Самолет взлетает.
Заказываю себе чай, заказываю кино старое: «Полосатый рейс». Я на дело когда лечу — всегда старое веселое кино смотрю, привычка такая. Хорошее кинцо, веселое, хоть и советское. Смотришь про то, как львов-тигров на корабле везут, а они из клеток вырываются и людей пугают, и думаешь — вот ведь жили люди русские и тогда, во времена Смуты Красной. И не слишком, скажем, от нас отличались. Разве что почти все безбожниками были.
Поглядываю, что другие смотрят: китайцы — «Речные заводи», ясное дело, а дама… о, любопытно… — «Великая Русская Стена». Никогда бы не сказал по виду этой дамы, что любит она такое кино. «Великая Русская Стена»… Лет десять тому назад это снято великим нашим Федором Лысым по прозвищу Федя-Съел-Медведя. Важнейшее кино в истории Возрожденной России. Про заговор Посольского Приказа и Думы, про закладку Западной Стены, про государеву борьбу, про первых опричных, про героических Валуя и Зверога, погибших тогда на даче министра-предателя. Само дело вошло в историю российскую под названием «Распилить и продать». А сколько шума вызвала эта фильма, сколько споров, сколько вопросов и ответов! Сколько машин и морд побили из-за нее! Актер, сыгравший Государя, ушел после этого в монастырь. Давненько, давненько сию фильму не пересматривал. Но — наизусть помню, потому как для нас, опричных, это как бы вроде учебного пособия.
Вижу, на пузыре голубом лица министра иностранных дел и пособника его, председателя Думы. Составляют они на даче министра страшный договор о разделе России.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ДУМЫ: Ну, власть мы возьмем. Ну, а с Россией что делать, Сергей Иванович?
МИНИСТР: Распилить и продать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кому?
МИНИСТР: Восток — японцам, Сибирь — китайцам, Краснодарский край — хохлам, Алтай — казахам, Псковскую область — эстонцам, Новгородскую — белорусам. А уж середку — себе оставим. Все готово, Борис Петрович. Людишки-то уж не только подобраны, но и расставлены. (Пауза многозначительная, свеча горит.) Завтра! Ну?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (оглядываясь): Что-то боязно, Сергей Иванович…
МИНИСТР (обнимает председателя, жарко дыша): Не бойсь, не бойсь! Вместе со мною Москвой ворочать будешь! А? Москвой (плотоядно прищуривает глаза)! Вдумайся, родной! Вся Москва у нас вот здесь будет (показывает пухлую ладонь)! Ну, подпишешь?
И сразу же крупным планом — глаза председателя Думы. Забегали они сперва пугливо, затравленно, как у волчары загнанного, а потом вдруг в них злость пробудилась, в ярость неистовую перерастая. И тут же — музыка грозная надвинулась, тень пролегла косая, тревожная, занавеска от ветра ночного качнулась, свечу задуло, собака залаяла. И в темноте сжимаются кулаки у председателя — сперва от страха дрожа, а после — от злобы и ненависти к государству Российскому.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (скрежеща зубами): Все подпишу!
Хороший постановщик Федя Лысый. Недаром сразу после фильмы этой Государь его главою Киношной Палаты поставил. Но эта дама… по виду она из столбовых. А для столбовых эта фильма — как нож барану. Смотрит дама в пузырь с фильмой, словно и не видит ничего. Словно сквозь пузырь глядит. Лицо холодное, безучастное. Не очень красивое, но породистое. Видно, что не в приюте Новослободском росла.
Не выдерживаю:
— Сударыня, вам нравится эта фильма?
Поворачивает ко мне холеное лицо свое:
— Чрезвычайно, господин опричник.
Ни один мускул лица не дрогнет. Спокойна, как змея:
— Вы спрашиваете по долгу службы?
— Отнюдь. Просто в этой фильме много крови.
— Вы полагаете, что русские женщины боятся крови?
