Заняв очередной ров, чтобы укрыться от вражеского огня, мы обнаружили семьдесят или восемьдесят большевиков, которых предстояло прикончить, выбить вон или захватить в плен. Завязалась рукопашная, и лишь немногим из советских солдат удалось выйти из нее живыми. Но и у нас тоже появились потери. Был тяжело ранен лучший и самый добросовестный из всех парней, что мне довелось повстречать за всю войну, наш санитар ефрейтор Хандлер. Были выбиты еще несколько человек, пользовавшиеся всеобщей любовью. В соседней роте пал неубиваемый лейтенант Несер, тоже прекрасный человек. А теперь он лежит у реки Тим…
Мы вышли к нашей первой цели, Нижнему Долгому, точнее, к тому месту, где оно стояло несколько часов назад. Огнем наших реактивных минометов несколько деревянных избушек были превращены в груды головешек. От всего лежали лишь жалкие остатки – несколько прочных деревянных балок и немного домашней утвари. Испуганное гражданское население выползало из подвалов со страхом в глазах. Плачущие дети, дрожащие от ужаса взрослые, апатичные старики – вот что такое сейчас было Нижнее Долгое. Боже правый, как мы благодарны тебе за то, что эта война не идет на немецкой земле.
Теперь перед нами следующая цель – Грачевка. Сначала мы должны выйти к ее юго-восточной окраине. Мы снова атакуем широкой, огрызающейся огнем цепью, зачищаем местность, а затем вынуждены использовать все наши силы, чтобы выкурить нескольких оставшихся солдат противника, которые бились до конца в своих укрытиях. Но мы быстро идем вперед. Вперед, мимо советских солдат, разгромленных и уходящих в тыл, мимо мертвых, мимо окопов и блиндажей, мимо позиций вражеских орудий, которые они бросили в попытке спасти свои шкуры… мы даже не смотрим в их сторону: вперед, вперед – таков всеобщий настрой.
Через низины и долины, через холмы и высоты, где наш авангард подавляет очаги сопротивления, а потом в быстром темпе мы рвемся через клочок земли, простреливаемый огнем противника, и выходим к своей следующей цели.
Теперь – до третьего рубежа, к высотам южнее Успенского. Оттуда всего несколько метров до железной дороги Курск – Воронеж и несколько километров до Мармыжи, арены тех ужасных боев во второй половине декабря 1941 г. Как они выглядят теперь?
Мы рвемся вперед, километр за километром. Советские войска, похоже, отошли, и в результате нашего броска на юго-восток мы оказываемся позади советских эшелонов. Стоит удушающая жара, и все мы потные, грязные, уставшие и постепенно накапливающие чувство голода (это тоже произойдет чуть позднее)… Но мы идем вперед и вперед. Я начал вспоминать первые дни войны в Польше – они были похожи. Снова несколько полей высокой пшеницы, как я ненавижу их, через которые нам нужно пройти. И что любопытно (я что, совсем дурак?), я продолжаю наставлять своих солдат, напоминая им о минах, здесь, в 10 км за Тимом.
Наступает полдень. И день продолжается. Вперед, вперед… Как и всему в жизни, придет конец и этому маршу. Пройдя 17 км, в 14.30 мы наконец вышли к высотам южнее Успенского. Не успел я обсудить то, что следует теперь делать – командир роты и батальонный адъютант сейчас находятся на левом фланге, – как это произошло.
Неожиданно рядом со мной раздался взрыв. Никакого воя снаряда, ни свиста, лишь глухой кашляющий звук минометной мины. Мелькнуло ли что-то в воздухе или просто сработал инстинкт?
За долю секунды я распластался на животе. Как раз вовремя, так как сразу же раздался следующий взрыв. Голова внутри разорвалась, и думаю, что барабанные перепонки в ушах взорвались. Что со мной произошло? Я ощупал свой череп – все в порядке. Прекрасно. Грудь – ничего. Руки – тоже ничего. Я смог пошевелить верхней частью туловища. Ноги – брюки на коленях разорваны в лохмотья. Из левой ноги течет кровь. Я ранен.
