Учитель вытер носовым платком лицо.
— Так вот ребята. Вы это начинайте.
— Эх, чорт возьми, — сказал учитель с огорчением, — ну, почему бы нам не взяться было за такое дело пораньше?
— Раньше не передавали, — угрюмо буркнул Мишка.
— Вот, вот! — заволновался учитель. — И все мы так: раньше не передавали! А у самих ума не хватило! Эх, деревня матушка! Да и я тоже хороший гусь!
Ребята посидели некоторое время, поговорили о птичнике, но беседа как-то не клеилась. Неловко попрощавшись с учителем за руку, ребята уныло побрели по домам.
— Ничего не выйдет, — сказал Володька.
— Выйдет, — неуверенно пробормотал Мишка, — учитель вон что говорит…
Пашка ширнул ногой камень с дороги и с сожалением сказал:
— С учителем бы вышло, а так — пустое дело.
Филька потихоньку потянул Мишку за рукав и, подмигнув глазом, сказал:
— Ясно ничего не выйдет!
У церкви ребята расстались. Володька и Пашка свернули в кривую уличку, Мишка и Филька пошли к мельнице. Пройдя несколько шагов, Филька оглянулся и сказал шопотом:
— Пускай идут! Мы сами обделаем все! Для чего нам народу много?
— Верно, — обрадовался Мишка, — не хотят и пускай себе. И без них обойдемся!
На задворках филькиного двора ребята уселись и начали обсуждать, как им начать это дело. Филька подобрал под себя ноги и с важностью сказал:
— Ну, рассказывай все.
— Чего это?
— А все, что это за дело такое, платят когда, рассказывай, что знаешь.
— Что, ж, — подумав немного, сказал Мишка, — дело обыкновенное. По радио говорил один. В какой-то деревне собрались пионеры и школьники. И вот надумали они устроить птичник. Набрал яйца от кур, потом взяли восемь квочек в долг и посадили.
— Куда посадили?
— На яйца. Ясно?
— Да где посадили-то? Курятню, что ли, сделали?
— Не… Старая изба там была… Сторож церковный раньше был…
— Ну?
— Выростили они значит семьдесят курей… Потом послали одного парнишку в ближнее село к одному деду..
— К деду?
— Ну да! У деда того — самые распрекрасные курицы. Ну, значится за трех куриц своих взяли у деда по одной на племя. И этих посадили. Вывелось у них сто восемьдесят… вот названья-то не припомню никак… Но… хороших, здоровых… Ну, а потом по всей деревне куру за куру обменяли. И вся деревня развела таких. Ну, а потом выставка такая была, и ребятам дали похвальный лист и денег.
— Сколько денег-то дали?
— Ст… Тыщу! — снова соврал Мишка, боясь как бы Филька не раздумал войти в кампанию.
— Так, — почесал переносицу Филька.
— И почет был от всей деревне. По радио передавали фамилии.
— Это пустое, — приподнялся Филька с земли.
Он посмотрел поверх головы Мишки, подумал немного, потом, не говоря ни слова, размахнулся и ударил Мишку по зубам.
— За что? — закричал Мишка, закрывая лицо руками.
— А не трепал чтобы всем! Будешь еще кому говорить об этом, — всю рожу растворожу, зуб на зуб помножу. Нишкни, об этом никому. Слышь?
Размахнулся и ударил Мишку по зубам.
Мишка от обиды разревелся. Соленые слезы катились по его лицу и застилали сеткой глаза. Словно в тумане он увидел спину Фильки, который шел через огород во двор.
Мишка приподнялся с земли и медленно пошел домой, вытирая грязным рукавом глаза.
* * *С заплаканными глазами пришел Мишка к Федорову и, глотая слезы, рассказал ему всю эту историю.
— Ну и дурак! — проворчал Федоров: — Вздумал тоже компанию с кулаком вести.
