Солдат на войне. Фронтовые хроники обер-лейтенанта вермахта. 1939 – 1945 - Прюллер Вильгельм 15 стр.

Пятница, 19 декабря 1941 г

Нашим людям капут. Приходится это сказать. И знаешь почему: один час на улице, один час в избушке, дозоры, караульная служба, прослушка, наблюдение, пулеметные позиции – одно за другим. Неудивительно, что некоторые ломаются. Такое происходит с 28 ноября, с момента нашего выхода из Беседино. Если только представить себе, что это значит: неделя за неделей, когда час сна чередуется с часом службы!

Воскресенье, 21 декабря 1941 г

В 4.00 я привел в Красную Поляну несколько машин из тех, что были брошены. Не могу точно сказать, как я там оказался, я мог бы точно так же оказаться в лапах у русских, как это едва не случилось с колонной артиллерии, которая собиралась отступить и которую я мог бы остановить, когда они проезжали в сторону железнодорожной станции Мармыжи.

Снег шел уже несколько дней, и дороги совсем не было видно. Кроме того, прошлой ночью стоял такой туман, что ничего не было видно за пять метров от тебя. Осветительные ракеты совсем не помогали, потому что давали лишь слабый бледно-молочный свет.

Я вел машину очень медленно, чувствуя себя очень одиноко. Не было даже видно ни заминированного леса, ни селения Расховец. Я просто старался выехать к железной дороге, поэтому резко свернул налево, на запад. И, переехав через реку Тим, увидел, что все верно. Пересчитав машины, я увидел, что их пять. Из сорока!

Измотанные и побитые, мы искали дом, где могли бы остановиться. Для нашего взвода мы нашли два маленьких домика. В том, что достался нам, умирал от голода какой-то старик. Я оставил машины на дороге, установив на них указатели, чтобы остальные знали, где мы. Утром одна за другой к нам подходили другие наши машины, пока к полудню не собрались все.

Понедельник, 22 декабря 1941 г

Должен ли я рассказывать тебе, как мы ждали этого дня? Когда наконец мы сможем сбежать из этой тюрьмы и найти дома, где достаточно места, где можно протопить печи, чтобы согреться. Мы проклинали эту войну – да, эту войну – всеми проклятьями, которые только способен придумать изобретательный солдатский мозг. И во всех этих ругательствах и проклятьях, в этом холоде, в товариществе (возникающем в подобные ночи) в великую песнь о немецком солдате была вписана новая славная страница.[95]

В каждом моменте, каждом жесте, в которых вновь было продемонстрировано нерушимое германское воинское братство, – лишь доля секунды, за которую каждый мог убедиться, что с такими солдатами нас просто невозможно победить.

Одно лишь слово, прорвавшееся сквозь рассвет, отразившееся через холод декабрьской ночи, заставило этих чудесных солдат пробудиться, очнуться из поз, в которых они, будто мешки, пролежали всю вчерашнюю ночь. И несмотря на вчерашние проклятья и ругань, несмотря на смертельную усталость, несмотря ни на что, они сражались, как настоящие львы.

«Тревога!»

Достаточно услышать это слово! Будто укушенный тарантулом, один хватал оружие, другой – боеприпасы, третий – свою амуницию. И все рвутся вон из дома, чтобы остановить атаку врага. Вот они идут на нас в 800 м.

Взлетают осветительные ракеты, освещая пейзаж вокруг, и при их свете наши солдаты занимают свои позиции (назначенные для каждого заранее); но, поскольку каждый подозревает о том, что происходит, не раздается ни одного выстрела. До нас все более различимо доносятся слова: «Не стреляйте! Это мы!»

Это 8-я рота, отходящая перед наступающими со стороны деревни Теплое русскими полками, угрожающими ее уничтожением. Наши товарищи рассказали нам, что весь горизонт черен от русских, которые волна за волной идут один за другим.

Постепенно положение становилось серьезным, кое-кто начинал нервничать. Приказ всем до последнего человека занять позиции. Как раз в тот момент, когда во 2-м взводе раздавали продукты, в дом ударил снаряд танковой пушки; еще один снаряд разорвался рядом. Результат: наши потери девятнадцать человек, в том числе шестеро убитых. Ужасно. Я иду со 2-м взводом, сейчас практически прекратившим свое существование, на позиции, а затем отправился в 3-й. Пока не видно ни одного русского, но за деревьями я заметил три хорошо замаскированных русских танка. Посмотрев туда еще раз в бинокль, я убедился, что прав.