После трех лет на фронте, после четырех кампаний я попал под мину.
Я был готов зарыдать от злости. Сейчас, когда мы наконец снова идем вперед, когда можем пробивать себе путь на восток, почему-то должно было произойти нечто подобное. Тщательно, втайне надеясь, что со мной не случилось ничего серьезного, я осматриваю левую ногу. Из колена течет кровь. Значит, здесь осколок.
Я поднял ногу вверх, но осколок не вышел, он сидит внутри. Ох-ох! Санитар из пехотного подразделения, который отстал от своих и которого я захватил с нами, чтобы потом через наш батальон отправить обратно к своим, перевязал меня. Неожиданно мне показалось, что со мной произошло худшее: я потеряю эту ногу! Нет, нет! А затем: она будет негнущейся, как доска. Страшно.
Вскоре подошел лейтенант Шемм. Он очень взволнован. Кто займет мое место? Я предложил своего старого товарища Майера-второго. Согласен. Я попросил его подойти, чтобы объяснить ему все.
– Итак, Майер. Ежедневный рапорт выглядит следующим образом… здесь мой блокнот с листами, над которыми работает каждый.
– Эй, Прюллер, обер-фельдфебель Хейндль тоже ранен, вы можете отправиться с ним.
– Да-да, одну минуту. А теперь смотри сюда, здесь секретные сведения… боеприпасы… довольствие…
– Прюллер, ну давайте же… Вы едете?
– Машины, которые будут в твоем распоряжении… бензин… Теперь еще одно: тебе нужно послать в лес разведывательную группу и…
– Проклятье, Прюллер, оторвите свою задницу от этого…
– Подождите секунду, ради бога… теперь – не забудь вести записи в этих личных делах… и… и…
Мне нужно было сказать так много.
Лейтенант Шемм желает ободрить меня. Он говорит, что осколок удалят в пункте первой медицинской помощи и я смогу остаться в роте. Но я знаю, что означает осколок в колене. Вот для нас уже готов «Штайр», туда загружают еще двух раненых – Хейндля и старшего солдата Тёпля из 4-го взвода. С помощью санитара мне удается сделать несколько шагов, и вот я тоже внутри.
С болью в сердце я оставляю своих чудесных товарищей, с которыми вместе я провел в роте три с половиной года, с которыми уехал на фронт. Увижусь ли я с ними снова? Пусть Бог пребывает с вами, солдаты моей родной 6-й роты, пусть вас не оставляет солдатская удача.
Пункт оказания первой помощи был развернут в нескольких больших палатках. Пришлось немного подождать, пока очередь дойдет до меня. Мною сразу же занялись – ногу одели в шину, сделали один укол от столбняка и еще один укол морфия от боли. Потом меня поместили в одной из больших палаток, где я стал дожидаться эвакуации в тыл.
29 июня 1942 г
Это была ужасная ночь. Шина на ноге позволяла мне спать только на спине, а в этом положении я не могу спать. Всю ночь нас обрабатывали бомбардировщики противника. Некоторые бомбы падали в опасной близости от нас. Вот было бы интересно получить еще одно ранение уже здесь! Хейндль, из которого извлекли множество осколков, переносит боль со спокойствием, достойным восхищения.
Рядом со мной находился фельдфебель из 377-го пехотного полка. Он получил ранение в грудь и теперь лежал в собственной блевотине. Со вчерашнего вечера идет дождь, и у нас нет никакой возможности выбраться отсюда. Санитарные машины, должно быть, застряли в Щиграх, а это в 40–45 км отсюда. Слава богу, что у меня еще остались сигареты.
30 июня 1942 г
Сегодня рано утром нас должны отсюда вывезти. Если это окажется правдой, мне нужно будет позже написать об этом.