— Женщины вообще боятся крови. А русские…
— Господин опричник, благодаря вам русские женщины давно привыкли к крови. К малой и к большой.
Во как! Голыми руками ее не возьмешь.
— Возможно, но… мне кажется, есть кино более приятное для женского глаза. А в этой фильме много страданий.
— У всех свои предпочтения, господин опричник. Вспомните романс «Мне все равно — страдать иль наслаждаться».
Как-то она чересчур высокопарна.
— Извините, но я спросил просто так.
— А я вам просто так и отвечаю, — она отворачивается, снова вперивается в пузырь холодным взором.
Заинтриговала. Снимаю ее на мобилу, даю сигнал, чтобы наша служба безопасности пробила даму сию. Ответ приходит мгновенно: Анастасия Петровна Штейн-Сотская, дочь думского дьяка Сотского. Мать честная! Это тот самый дьяк, что составлял с председателем Думы зловредный план «Распилить и продать». Меня в те годы боевые еще в опричнине не было, я тихо работал на таможне с антиквариатом да ценными металлами… Понимаю, понимаю, почему она так смотрит фильму сию. Это же история ее семьи, елки точеные! Ведь дьяка Сотского, коли мне память не изменяет, обезглавили тогда на Красной площади вместе с девятью главными заговорщиками…
На моем пузыре — тигры в клетках, советские поварихи, а я их в упор не вижу. Здесь рядом — жертва государства Российского сидит. Как же с ней-то обошлись? Фамилию даже не сменила, взяла двойную. Гордая. Заказываю подробную биографию: 32 года, замужем за Борисом Штейном, торговцем текстилем, в те годы 6 лет прожила в ссылке вместе с матерью и младшим братом, по образованию юрист, ядро характера — «Бегущая Сестра-18», левша, ломала ключицу, слабые легкие, плохие зубы, дважды пережила выкидыш, третий раз родила мальчика, живет теперь в Оренбурге, любит стрелять из лука, играть в шахматы и петь под гитару русские романсы.
Выключаю своих тигров, пытаюсь задремать.
Но мысли сами в голову лезут: вот сидит рядом человек, навсегда обиду затаивший. И не только на нас, опричных, но и на самого Государя. И с человеком этим уже ничего поделать нельзя. А ведь она сына воспитывает, да, небось, по четвергам у них со Штейном семейные приемы, интеллигенция оренбургская собирается. Поют они романсы, пьют чай с вишневым вареньем, а потом — разговоры ведут. И не надо быть Прасковьей ясновидящей, чтобы догадаться, о чем и о ком они говорят…
И ведь таких людей после всего — сотни сотен. А с детьми да с мужьями-женами — тысячи тысяч. А это уже сила немалая, учета требующая. Тут думать наперед надобно, просчитывать ходы. И то, что их с мест нажитых столичных посогнали, да по оренбургам-красноярскам распихали, это не выход, не решение. Одно слово: милостив Государь наш. Ну, и слава Богу…
Все-таки задремать удалось.
Даже во сне что-то мелькающее и ускользающее видел. Но не белого коня — мелкое что-то, рассыпчатое, тоскливое…
Очнулся, когда уж посадку объявили. Глянул краешком глаза на пузырь с фильмой исторической: а там уж развязка, допрос в Тайном Приказе, дыба, щипцы каленые, искаженное злобой лицо министра:
— Ненавижу… как я вас ненавижу!
И — финал, последние кадры: стоит Государь, еще молодой, на фоне пейзажа родного, залитого солнцем восходящим, стоит с первым кирпичом в руках, смотрит на Запад и произносит сокровенное:
— Великая Русская Стена!
Приземляемся.
Встречает меня у самолета Потроха: молодой, краснощекий, курносый, с чубом перезолоченным. Сажусь в его «мерин», и как всегда чувство такое, что это моя машина. Deja vu. Машины у опричников у всех одинаковы — что в Москве, что в Оренбурге, что в Оймяконе: четырехсотсильные «мерины»-купе цвета спелого помидора.
