Прибытие дедушки было как праздник, вокруг него сразу же собрались мужчины. Пожилые женщины тоже явились, чтоб поздороваться с дедушкой. Байрамом.
Дядя Айваз тотчас велел зарезать барана. На перевернутом садже поджарили кусочки мяса - любимое блюдо кочевников.
Поев вместе с дедушкой и выпив с ним чаю, аксакалы стали задавать ему множество вопросов о том, как идут дела там, в долине. Потом разговор зашел о сельбасарцах, и бабушка Сакина тотчас же обрушила на них весь свой гнев.
- Мерзавцы! Выродки! Сукины дети!... Выждали, когда мужиков нет, и напали! Хорошо, Ханмурад тут оказался. Отогнал, хоть и больной был - сразу за винтовку!... Один разогнал всех, как свору собак!
-Так-то оно так, мама, - заметил дедушка Байрам, - но ведь и род Кербалаи Ибихана не больно спокойно себя ведет.
- Ну уж на детей да на женщин никто из нашего рода не нападал! - с гордостью заявила бабушка. Сакина, и я видел, что все сидящие здесь полностью с ней согласны. Я нарочно посмотрел на старого Мохнета. Да, - он был согласен.
И тут в разговор вступил Ахмедали.
- Дядя! - сказал он с искренним отчаянием. - Перед тобой у нас шея с волосок. Твоя власть лад нами. Любого убей, слова поперек не скажем, но ведь за кого ж они нас принимают, подлецы? Средь бела дня, на глазах наших женщин и детей скотину угонять?! Как жить после такого?! У нас что - не папахи на головах?!
Дедушка несколько смягчился.
- Сельбасарцы глупость затеяли, слава, богу, Ханмурад отогнал их, сберег, скотину, чего ж драку затевать?
- Хадмурад не нашего рода. Он не из Курдобы, - не глядя на дедушку ответил Ахмедали.
- Ну и что! - вдруг вскипел дедушка. - Не из Курдобы!... Скотина ваша при вас и ладно! На том берегу Аракса шах наших людей истребляет, - тут только-только царя сбросили, - творится бог знает что, а мы будем, изничтожать друг друга!.. До каких пор?! За ум пора браться.
Наступило молчание.
- Соберете скотину, сколько угнали у сельбасарцев, приставите чабана и чтоб завтра же отогнать в Сельбасар.
- Твоя воля, - почтительно произнес Мустафаоглы. - Приказываешь отдать отдадим.
Все молчали. И в полном, молчании бабушка Сакина сказала вполголоса:
- Сидели бы тихо, никто б их не тронул. На Курдобу полезли!... Кто Курдобу тронет, тех матери оплакивать будут!
Когда люди разошлись, дедушка позвал в кибитку бабушку Фатьму.
- Скажешь своему сыну, чтоб убирался прочь! Чтоб на глаза мне не попадался!
Бабушка Фатьма долго молчала. И то, что она сказала потом, поразило меня смелостью:
- Сына гонишь, а брату словечка не скажешь? Нури что?
Ребенок. Зачем Айваз сбивал парней с толку, зачем посылал в набег? Не подумал, у Байрама единственный сын, зеница ока, не дай бог что случится? А может, ему это на руку?
- Хватит болтать! - Дедушка был сильно рассержен. - Я сказал: передай сыну, чтоб убирался!
Дедушку Байрама я очень любил, и все-таки сейчас я был на стороне бабушки. Ведь она такая одинокая, ее никто здесь не любит, а дедушка Байрам еще ругает ее!... Мне казалось сейчас, что и мама моя не любит бабушку Фатьму.
Нарядный, стройный, с двумя патронташами и наганом за поясом, дядя Нури легким шагом подошел к коню, закинул повод назад и, нарочно не коснувшись ногой стремени, взлетел в седло. Ахмедали и Гаджи, вооруженные, с патронташами, тоже вскочили на коней. Бабушка Фатьма с ковшом воды стояла у кибитки, с мольбой глядя на сына, но тот даже не обернулся к ней,
- Пусть парни проводят тебя до самого Карабулака, - сказала мама.
Дядя Нури презрительно усмехнулся, ничего не ответил и, не простившись ни с кем, тронул коня. Конь сразу сорвался с места. Бабушка Фатьма, бормоча молитву, плеснула вслед воды. Провожавшие разошлись, а бабушка Фатьма все стояла и смотрела вслед удалявшимся всадникам. Когда все трое скрылись за горой, она, ничего не видя перед собой, как слепая, пошла в кибитку. А дедушка Байрам, накинув на плечи бурку, отправился прогуляться по тропке. Я не любил дядю Нури, он или не замечал меня, или был со мной груб, но то, как дедушка прогнал его, даже мне было неприятно. Я как бы разделял горе бабушки. И еще горше мне было оттого, что дядя Нури даже не взглянул на свою мать, коня пустил с места бойко, весело, будто на скачках...