Позже. Путь отсюда до Щигров был ужасным. Огромные ямы на дороге заставляли машину совершать прыжки, и внутри ее мы чаще оказывались не на носилках, а вне их. Мы кричали на водителя, но ему не оставалось ничего другого, как продолжать ехать в той же манере, иначе мы просто застряли бы в грязи. Нас вывезли, чтобы доставить в армейский госпиталь в Щиграх, но там нас даже не вынесли из машины. Наши пожитки выгрузили прямо на улице, а нас направили на станцию. Импровизированный госпитальный поезд – товарные вагоны, немного соломы на полу – стоял на путях в готовности к отправке. На Курск. Когда мы добрались туда, то дальше – на Конотоп. А из Конотопа поезд пошел на Гомель.
Мое колено довольно сильно болело, и ночью я снял шину. Я не мог носить ее. Поездка казалась бесконечной. Некоторых из нас высадили в Курске, прочих в Конотопе. Они, бедняги, были настолько тяжело ранены, что больше не могли выдержать дороги. Наконец около полудня 2 июля мы прибыли в Гомель. Там нас на носилках отнесли в центр сбора раненых, расположенный прямо на вокзале. Нам сменили повязки, а на следующий день мы снова были в пути, на другом приспособленном под госпитальный поезде, но гораздо лучше оборудованном. Там, по крайней мере, были набитые соломой матрасы и санитар в каждом вагоне. На каждой станции о нас заботились представители Красного Креста. Мы не успевали съедать и выкуривать все то, чем они нас снабжали.
5 июля мы въехали в Варшаву. Меня отвезли в госпиталь на Добраштрассе. Нас сразу же избавили от вшей и помыли (и это было чудесно). Мне поставили новую шину, гораздо более удобную, чем прежняя. Я почувствовал, будто родился заново, лежа помытым в чистой, белой постели, на свежем белье; в комнате стояло радио, внимательные санитары – все это было похоже на сон.
5 июля мы въехали в Варшаву. Меня отвезли в госпиталь на Добраштрассе. Нас сразу же избавили от вшей и помыли (и это было чудесно). Мне поставили новую шину, гораздо более удобную, чем прежняя. Я почувствовал, будто родился заново, лежа помытым в чистой, белой постели, на свежем белье; в комнате стояло радио, внимательные санитары – все это было похоже на сон.
Рентгеновский снимок показал, что осколок состоял из двух частей и обе застряли в моих костях. Я больше не испытывал боли, но все равно не мог спать – проклятый осколок.
Как и планировалось, в Варшаве мы задержались ненадолго. Как только мы смогли двигаться, нас на санитарном поезде отправили в Германию. Когда я впервые начал вставать, поезд направлялся в Дрезден. Там мне удалили осколок и сделали гипсовую повязку. На следующий день мне пришлось готовиться к выписке, а вечером 9-го числа я уже сидел в поезде, который вез меня в нужном направлении – в Вену!
Ночью 11-го мы прибыли в Вену на вокзал Аспангбанхоф. На следующее утро в 8.00 мы выгрузились, и, когда я получил направление в госпиталь, я чуть не упал в обморок – Больтцмангассе, в 9-м районе, в 10 минутах от моего дома! Мне удалось уговорить водителя санитарной машины (это была одна из венских муниципальных машин) проехать мимо моего дома и сообщить жене о моем прибытии.
Меня решили не оперировать, иначе мое колено перестало бы сгибаться. Пока было непонятно, восстановится ли оно полностью: время покажет.
30 (июля) мне авиапочтой пришло письмо из батальона, в котором мне сообщили, что я награжден Железным крестом 1-го класса. 1 августа я впервые вышел из помещения. Мое колено еле сгибалось.