— Дык… он же не кулак, — захныкал Мишка, — это ж батька его.
— Все равно. Яблочко от яблони недалеко катится… А ко мне то ты чего пришел?
Но Мишка и сам не знал, почему он пришел жаловаться Федорову, а не батьке. Просто тянуло Мишку к этому здоровенному парню, который подбивал мужиков зажить какой-то новой жизнью.
По-совести сказать, Мишка совсем не понимал, какой может быть эта новая жизнь, но по твердому его мнению должна бы она быть лучше, чем теперь. И очкастый вот тоже рассказывал про новую жизнь. Говорил, что город по-новому давно живет. Как живет, очкастый не объяснил, но эта жизнь была наверное хорошей и с халвой и с колбасой. Вот радио тоже. И оно из этой новой жизни.
Должно быть неплохая в общем жизнь. И поют там, и музыка играет, и все-то на свете знают. Очень интересная жизнь. Обдумав все это, Мишка сказал:
— Хочу с тобой… Хочу по-новому чтобы… В колхоз хочу… И Костька еще…
— Помощник? — захохотал Федоров. — Н-да, Мишка… Оно конечно, в принципе на все сто процентов, однако даже пахать тебя не заставишь… Гайка слаба.
— Я боронить могу, ей-бо!
— Боронить-то паханое надо… То-то и есть…
Федоров внимательно посмотрел на Мишку, который стоял перед ним с запухшими от слез глазами, и задумался.
— Один ты, Мишка, вот беда, — заговорил после продолжительного раздумья Федоров, — а только одному теперь ни скакнуть, ни прыгнуть. Жестокие теперь времена. Человек к человеку подбирается. Сила к силе… Классы так сказать… Вот таким бы, как ты, в пионеры надо. Филек-то скрутили бы тогда.
— А как это? В пионеры-то?
— Леший его знает!.. В городе там всякий парнишка про то знает, а только невдомек мне было разузнать, как следует.
— Я бы лучше в колхоз с тобой поехал!
— Как это поехал?
— Ну да… Ты же подбиваешь мужиков в колхоз ехать!
— Вот здорово! — удивился Федоров, — по-твоему колхоз в тридесятом царстве, что ли?
— Дык… сам же говорил, жить по-новому, на новой земле…
— Эка хватил! — засмеялся Федоров. — А ты не ставь всякое лыко в строку… Эх, голова твоя ежовая… Да куда же нам ехать, когда и тут чудесно. Вона дышит-то как!
Федоров повел рукой, и Мишка невольно проследил глазами за движением этой крепкой, мускулистой руки.
Вокруг простирались поля, смыкаясь вдали с небосклоном. К заходу солнца тянулись подернутые голубой дымкой леса. Вправо сквозь сосны блестело, словно огромный оловянный глаз, спокойное озеро.
Земля, казалось, дышала и беспокойно вздымала грудь.
— Силища-то какая, — забормотал Федоров, поводя глазами, в которых светилась мужицкая жадность к земле.
— Ишь как распласталась, матушка, — с любовью произнес Федоров. — И ее-то, богатыршу эту, сохой ковыряют! Адьеты! Трактором ее, плугами пороть надо. Силой бы на нее навалиться… Эх, и потеха была бы. Загудела бы, родная, затряслась, да как посыпала бы свое добро, аж закрома полопались бы. Затопило бы зерном. По крыши навалила бы.
Словно проснувшись, Федоров посмотрел на Мишку и спросил:
— Вам в школе объясняли про социализм?
— Не… Не проходили еще!
— Дура! Не проходили! Социализм не проходят, а делают. Социализм — это, когда дураков нет… Видал землю-то? То-то и есть! А ты через десять лет погляди, что будет. Деревню всю фьють! К чорту! Домишки эти — под откос. А на месте деревни дворец выбухаем. Окна будут, что твой дом. По крыше тучи станут царапаться. По всему дворцу иликтричество. Всюду пальмы в бочках. Чистота. Ванная. Души… Сохи — в печи. А вместо сох — каменные сараи для тракторов. Работать станем всем миром. Гром пойдет в полях от машин. А вообще-то наши мужики адьеты. И батька твой адьет. А башка у твоего батьки хуже ослиной. Думает все, а чего тут думать?