Я тут же проинформировал об этом расчет развернутой рядом 37-мм противотанковой пушки, и они тут же сменили позицию. Но в тот же момент танк рванул в нашу сторону, поперек улицы, через низину. Вот он появился как раз перед нашими позициями, миновал их и идет дальше. Противотанковая пушка выстрелила в него – рикошет! Это один из вызывающих ужас танков Кристи.[96] Наш командир, спасая жизнь, бежит от танка, он всего в нескольких метрах от машины. Танк стреляет в него, промахивается, с грохотом едет мимо. Затем танк сворачивает налево и начинает ездить туда-сюда вокруг домов, за углами которых прячутся наши солдаты.

Я с ужасом наблюдаю за всем этим. Но худшее еще впереди. Вот в самом разгаре этой сцены выкатывается еще один танк, который через позиции моего взвода рванул через улицу, повернул направо и остановился у церкви, развернув орудие как раз нам в тыл. А вот едет и третий, но, когда наша противотанковая пушка открывает стрельбу, он, слава богу, разворачивается! А потом появилась и пехота противника. А послезавтра канун Рождества.

Все это легко написать и еще проще прочитать. Но никто не в силах описать все то, о чем в подобных ситуациях думал каждый из нас, то, что приходило нам в голову, но что вновь и вновь нужно было отбросить, потому что в опасности находились жизни сотен, даже тысяч наших товарищей. Я не в силах рассказать, как наши солдаты, несмотря ни на что, стояли, приготовив свои пулеметы, просто, спокойно, с чувством достоинства, как они будто становилось выше самих себя, можно сказать, преображались. Переложить все это на бумагу просто невозможно.

Оба вражеских танка были подбиты и сожжены огнем 37-, 45– и 50-мм противотанковых пушек{45-мм пушек у немцев не было. Это могла быть трофейная советская 45-мм пушка образца 1937 г. 53-К; либо, скорее всего, чехословацкие 47-мм пушки образца 1936 г. (весьма эффективные) – немцы дали им наименование 4,7-см Pak 36 (t); либо французские 47-мм пушки образца 1937 г. – немцы называли их 4,7 см Pak 181(f).}. Из первой машины выбрался и попытался скрыться офицер. Но его вовремя прикончил посыльный из нашей роты. Второй танк наехал на лафет пушки и смял его – это тот, что находился перед церковью, – как раз в тот момент, когда начал гореть. Из него выпрыгнул русский, нырнул в стоявшую неподалеку легковую машину и попытался уехать на ней. Какая наглость! Мы покончили и с ним тоже.

Канун Рождества, 1941 г

Вот уже четыре дня русские бьются с нами, имея огромное, неизмеримое численное превосходство. Им не удается довести дело до ближнего боя, они не могут прокричать у нас над ухом свое «ура!». Мы залегли на восточном берегу реки Тим, не имея никаких укреплений, и отражаем их, заставляем отступать прочь. Мы держимся.

День за днем, ночь за ночью мы сидим под открытым небом, под дождем артиллерийских снарядов и огня стрелкового оружия, который обрушивает на нас противник. Мы чувствуем, что наши ноги могут быть обморожены в любой момент. И нам практически негде укрыться. Мы ютимся – тридцать человек (!) – в помещении 3 на 5 м. Окна отсутствуют. Мы не можем обогревать помещение, чтобы дымом не выдать, где находимся. Но наши солдаты – они продолжают держаться. Их невозможно победить. Это акт величайшего героизма, более великого, чем во время мировой войны. Это – величайшая эпоха для германских воинов!

Мы никогда не могли и мечтать о том, что наш сочельник будет таким. Рано утром, в четыре часа утра, русские атаковали нас на правом фланге. Со своим неизменным «ура!» они вышли к первым домам. Бой растянулся надолго, но в конце концов их удалось опрокинуть. Всем понятно: они делают это специально, чтобы досадить нам атаками в канун Рождества.

Я целый день вместе со взводом пролежал на позиции в ожидании, когда они пойдут вперед на нашем участке. Вот тогда-то мы устроим для них спектакль! Они держат нас под огнем – артиллерия, танки, тяжелые минометы. Все время. Во второй половине дня все успокаивается, и теперь мы можем подумать о рождественской елке…

Артиллерия противника все еще стреляет по нас, как и несколько минометов. Пойдут ли они в атаку сегодня снова? Вечером мы собираемся вокруг елки и поем рождественские гимны. Песни из дома. Солдатские песни. Каждый из нас всеми мыслями находится дома. Я представляю, как встречаешь канун Рождества ты. Это так больно, Хенни. В 22.00 я обхожу посты наблюдения и прослушивания. Ночь тиха. Неслышно падает снег. Целый час я смогу думать только о тебе…

Тихая ночь, святая ночь.

Шок, который мы испытали несколько дней назад, когда прорвались русские танки, давно прошел, забыты оборонительные бои последних дней – ведь сегодня канун Рождества!