Декабрь 1942 г.[115]
Говорит фюрер
Мы только что организовали посты охранения в Веселом, которое заняли полчаса назад, а потом нашли домик и для себя, где и начали устраиваться на ночь. Возможно, завтра нам придется выдвигаться дальше, как думало большинство из нас, но все же мы включили наше радио. После множества помех и свиста оно заработало, и мы сразу же переключились на Deutschlandsender.[116]
Из громкоговорителя лился одобрительный рев. После того как мы с любопытством прождали несколько секунд, диктор объявил, что сейчас будет говорить фюрер. Те, у кого было время и желание – а у кого такого желания не было? – собрались вокруг; практически каждый из нас чувствовал, что просто обязан услышать его речь.
А потом мы сидели на деревянном полу и слушали этот голос, который так любили. Наши глаза сверкали, пока мы ловили его волшебные слова. В избушку невозможно было бы просунуть даже шпильку, столько человек в ней набилось. Все мы завороженным взглядом уставились на радиоприемник, как будто он находился в нем, наш фюрер. Несмотря на то что можно было разобрать лишь небольшую часть речь – русские станции подавления были слишком мощными, – никто не вышел, пока речь не подошла к концу. Каждое слово было бальзамом для наших душ. Мы боялись пропустить хотя бы одно слово. Боже мой! Знаешь, с каким подъемом и энергией, с каким энтузиазмом мы завтра пойдем в атаку на противника! В каждом из нас все еще звучат слова фюрера.
Колонна медленно движется вперед. Какая надоедливая дорога: дождь стучит по крыше машины, прокладывающей себе путь через ямы, по дверям скользит внутрь нашего вездехода. А там, где дорогу прерывает зияющая яма, брезентовая крыша сползает, и тогда на нас выливается целое море воды. Уже наступил вечер. Никто не вымолвил ни слова. Каждый погружен в свои мысли или борется с неудобствами дороги. Наконец кому-то в голову пришла мысль включить радио. Замечательно! Говорит фюрер!
Забыта утомительная дорога, забыт несчастный дождь, холод и слякоть, которые действовали на нас так угнетающе. Улетучились все прочие мысли, и мы завороженно прислушиваемся к его словам. Нас выводил из себя каждый толчок, и мы бранились при каждом звуке переключения передач нашим водителем, который заслужил даже толчок по ребрам от нашего командира – должно царить полное благоговейное молчание; ведь говорит фюрер!
В течение месяца мы находились на наших постоянных зимних квартирах. В это время я командовал нашим 2-м взводом. Командир пригласил всех командиров взводов на кофе и объявил, что сегодня будет говорить фюрер и мы можем остаться и послушать его.
Я прибыл на КП заранее, за четверть часа до начала. А потом мы сели с кофе и бутербродами, а когда закончили, фюрер заговорил… Завороженные тем энтузиазмом, с которым он строил партию, государство, мы все – несмотря на все неудачи и задержки, были очарованы его словами, его уверенностью, так же как он, становились уверенными в победе, вместе с ним клялись сделать все для нашей Германии. Мы откинулись назад, чувствовали себя спокойными и счастливыми и были рады, как маленькие дети, когда фюрер насмешливо говорил о другом мире.
Конечно, эту русскую зиму почти невозможно пережить, и она требует, чтобы наши сердца были сильными и честными. Но мы преодолеем ее. Так сказал фюрер!
«Тогда я решил вновь вложить судьбу и будущее Германского рейха и народов в руки наших солдат».
И мы сделаем это, мой фюрер! Никто не превзойдет нас в верности, повиновении и нашей вере в тебя и в окончательную победу! И никто не поколеблет нас в этой вере, что бы ни случилось.
«Когда окончится эта война, я вернусь с нее еще более фанатичным национал-социалистом, чем был прежде».