— Здорово, Потроха.
— Здорово, Комяга.
Все мы с друг другом завсегда на «ты», одна семья опричная. Хоть и раза в полтора я Потрохи старше.
— Что вы тут мышей не ловите? Стоило Чапыжу отъехать, все у вас встало.
— Не кипятись, Комяга. Тут дело сальное. У них крюк в Приказе. Чапыж с Приказом до последнего в хороших был. А я для них — никто. Плечо нужно.
— Так тебе левое плечо нужно, я ж из правого!
— Теперь неважно, Комяга. Главное — у тебя Печать. При спорной нужен опричник с полномочиями.
Знаю, проходили. Опричник с полномочиями. А это — Печать. Токмо у двенадцати опричных Печать имеется. В левой руке она, в ладони, под кожей. И отнять ее у меня токмо с рукою можно.
— Дьяку назначил?
— А как же. Через четверть часа белое толковище.
— Лекари?
— Все в норме.
— Поехали!
Потроха лихо выруливает, выезжает из ворот аэропорта на тракт, дает газу. Несемся мы из аэропорта не в Оренбург, своими пуховыми платками да красавицами узкоглазыми, русско-китайскими знаменитый, а в противоположную сторону. По дороге Потроха мне дело поподробнее излагает. Давненько не работал я с таможней, давненько. Много нового за это время появилось. Много того, о чем мы раньше и не догадывались. Появились, например, прозрачные нелегалы. Возник таинственный «экспорт пустых пространств». Субтропический воздух теперь в Сибири в цене, — гонят объемы с этим воздухом. Гонят из Поднебесной какие-то приставки со свернутыми желаниями. Загадка! Слава Богу, нынешнее дело попроще.
За четверть часа домчал Потроха до Дороги. Я ее уж поди года три как не видел. И каждый раз, когда вижу — дух захватывает. Дорога! Мощная эта вещь. Идет она из Гуанчжоу через Китай, ползет через Казахстан, через Южные Ворота в Южной Стене нашей, потом — через Россию-матушку и до самого Бреста. А там — прямиком до Парижа. Дорога «Гуанчжоу — Париж». С тех пор как все мировое производство всех главных вещей-товаров потихоньку в Китай Великий перетекло, построили эту Дорогу, связующую Европу с Китаем. Десятиполосная она, а под землею — четыре линии для скоростных поездов. Круглые сутки по Дороге ползут тяжелые трейлеры с товарами, свистят подземные поезда серебристые. Смотреть на это — загляденье.
Подъезжаем ближе.
Дорога вся тройной защитой обнесена, охраняется от диверсантов, от киберпанков отмороженных. Въезжаем на отстойник. Красивый он, большой, стеклянный, для шоферов-дальнобойщиков специально обустроенный. Тут тебе и сад зимний с пальмами, и баня с бассейном, и харчевни китайские, и трактиры русские, и тренажерные залы, и дом терпимости с блядьми искусными, и гостиница, и кинозал, и даже каток ледяной.
Но мы с Потрохой в толковищную направляемся. А там уже сидят-ждут-пождут: дьяк из Таможенного Приказа, подьячий оттуда же, нами осаленный, двое из Страховой Палаты, сотник из Подорожного Приказа и двое китайцев представителей. Садимся с Потрохой, начинаем толковать. Входит китаянка чайная, заваривает чай белый, бодрость тела повышающий, разливает с улыбкой каждому. Дьяк таможенный упирается слонярой:
— Поезд чистый, у казахов претензий нет, договор сквозной, правильный.
Ясное дело, дьяку просалили весь поезд, все двенадцать трейлеров, до самого Бреста. Наше дело — задержать китайцев, чтобы они подорожную страховую просрочили, а тут и наша страховка навалится. А наша страховочка — 3%. Это на Дороге каждая собака знает. На эти-то 3% казна опричная хорошо поправляется. Да и не только опричная. Всем правильным хватает, перепадает. Эти самые 3% многие правильные расходы закрывают. А расходов у нас, у слуг Государевых, без счету. Разве дьяк таможенный, юанями нашпигованный, это понимать желает?
