должен заметить, вы прекрасно соответствуете своему имени.
Я склонил голову в знак благодарности. Когда я родился в пятьдесят пятом, мама, моя земная мать, назвала меня по деду Даниилом, и Даниилом Петровичем Измайловым, профессором-египтологом, я был до 2015 года. Затем профессор погиб на раскопках в Судане, под Мероэ, за пятым нильским порогом, и на свет явился его тридцатилетний сын. На этот раз я сам себе придумал имя, но выбор мой определялся отнюдь не стремлением подчеркнуть свой мужественный облик. Просто Арсен созвучно Асенарри, моему настоящему имени. Оно, по уренирской традиции, составлено из имен родителей: моего отца зовут Наратагом, а матерей – Асекатту и Рина.
Появилась пани Клара с подносом – чайник, чашки, медовые булочки и огромная миска с грушами и персиками. Анелька, кокетливо стреляя глазками, тащила за матерью большую бутыль с местным розовым вином и пару хрустальных фужеров. Они уже принарядились: на старшей – полупрозрачное платье с разрезом на бедрах, ну а на младшей почти ничего. Если не считать узкого топика, символической юбочки и пары гранатовых сережек.
– На сегодня вы свободны. Обе, – сказал я, когда напитки и закуски сгрузили на стол.
Пани Клара надулась.
– То шкода! А кто вас будет ужином кормить?
– До ужина я не задержусь, – сказал Монро, цапнул булочку, впился в нее зубами и изобразил неземное блаженство. – О! Ни в одном из пражских кафе… – он проглотил кусок, – даже в парижских и венских такого не получишь! Пани Клара великая кулинарка! Не говоря уж обо всем остальном!
Моя экономка зарделась от удовольствия.
– Конечно, не получишь, – подтвердил я, разливая вино по бокалам. – Откуда в городах свежий мед? Да еще от горных пчел?
Я шевельнул бровью и бросил взгляд в сторону калитки. Обычно пани Кларе этого хватает: женщина она догадливая. Хватило и на этот раз.
– До повидання, пан Арсен, пан координатор. Если пожелаете ужинать, все на плите. Кнедлики с вишнями, свинина под кислым соусом и салат. Салат в фарфоровой миске с незабудками.
– До повидання, пане, – пискнула Анелька, одарив нас ослепительной улыбкой. – Может быть, принести табак и трубку для пана журналиста?
– Не стоит, милая. Я не хочу курить.
Они удалились, и Монро проводил их задумчивым взглядом.
– Мать и дочь?
– Да. Мои соседки. Их дом ниже по улице.
– Вы, насколько мне известно, одиноки?
– Вы не ошиблись, Жиль. Мать моя рано умерла, отец погиб лет двадцать назад, жениться я так и не собрался… Теперь уж поздно.
Я не делаю тайн из своей биографии – по крайней мере, из ее частицы, принадлежащей Арсену Измайлову. Тайны всегда привлекают внимание.
– Поздно? – Монро наморщил лоб. – Вам пятьдесят один…
– Скоро пятьдесят два, – перебил я.
– Пусть так, Арсен. Но я бы не дал вам больше сорока. Вы в отличной форме!
– Потому, что холост и могу потакать всем своим нездоровым прихотям.
– Да-да, я знаю! Вы ведь, если мне не изменяет память, кончили Беркли и долгое время жили в Штатах? По временам работали, но чаще развлекались – так, как любят развлекаться экстремалыцики… Спуск на плоту по Амазонке, штурм Анкоумы и Чогори[9], охота на акул в Австралии… Затем, уже в России, экспедиции на Памир, Тянь-Шань и Тиричмир, поход к полюсу недоступности, зимовка в тундре – кажется, на Таймыре? Ну, еще разные мелочи… прыжки со стратоплана, спуск в Марианскую впадину, рыцарские игры и поединки с бенгальскими тиграми…
Клянусь Вселенским Духом, он был неплохо осведомлен! Но чего же ждать от координатора СЭБ[10]? Они там ребята ушлые!
Я ухмыльнулся.
– Тигры – это уже перебор. Это слишком, Жиль! За всю свою жизнь я придушил лишь одного, на Амазонке, да и тот оказался ягуаром.
– Но остальное – правда, Арсен?
– Почти. На здраве! – Я поднял бокал с вином, мы чокнулись и выпили.
Затем Монро спросил:
– Почему эта милая девушка назвала вас журналистом? Не слышал, чтоб вы занимались журналистикой.
– Ну, отчего же… Я не пишу, но иногда снабжаю журналистские агентства информацией. К тому же таскаю с собой компьютер… Этого достаточно, чтоб здесь меня считали журналистом.
Мой гость, кивнув, надкусил персик.
– Да, я понимаю. Простые люди, бесхитростные… На самом деле вы занимаетесь компьютерными технологиями и экстремальным спортом, так? У вас, кажется, частное информбюро? Где? В Петербурге?
Я опустил веки в знак согласия.
– Большое предприятие? Доходное?
– Кое-как кормит. Мои потребности невелики, и в крупных средствах я не нуждаюсь.
Щекотливая тема! Сказать по правде, мое так называемое предприятие было весьма небольшим, но очень и очень доходным. В штате имелся директор (то есть я сам) и пятьдесят сотрудников – экономисты, аналитики, юристы, спецы по поиску данных, программной и аппаратной защите, а также секретари, бухгалтеры и референты. Располагались они в моей петербургской квартире, в одной из комнат, выделенной под офис, и были на удивление скромными – трудились сутки напролет, не пили, не ели и никогда не бастовали. Интеллектуальные программы, каждая с собственным именем, голосом и, разумеется, физиономией… Девушек я предпочитал хорошеньких, смуглых и кареглазых, мужчин наделил обличьем российских политологов и тележурналистов начала века, забытых за давностью лет. Мои сотрудники общались с миром через компьютерную сеть, и ни один из ее абонентов не сомневался в их реальности.
Монро задумчиво глядел на меня, вращая хрустальный бокал. На светлой столешнице то появлялась, то исчезала крохотная радуга.
– Вы, Арсен, богаты, умны, сравнительно молоды и обладаете прекрасным здоровьем… Все наслаждения мира вам доступны! И вы, надеюсь, доживете до времен, когда имплантация мозга в тело клона станет обыденной процедурой… А это, мой дорогой, путь к вечной молодости и бессмертию! И все же, все же… – Он сделал паузу и усмехнулся. – Все же вам этого мало. Четверть века, если не больше, вы предаетесь смертоубийственным играм, ищете опасности, рискуете жизнью! Почему?
Я пожал плечами.
– Обычным людям трудно нас понять, и в том никто не виноват, ни мы, ни вы… Откуда эта тяга к риску, к смертельным авантюрам? Спросите у любого экстремаль-щика, и все вам ответят одно и то же: мы такие, какие есть. Все! Богатые, бедные, старые, молодые… Странный народ, согласен! Но разве мир не полон странностей? Взять хотя бы ваших спутников – тех, что остались в машине…