Если бы даже мы вступили в эту войну, не будучи национал-социалистами, если бы тот или иной из нас вышел на бой без веры в наше движение, то теперь, в этой войне, в эти дни сражений, в часы под вражеским огнем, даже самый последний из солдат отбросил все посторонние идеи и продемонстрировал для Германии, для народа, а значит, и для нашего движения все свои лучшие черты. Вплоть до сегодняшнего дня не каждый мог понять, какое счастье жить в рейхе, вплоть до сегодняшнего дня не каждый из нас мог осознать всю степень нашего долга и благодарности тебе, мой фюрер, всему нашему движению, за наше спасение, за грядущую победу и за будущее нашего народа.
«Высшая доблесть, продемонстрированная на фронте, бессмертна, и за этот бессмертный подвиг мы, те, кто верит, как и наш народ, в Провидение, можем заявить, что награда будет безмерной».
Награда? Мой фюрер, мы не жаждем наград! Больше всего мы жаждем победы! И если вы, мой фюрер, будете довольны нами, теми подвигами, что мы совершаем как солдаты; и если вы не просто признаете их, но и обращаете на это особое внимание, это само по себе служит для нас высшей наградой. И нам действительно ничего больше не нужно, ведь мы уже горды так, что невозможно выразить это, чувствуем, что нас отметили самой невероятно высокой наградой!
Как после каждой речи фюрера мы ощущаем свое превосходство! Каким энтузиазмом мы преисполнены перед этой трудной битвой! Как сильно верим в победу! Как мы уверены в ней после каждой из речей фюрера! Фюрер говорит, и все слушают его – вся страна у нас дома, вся Европа и даже весь мир! Но разве не мы, солдаты понимаем его лучше всех?
Глядя молча и сосредоточенно на громкоговоритель, мы впитываем его укрепляющие нашу веру слова, которые звучат для нас, как Евангелие. Мы будто пьем эти фразы, каждая из которых настолько логична, что полностью убеждает аудиторию. Его речи будто сбивают с ног, они воспринимаются, как ничто другое в этом мире. Разве мы не просто видим его через громкоговоритель? Нет! Мы можем различить каждую деталь – как на лоб ему падает челка волос, каждый жест его рук, движение губ, как он крепко скрещивает руки, когда он говорит о товариществе и единстве рейха. Мы видим выражение презрения, когда он говорит о наших врагах, его сверкающие глаза, когда он, говоря о победе, приводит конкретные цифры – все это мы как будто видим, слушая фюрера через громкоговоритель. И когда он завершает речь проникновенными словами и звучит наш гимн, как благоговейно каждый раз мы поем вместе со всеми! И когда здание «Спортпаласт» или «Кролль оперы» в Берлине сотрясается от восторга, как радостно мы выкрикиваем вместе со всеми «Хайль!» снова и снова!
В январе 1943 г. Прюллер, более или менее восстановившись, выехал из Вены и прибыл в Моравию. В феврале он снова был направлен в Россию. Эта часть дневника очень похожа на предыдущую часть записей о России, хотя и содержит гораздо меньше чертежей и рисунков (по-видимому, Прюллеру надоело записывать все бои, в которых он участвовал), и она полностью опускается. В апреле его рекомендовали кандидатом на членство в комиссии. А в мае командование полка направило его в Катынь. 26 мая ему сообщили о том, что его повысили до звания фаненюнкер, то есть кандидат на офицерский чин, «последний шаг перед тем, как стать лейтенантом», как пишет сам Прюллер. В июне его отправили домой в трехнедельный отпуск, а потом в школу кандидатов в офицеры в Моравии, а оттуда – в центр подготовки офицеров в Кёнигбрюкк под Дрезденом, куда он прибыл в августе. В начале декабря он успешно закончил учебу на курсах. Его снова направили в Моравию, где в феврале 1944 г. его командир зачитал приказ о том, что Прюллеру задним числом, с 1 декабря 1943 г., присвоено звание лейтенант. Это, конечно, было высшей точкой его карьеры, к которой он стремился всю жизнь. На офицерских курсах была написана часть дневника, которая приводится ниже, и, хотя она не была написана в России, ее включили сюда в качестве заключения к русской части дневников.