Тихая ночь, святая ночь.

Шок, который мы испытали несколько дней назад, когда прорвались русские танки, давно прошел, забыты оборонительные бои последних дней – ведь сегодня канун Рождества!

Придут ли сегодня русские во второй раз? Вражеские снаряды постоянно воют у нас над головами, взрываются позади нас, разбрасывая землю, несут с собой смерть и разрушения. Снаряды русских тяжелых минометов непрерывно падают на наши избушки, их осколки поют в воздухе в поисках жертв. Русские танковые пушки лают со своих позиций, и часто русский танковый снаряд ложится в опасной близости.

Сегодня у нас четверо раненых, у некоторых в ранах так и остались осколки, у других раны чистые. Мы ведем отчаянную борьбу против русской ледяной зимы, против врага, который превратился в зверя. Канун Рождества?… Есть ли сейчас время думать об этом дне, когда наша любимая земля и большинство немцев празднуют свой праздник, время ли сейчас думать о чуде грядущей ночи?

Но, может быть, этот день 24 декабря значит для нас особенно много, потому что мы стоим между смертью, разрушением, ночью и темнотой здесь и жизнью, счастьем, светом и радостью дома; может быть, это мы больше, чем кто-либо другой, можем понять значение этого чудесного рождения. Время течет медленно, и наконец опускается темнота.

Унтер-офицер-квартирмейстер принес почту (я получил сразу три письма, но ни одной посылки), коньяк, шоколад, печенье и сигареты; кто-то из солдат закрепил ивовую ветку… две свечи… два яблока… две звезды… четыре красных гриба с испещренной белыми пятнышками поверхностью… маленький колокольчик и немного мишуры, полученные недавно в одной из рождественских посылок. Это будет наше рождественское дерево.

Все мы, около тридцати человек, стоим в нашей маленькой, холодной, продуваемой ветрами избушке (места на то, чтобы сесть, не хватает)… Уже темно… Мы зажигаем дерево… А потом кто-то заводит песню, и все мы начинаем петь… Рождественское пение.

Наверное, ты, моя милая Хенни, в этот момент зажигаешь прекрасную елку, на толстой зелени которой все блестит и сверкает; скоро ты позовешь детей, чтобы показать им, что маленький Христос уже здесь. А Ханнелоре, как в прошлом году, будет стоять перед чудесным светящимся деревом с раскрытым ртом и сияющими глазами, не зная, что она должна сказать. А Хайнц не сможет отвести глаз от этого моря света, не понимая, что же это такое, потому что пока слишком мал. А потом Ханнелоре бросится со своими подарками для матери, а потом – для отца, потом – для твоих родителей, и вы все будете радоваться, как дети…

Все эти дни ты будешь до последнего ждать меня – я же написал, что приеду в канун Рождества. И даже сегодня утром у тебя еще останется надежда, и днем тоже; и так будет до тех пор, пока ты не зажжешь елку. И тогда ты наконец осознаешь, что я не приеду, что я не смог не исполнить свой долг здесь на фронте, лицом к лицу с врагом… и, может быть, ты представишь себе, как я провожу эти часы здесь, в разрушенной избе, куда смерть подобралась так близко.

Я не знаю, нападут ли русские в течение нескольких следующих часов, и, если здесь все для меня закончится благополучно, я не знаю, не упадет ли в следующее мгновение на наш домишко снаряд, не превратит ли всех нас, тридцать человек, в груду головешек… но я знаю, что ты стойко перенесешь то, что я от тебя далеко, и что наши сердца и наша любовь станут от этого еще чище и нежнее. Мы зачали наших детей в самые счастливые часы нашей жизни; посмотри сегодня в их счастливые, сверкающие глаза, и ты сама будешь счастлива и горда за нас, солдат, которые дают возможность детям испытать эту радость. Подумай о многих женщинах, потерявших своих мужей, о детях, отцы которых покоятся где-то в чужих землях, о матерях, чьи сыновья никогда уже не вернутся. Им пришлось вынести гораздо больше.

Я знаю и то, что ты почувствуешь глубину и святость этой ночи так же горячо, как я, гораздо острее, чем когдалибо раньше. И я знаю, что сейчас, когда колокола призывают к миру, миру на земле, ты тоже мечтаешь о мире, в который я верю и за который сражаюсь. Ведь что такое, на самом деле, мир? В том простом значении этого слова для меня это значит: когда миновала опасность смерти, когда пушки молчат, когда я опускаю свое оружие. А для тебя: когда ты больше не боишься за мою жизнь, когда тебе не нужно больше дрожать при мысли о том, вернусь ли я, когда ты снова после стольких ночей сможешь спать спокойно. Но, разумеется, этот мир не может быть настоящим, великим. Ведь никогда не может быть полного мира, даже если пушки молчат, если люди каждую секунду опасаются, что вот сейчас на них нападут. Настоящий, истинный мир, сияющий, богатый красками и радостью мир может наступить только после этой святой войны.[97] Я хорошо себе представляю, как велики и болезненны наши жертвы, которые приносятся ради чего-то очень значительного.