Федоров задумался. Он стоял посреди двора, загаженного навозом, обнесенного развалившимся плетнем, и, широко открыв глаза, смотрел в поля.
— Н-да, — наконец сказал Федоров и тяжело вздохнул, — работать надо, Мишка! С неба все это не посыпется… О птичнике ты что-то болтал. Что ж, это, пожалуй, не плохое дело… Ну-да, — загорелся внезапно Федоров, — может с птичника и начинать надо… Может с малыми ребятами и скорее кадило раздуем…
Работать надо, Мишка! С неба все это не валится…
В тот же вечер Федоров завел разговор с батькой о затее Мишки.
— А ведь ребята твои умнее тебя оказались.
Батька обиженно промолчал.
— Право слово, умнее. Ты пока собираешься, а Мишка вон и синяков нахватал… Мишка-то действовать начал…
Федоров рассказал про Мишкины похождения. Батька только носом шмыгнул, а мамка сказала со злостью:
— Так ему и надо. Не лезь, куда не просят. Гусак какой завелся. Удумал тоже. По дому лучше помогал бы, чем штукарствовать-то… Молодец, Филька! Так и надо.
Федоров покосился на мамку и в сердцах плюнул на пол.
— Чего ему помогать-то тут. Козла, что ли, доить? Хозяева! Нет, ты подумай-ка, — обратился снова Федоров к батьке, — гусь наш, ведь, действительно первосортный. Место для гуся подходящее. Вон и учитель то же говорил им. Взяться, как следует, чорт знает чего натворим. Всю деревню на голову поставим. Мне вон Мишка сказал вчера, так я мимо ушей пропустил, а сейчас сам вижу, какое может быть огромное дело.
— Гусиный колхоз? — усмехнулся батька.
— Ты не смейся, — мотнул вихрами Федоров, и Москва сразу не строилась. Начнем с гуся, а там, как двинем… И эх, держись деревня. Во как поскачем.
— Это глупости! — сказал батька. — Про такое дело и думать не хочу…
И рассердился даже.
— То он одно придумает, то другое. А ну тебя к богу… Точно сума переметная. Право слово.
Так же бесполезно старался втянуть в гусиное дело Федоров и других мужиков из бедноты. Над Федоровым только смеялись.
Федоров ругался, стучал во всех избах кулаками по столам и в горячке посулил каждому заехать оглоблей по шее, когда он с малыми ребятами построит социализм в деревне на все сто процентов.
Разозленный неудачей, Федоров пришел как-то к Мишке и сказал:
— Ладно, без них возьмемся… Пусть черти со стыда подохнут, когда ребята социализм построят… Собирай ребят. Всех собирай, кто захочет. Побольше набрать старайся.
— Фильку не буду собирать!
— Точка. Филек к чорту.
Не чуя ног под собой, Мишка обежал всю деревню. Захлебываясь от радости, он рассказывал ребятам и о премии и о дворцах, путался, сбивался, а заручившись согласием притти к Федорову, бежал дальше.
Всю деревню обежал Мишка, но пришло только девять парней да три девчонки, хотя Мишка из девчонок никого не приглашал. А почему они пришли, Мишка и сам не знал.
В тесной избе Федорова ребята разместились по скамьям.
В тесной избе Федорова ребята разместились по скамьям, девчонки прижались к печке. Петька Муравьев корчил рожи и всех смешил. Сенька, сын вдовы Устиньи, надел на голову горшок и, высунув язык, покачивал головой. Дурачество ребят рассердило Мишку.