Сотник подорожный наш. Начинает раскачивать:
— У двух трейлеров китайский техосмотр липовый. Нужна экспертиза.
Китаец заступается:
— Техосмотр правильный, вот заключение. Возникают в воздухе светящиеся иероглифы подтверждения. Я китайский разговорный освоил, ясное дело, как теперь без него. Но с иероглифами — болото. Потроха зато сноровист в китайском, выкопал заключение о замене второй турбины, высвечивает его хаврошечкой:
— Где сертификат качества? Адрес производства? Номер партии?
— Шаньтоу, завод «Красное Богатство», 380-6754069.
Мда. Турбина «родная». С техосмотром не получается. Сложно стало работать на Дороге. Раньше эти трейлеры просто калечили: то шину проколят, то стукнут, то водиле в харчевне в лапшу дури подсыплют. Теперь за этим смотрят. Ну, да ничего. У нас есть свое, старое-доброе. Чай-то подает осаленная сяоцзе[2].
— Господа, считаю разговор исчерпанным, — дьяк произносит, а сам — за сердце.
Засуетились: что такое?
— Приступ сердечный!
Вот те раз. А сяоцзе даже и не покраснела. Кланяется, уносит свой чайный столик. Лекари возникают, уносят дьяка. Стонет, бледный. Мы успокаиваем:
— Поправитесь, Савелий Тихонович!
Конечно, поправится, а как же. Китайцы встают — дело кончено. Ан нет. Теперь — наш черед: последний вопрос к осаленному подьячему:
— Кстати, господин подьячий, а подорожная-то, похоже, задним числом подписана.
— Что вы говорите? Не может быть! Ну-ка, ну-ка… — таращит подьячий бельмы на подорожную, наводит хаврошечку на документ. — Точно! Синяя метка смазана! Ах, разбойники! Обвели вокруг пальца доверчивого Савелия Тихоновича! Обмишурили! Объегорили! Цзуйсин![3]
Вот так теперь дело-то оборачивается. Забормотал китаец:
— Не может быть! Подорожная заверена обеими погрануправами!
— Ежели представитель российской таможни заметил несоответствие, требуется двусторонняя экспертиза, — отвечаю. — При спорной ситуации нашу сторону в этом случае представляю я, опричник с полномочиями.
Китайцы в панике: времени на это уйма уйдет, страховка китайская истечет. А новую подорожную составить — это вам не пирог с вязигой состряпать. Тут и санинспекция требуется, и техосмотр, и опять-таки пограничный досмотр, и виза Антимонопольной Палаты. Ну и все к одному:
— Страхуйтесь, господа.
Китайцы — в вой. Угрозы. Кому, кому ты грозишь, шаби[4]? Жалуйся кому угодно. Сотник из Подорожного Приказа китайцев сопливит:
— Российская страховка — наилучшая защита от киберпанков.
Китайцы скрежещут:
— Где Печать?!
Так, какого рожна я, спрашивается, летел сюда? Вот Печать: левая ладонь моя ложится на квадрат матового стекла, оставляя на нем Малую Государственную Печать. И нет больше вопросов. Перемигиваемся с Потрохой: 3% наши! Выкатываются китайцы с мордами перекошенными, уходит подьячий, свое сальное дело сделавший. Выходят и все остальные. Остаемся токмо мы с Потрохой.
— Спасибо, Комяга, — сжимает мне запястье Потроха.
— Слово и Дело, Потроха.