Мы уже видели так называемый мир, который длился 25 лет. Это был грязный и зловонный мир, лживый мир, который людей превращал в зверей. И мы должны были спокойно жить в том мире, но не ради такого мира мы сейчас ведем эту по-настоящему священную войну. Могли ли наши двое детей быть по-настоящему счастливы без этой войны? Я сомневаюсь в этом. И поэтому в 22.00 выйду в холодную и ясную декабрьскую ночь, ступая по глубокому снегу… от одной позиции к другой… до наших передовых дозоров… и мои мысли будут еще ближе к тебе, чем раньше… я дома… и со слезами на глазах смотрю на звезды и мечтаю, что увижу там две пары сияющих детских глаз… думаю с гордостью и болью в сердце о чуде, что произошло в такую же тихую святую ночь.

Если русские сегодня нападут, ни один из них не уйдет отсюда живым. Мы все сейчас испытываем холодную ярость. И если заглянуть поглубже, мы испытываем настоящую гордость: ведь это благодаря нам, немцам [солдатам], миллионы других могут праздновать этот самый немецкий из всех праздников в мире и безопасности.

Четверг, 25 декабря 1941 г

В ушах свистит ледяной ветер. Тяжелое оружие и тяжелые ящики с боеприпасами ложатся тяжелым бременем на плечи наших солдат, и они могут двигаться вперед, только сильно согнувшись. Длинной колонной мы идем на запад вдоль железнодорожной линии.

Отступление! Это совсем не то, что нам нравится, ведь мы больше любим наступать; мы из тех, кто всегда неутомимо движется вперед; мы даже не знаем, что означает это слово. И вот так наша колонна тащится вдоль дороги, безмолвно и по колено в снегу. Часто приходится бросать очередной ящик с боеприпасами, потому что солдат слишком ослаб, чтобы нести его дальше. 30 км – это довольно долгий путь. На каждой короткой остановке все мы бросаемся полумертвыми от усталости в снег, а когда нужно продолжить путь, каждый чувствует себя еще более измотанным, чем прежде.

Пятница, 26 декабря 1941 г

В 4.00 мы пришли в Ивановку, насквозь промокшие, замерзшие, измотанные, – скорее мертвые, чем живые. Я хорошо теперь могу себе представить, что сам факт того, что ты отступаешь, действует на всех нас угнетающе. У многих проблемы с ногами. Лично я совершенно вышел из строя после того, как у меня от мороза образовались волдыри.

Было совершенно ясно, что для нас не оказалось места для постоя. Я со своим взводом нашел неотапливаемое помещение. Но и этого достаточно; все, что нам сейчас нужно, чтобы быть довольными, – это хоть какое-то место, где можно сесть.

Мы действительно не сможем выдержать еще один марш, подобный этому. Все говорят, что ходят слухи, будто нас в январе должны сменить. Вряд ли мы и дальше выдержим такую жизнь. Ведь у большинства солдат осталось только то, что на них. Все остальное было потеряно во время отступления, либо сгорело, либо было захвачено русскими. А если у тебя единственные носки, которые на тебе постоянно, то они вечно мокрые насквозь и со временем начинают расползаться. Вся наша обувь разбита вдребезги, рубашки и нижнее белье черные (мы не меняем их неделями) – и это только малость из того, как обстоят наши дела. Невозможно жить, если у тебя нет ничего, чтобы помыться или побриться.

Зима 1941/42 г

(Газетная вырезка, скорее всего, из австрийской газеты)

Родился 21 апреля 1914 г., погиб 15 сентября 1941 г. Девизом моей жизни было: «Я отважился!» И единственное, на что я надеюсь, это то, что моя жена и ребенок, самое дорогое, что у меня есть, останутся верными и смелыми, что они будут с гордостью называть имена павших, которым выпала честь признать себя немцами и бороться за честь Германии.

В лучшие, наполненные самыми большими надеждами годы ты отдал жизнь в борьбе против большевизма. Я не знал тебя, Хельмут Фришеншлагер, наши жизненные пути никогда не пересекались. Для меня ты являешься одним из множества безымянных бойцов, которые с радостью и гордостью отдали самое дорогое за наш чудесный вечный народ, за нашего любимого фюрера и за прекрасную Германию. Только благодаря этой маленькой вырезке я обратил на тебя внимание.