— Махонькие что ли? — прикрикнул он на Петьку и Сеньку. — Тут всерьез собрались, а они дурака валяют.
— Пускай их подурачатся, — вступился Федоров, выдвигая стол на середину.
Однако ребята притихли и стали серьезными.
— Что ж, — осмотрелся Федоров, — видать, никого не придет больше?
Ребята помолчали. Мишка подпрыгнул на месте, вытянул голову и потихоньку опустился на кончик скамьи.
— Так вот, ребята, — кашлянул Федоров и повел речь о птичнике. Говорил он о том, какое это огромное дело, как надо начинать его и что будет, если хорошо наладить работу. Он, как и в тот раз, на дворе, широко открыл глаза и, не видя ни ребят, ни прокопченных, изъеденных стен, заговорил о социализме, о дворцах, о новой жизни. Рассекая руками воздух, он словно плыл к этому чудесному миру, далекие берега которого тянули его с непреодолимой силой. И за ним, за его горячей, сбивчивой речью, уплывали завороженные ребята.
Все это было похоже на чудесную сказку, чудеснее, всего потому, что могла она стать былью здесь, в этой деревне.
Слушая с жадностью Федорова, никто и не заметил, как быстро пролетело время.
— Будто сказка, — несмело заметил Колька Гарфенихин, когда Федоров кончил говорить, — вроде на ковре-самолете летали.
— Сказка? — удивился Федоров. — Пусть будет по-твоему. А только ковер-самолет — это гуси. На крыльях гусей мы и помчимся.
Батька привозит маленьких великанов
Прошло несколько дней.
Затея Федорова обсуждалась в деревне на все лады.
— Придурковатый парень, вот и мудрует, — говорили некоторые.
Другие ехидничали.
— Где бы самому в батраки итти, так вона он сколько себе батраков набрал. Полный двор наймитов! А вы говорите дурак!
— Отцам головы крутить надо за это, — ругались некоторые, — дурачье ить какое! Будто ребятам в своем хозяйстве неча делать!
— Я своему показал, — хвастал хромой Митрофан, — тоже ить в канпанию было сманили. Приходит, дай, грит, батька, десять свежих яиц да гусыню на месяц. Ну, наломал хвост-то…
Находились и такие крестьяне, которые хотя и не одобряли затеи, однако и ребят своих не удерживали и яиц пообещали дать и гусынь.
— А чего не дать? Федоров говорил, что яйца вернут взад, да еще по гусю дадут в придачу. А гусыня не убудет. С корму опять же долой.
— А может что и выйдет у них. Пущай раздувают кадило!
Мишке теперь проходу не давали в школе:
— Эй, громкоговоритель, скоро на яйца сядешь?
— Глянь, ребята, главный гусак идет!
Доставалось и другим «канпаньонам».
Мишка хотя и слышал эти обидные слова, однако и виду не подавал. Старался пропускать обиды мимо ушей. Впрочем, не все легко переносили насмешки, случалось и поплакать кое-кому; были и такие дни, когда «канпаньоны» жаловались Федорову, но этот парень советовал им плюнуть на всех с самого высокого места.
— Залезьте на колокольню и плюньте! — шутил Федоров.
Он теперь ходил веселый, напевал под нос разные песни, которые впрочем походили одна на другую, точно зерна жита, стучал во дворе топором, беседовал подолгу с ребятами.
— Мы им утрем нос-то, — подмигивал Федоров, стой, дай только срок.
Даже о колхозах перестал говорить с крестьянами Федоров.
— Фактом по лбу, — часто бормотал он, теперь — фактом по лбу! — и с ожесточением принимался рубить, строгать и пилить.
Федоровский двор стал неузнаваем. Старый повалившийся сарай выпрямился и покрылся заплатами из свеже-выструганных досок. По крыше ползали ребята, штопая дыры тючками соломы. Во дворе кипела работа, словно в муравейнике.