Не в силах сдержаться, я убежал за камни и там заплакал. Тучи, с вечера плотно покрывавшие небо, разошлись, солнце сияло, заливая щедрым светом цветущие луга, покрытые мхом скалы, коней, свободно пасущихся внизу в долине, отары, кучками рассеянные по склонам... Во впадинах камней зеркально блестели лужицы, оставленные вчерашним дождем. Вытирая слезы рукавом пиджака, я смотрел на глубокое, лазурное, как озеро, небо и видел бабушку Фатьму, исступленно молящую аллаха уберечь ее бесценного сына от пули кровника или бандита, и думал о том, где он сейчас, аллах? Слышит ли он молитву бабушки? И выполнит ли ее? Исполненный любви к аллаху, я так жалобно взирал на голубое небо, что если бы аллах мог заметить мои взгляд, он безусловно, внял бы мольбе бабушки Фатьмы и выполнил все, о чем она просила...
Обретя надежду, я несколько утешился, "оседлал" один из теплых, нагретых солнцем камней - "верблюдов". Караджа, увидел меня, положил возле кибитки кизяк, который собирал на пастбище, и подошел.
- Садись на верблюда! - пригласил я Караджу.
Он удивленно взглянул на меня.
- Садись! Видишь, их сколько!... Целый караван. Мы едем в Нахичевань за солью! - И я, как настоящий погонщик верблюдов, громко выкрикнул: "Хей! Хей!..."
Караджа.посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбался он очень редко.
- Ну не хочешь садиться, будь погонщиком! Иди к переднему, держи за повод!
Но Караджа только ухмылялся.
Наконец, "верблюды" надоели мне, я подошел к Карадже и позвал его смотреть силки для куропаток. Силки, установленные на противоположном склоне горы, были пусты, хотя хлебные крошки исчезли.:
- Хитры стали здешние куропатки, - Караджа покачал головой и стал снимать силки. - Пойдем попробуем на том склоне. Там их вроде побольше толчется.
По извилистой тропке мы бегом стали подниматься в гору, н вдруг Караджи остановился. Догнав его, я увидел, что в ложбине меж больших камней сидят его мать Кызъетер и чабан Махмуд. Караджа молча повернулся и пошел обратно, он чуть побледнел, и лицо у него было растерянное, жалкое...
- Ты что, Караджа? Чего мы обратно пошли?
Он не ответил.
Я обернулся и взглянул: мать Караджи, смеясь, говорила что-то Махмуду, разговор у них был веселый. Но я ни разу не замечал, чтоб этот румяный рослый молодой чабан вот так весело разговаривал с Караджой. С Караджой никто не разговаривал. Кулу, его старший брат, с рассветом угонял отару на пастбище и возвращался затемно. А если отару отгоняли, далеко, Кулу не приходил и ночевать, а спал, там же, при овцах, завернувшись в тулуп.
Старшая сестра Караджи Фируза день и ночь работала у дяди Айваза, сбивала масло, готовила похлебку для собак, по нескольку раз в день приносила с родника воду в большом медном кувшине. Но тяжелая работа не сделала Фирузу ни уродливой, ни грустной. Щеки у нее всегда алели, как маков цвет, и красотой она пошла в свою мать. Направляясь к родинку, Фируза весело перешучивалась с подругами, они, хохоча, сбегали вниз с горы. Но с Караджой и Фируза никогда не шутила.
- И чего мы вернулись? - снова спросил я Караджу.
Он опять промолчал. И тут я подумал, что Караджа уже который раз делает мне пращу, а я все теряю и теряю их. На воротнике моей курточки приколота была маленькая серебряная звездочка, мне подарила ее одна из маминых подруг, я заметил, что Караджа поглядывает на эту звездочку. Я снял звездочку и приколол к воротнику его старой рубахи.
- Чего это ты? - удивлённо спросил мальчик.
- Дарю! - с гордостью, сказал я.
- Правда? - Глаза, похожие на дырочки от гвоздей, радостно блеснули.
Я молча кивнул.
Караджа помолчал, подумал, достал из кармана свою великолепную пращу и протянул мне.