Допиваем чай, выходим на воздух. Здесь у них похолоднее, чем в Москве. С таможенниками у нас, опричных, старая война. И конца ей не видно. А все потому, что таможенные под братом Государевым Александром Николаевичем ходят. И будут еще долго ходить. А Александр свет Николаевич нашего Батю на дух не переваривает. Что-то там у них было такое, что сам Государь помирить их не в силах. И ничего не попишешь — была война, есть и будет…
— Отдохнуть бы надобно, — Потроха чешет свой чуб перепозолоченный, сдвигает шапку соболиную на затылок. — Поехали в баньку. Там массажист ухватистый. Есть две гуняночки[5].
Достает мобило, показывает. В воздухе возникают две очаровательные китаянки: одна голая едет на буйволе, другая голая стоит под струящимся водопадом.
— А? — подмигивает Потроха. — Не пожалеешь. Лучше ваших московских. Девственницы вечные.
Смотрю на часы: 15.00.
— Нет, Потроха. Мне сегодня еще в Тобол лететь, а потом в Москве звезду гасить.
— Ну, как знаешь. Тогда — в аэропорт?
— Туда.
Пока он меня везет, смотрю расписание рейсов, выбираю. Попадаю в часовой перерыв, но задерживаю вылетающий самолет: подождут, ядрен корень. Прощаемся с Потрохой, сажусь в самолет «Оренбург — Тобол», связываюсь со службой безопасности Прасковьи, предупреждаю, чтобы встречали. Вставляю наушники, заказываю «Шахерезаду» Римского-Корсакова. И засыпаю.
* * *
Нежным прикосновением руки будит стюардесса:
— Господин опричник! Мы уже сели.
Прекрасно. Глотнув родниковой водички «Алтай», покидаю самолет, ступаю на дорожку самодвижущуюся, и привозит она меня в громадное здание аэропорта «Ермак Тимофеевич». Новый аэропорт, только что китайцами построенный. Бывал я здесь уж трижды. И все по тому же делу — из-за ясновидящей.
Возле громадной фигуры Ермака со светящимся мечом ждут меня два мордоворота из службы безопасности великой прорицательницы. Несмотря на то что каждый из них выше меня на голову и в два раза шире, рядом с сапогом гранитного Ермака Тимофеевича они — две мышки полевые в красных кафтанах.
Подхожу. Кланяются, ведут к машине. На выходе успеваю глотнуть тобольского воздуха: еще холодней, чем в Оренбурге. Аж целых минус 32. Вот вам и глобальное потепление, о котором чужеземцы талдычат. Есть еще снег-мороз в России, господа, не сомневайтесь.
Сажают меня в мощный китайский внедорожник «Чжу-Ба-Цзе» с бампером, на кабанье рыло смахивающим. Такие внедорожники теперича по всей Сибири ездят. Надежны они, безотказны и в лютые морозы и в жару. Сибиряки их «кабанами» называют.
Едем сперва по автостраде, потом на тракт поуже сворачиваем. «Стучит» мне тысячник из Москвы: к гашению звезды все готово, концерт в 20.00. Ясно, но к началу-то еще успеть надобно.
Тракт тянется через перелески, потом вползает в тайгу — Едем молча. Стоят кругом сосны, елки да лиственницы, снегом покрытые. Хорошо. Но солнышко уже к закату склонилось. Еще часик — и стемнеет. Проехали верст десять. Сворачивает наш «Чжу-Ба-Цзе» на проселочную дорогу заснеженную. Мой столичный «мерин» тут сразу сядет. А «кабану» хоть бы что — колеса полуторааршинные месят снег, как мясорубка. Прет кабан китайский по русскому снегу. Едем версту, другую, третью. И расступается вдруг тайга вековая. Приехали! На поляне широкой воздымается терем причудливый, из вековых сосен рубленный, с башенками затейливыми, с оконцами решетчатыми, с наличниками резными, с медной крышей чешуйчатой, петухами да флюгерами разукрашенной. Окружен терем тыном десятиаршинным, из толстенных да заостренных кверху бревен составленным. Такой тын ни человек, ни зверь не перепрыгнут. Разве что каменный Ермак Тимофеевич перешагнуть попытается, да и тот яйца свои гранитные пообдерет.