На самодельных носилках выносили из сарая щебень, кирпич и навоз, все что лежало там еще при жизни матери Федорова. Под навесом ребята рыли яму для будущего стока. Несколько человек мешали ногами рубленную солому и глину, а другие ляпали этой замазкой низ сарая.
— Тепло гусакам тут будет, — смеялся Костя, размазывая глину по щелям.
Сам Федоров с Пашкой и Мишкой устраивали в сарае окна.
— Застеклить нечем, — вот беда, — говорил Федоров.
— А может и не надо окон-то? — спрашивали ребята.
— Как это не надо? У Прокофия, вон, и скот и птица в светлых хоромах живет. А Прокофий все-таки по книжкам орудует. Ну, да не беда! Лето и так проживут, а к зиме, надо думать, разживемся монетой.
* * *Работа по устройству птичника подвигалась к концу.
— Эй, громкоговоритель, — посмеивались ребята в школе над Мишкой, — на яйца скоро сядешь?
Но Мишка теперь и внимания не обращал на эти вопросы. Ходил Мишка радостный и какой-то растрепанный. После занятий в школе он мчался к Федорову, хлопотливо суетился, помогая устраивать птичник, а вечером залезал на полати и слушал радио.
Наступила зима. Большинство мужиков ушло из деревни в город на заработки. Распростился с ребятами и Федоров. Заколотив дом, он с батькой Мишки и Кости отправился на лесопилку в Тиуши, где говорили, нужны были пильщики.
— Месяца три подработаю. Хлеб целее будет, — говорил Федоров ребятам на прощанье. — А Тиуши все-таки город. Может что разузнаю и насчет нашего дела. А вы тут присматривайте, ребята. Вернусь, закрутим дело, аж пыль столбом пойдет.
Федоров уехал. После его отъезда Мишка заскучал. И однажды даже всплакнул. Было это в тот день, когда встретил Мишка кулачонка Фильку и имел с ним неприятный разговор.
Как-то вечером Мишка возвращался из школы, где задержался он в школьной библиотеке. Около избы-читальни его настиг Филька.
— Ты чего растрепал? — угрожающе засипел Филька, поровнявшись с Мишкой.
— Где растрепал?
— Я те кдекну!
Филька помахал перед мишкиным носом грязным кулаком и сказал:
— Мало я тебя лупцевал? — и ткнул Мишку кулаком в бок. — Муку сделаю!
Мишка втянул голову, ожидая удара, но в это время из читальни вышли Пашка и Сенька «канпанионы». Заметив «канпаньонов», Мишка расхрабрился:
— Не очень-то!.. А то смотри!
— Чего будет?
— Ничего! Эй, ребята, иди-ка сюда!
Филька перемахнул через плетень.
— Пожди, чорт! Я те еще поймаю!
Чувствуя себя за плетнем в безопасности, Филька показал ребятам обидный кукиш и похвастал:
— Пока ваша улита едет, — наши гусаки тыщу наклюют!
Мишка пришел домой расстроенный. Забравшись на полати, он с тревогой сообщил Косте.
— Филька гусаков на выставку послал!
Мишкины губы задрожали от обиды. На глазах показались слезы.
— А все мамка с батькой! Когда еще говорил им! Теперь уж послать бы можно.
Причитанья Мишки дошли до мамкиных ушей. Ворочая ухватами горшки в печке, она подняла раскрасневшееся лицо и недовольным голосом спросила:
— Чего еще выдумал, бездомный?
— Ничего, — насупился Мишка.
— Заворчал, словно старуха столетняя… Кого не поделили?
Мишка решил помолчать, так как разговоры о гусаках могли кончится для Мишки печально. Это он уже знал по опыту. Взъерошенный, словно сердитый воробей, Мишка сидел на полатях, горестно размышлял о Фильке, который опередил ребят. И наверное от огорчения не смог бы даже спать, но в это время Костя потихоньку начал смеяться.