Праща была хороша, и хотя я считал какую бы то ни было мену делом недостойным, Карадже недолго пришлось уговаривать меня - пращу я взял. Уже у самых кибиток мы встретили дедушку Байрама, он не спеша спускался с горы. В бурке, накинутой на плечи, он казался еще красивее: седеющие русые усы, яркие карие глаза, рослый, статный...
- Тебе не холодно? - спросил он меня.
- Нет, - сказал я.
Караджа был одет гораздо легче меня, и чарыки его, и портянки были насквозь мокры, но дедушка не спросил, озяб он или нет. Он только улыбнулся Карадже.
Смотри, что он мне подарил! - я показал дедушке нарядную пеструю/пращу.
- О-о! - протянул он восхищенно. - А ты чем его отдарил?
- А я ему - звездочку! - я показывал на ворот его куртки. - Караджа мне куропатку поймает!
- Хорошо, - дедушка снова улыбнулся. - Караджа добрый мальчик. - И немного погодя спросил: - А что, дядя Айваз дает вам что-нибудь из еды?
- Дает... - не глядя па дедушку, буркнул Караджа.
- Дедушка! - я умоляюще посмотрел на дедушку Байрама. - Они очень бедные! Даже обед не готовят!
- Дает... - не глядя па дедушку, буркнул Караджа.
- Дедушка! - я умоляюще посмотрел на дедушку Байрама. - Они очень бедные! Даже обед не готовят!
- Ничего... - Дедушка глубоко вздохнул. - Вот Караджа вырастет, станет настоящим работником, и наладятся их дела...
Мне показалось, что Караджа обрадовался дедушкиным словам.
- На! - Дедушка Байрам достал из кармана несколько бумажек. - Скажи матери, пусть купит что-нибудь на базаре.
- Дедушка! - воскликнул я. - Пусть купит ему новую рубаху!
- Здесь хватит и на рубаху, - дедушка Байрам усмехнулся.
- Ну а вдруг не хватит? Дай еще!
Дедушка достал еще бумажку.
Дедушка Байрам был единственным человеком, при котором я позволял себе упрямиться и даже капризничать. Мог бы я попросить денег у папы? Никогда! Даже и в голову не пришло бы. Он, может, и не стал бы ругать меня, но я постоянно ощущал разделявшую нас немую стену отчуждения.
- Любишь дедушку Байрама? - спросил я Караджу, когда дедушка ушел.
- А чего ж не любить? - равнодушно ответил Караджа.
Быстрым шагом мимо нас прошла Кызъетер. Щеки ее пылали, глаза блестели и казалось, что она никого и ничего не видит. Караджа молча пропустил мать, даже не взглянув на нее.
- Иди, отдай деньги! - сказал я.
Кызъетер стояла в. кибитке и рассматривала в маленькое карманное зеркальце свое пылающее лицо.
Караджа достал из кармана деньги, косо глянул на мать...
- На! Дядя Байрам дал.
Кызъетер быстро спрятала зеркальце и взяла бумажки.
- Тетя Кызъетер! - сказал я, видя, что Караджа молчит. - Дедушка Байрам дал деньги, чтоб ты купила Карадже одежду.
Кызъетер улыбнулась, сверкнув белыми зубами:
- Дай бог здоровья твоему дедушке! Только ведь у Караджи сестра на выданье, ей обновки нужны!
Я промолчал. Я видел, что Фируза, взрослая, красивая девушка, ходит босая. Плохо одетая, с утра до вечера занятая в доме дяди Айваза, она все равно всегда была веселая и добрая. И когда, она иной раз наклонялась и крепко целовала меня в щеку, мне не было неприятно: от нее пахло не мылом, как от Гюллю, а щавелем, который научил меня есть Караджа.
Я приметил, что Фируза поглядывает на моего дядю Нури, но тот не обращает на нее никакого внимания. А однажды случилось вот что. Дядя Нури, вернувшись с гулянья, хотел разуться, но его узкие сапоги размокли от сырости и никак не снимались. В кибитке, кроме меня, никого не было. Тут вошла Фируза и, увидев, что дядя никак не справится с сапогами, предложила:
- Давай стащу! Давай!
Фнруза стащила одни сапог, дернула за второй, не удержалась и упала на спину. Юбка задралась, обнажив ее бедра. Фируза тотчас же с хохотом вскочила, но дядя Нури не смеялся, он молча притянул к себе девушку, поцеловал ее, хотел еще раз поцеловать...
Фируза вскрикнула, вырвалась у него из рук и бросилась прочь. Дядя Нури, насвистывая, сунул под голову мутаку, взял русскую книгу и улегся. Я вышел из кибитки.
- Ты что ж это, сука гульливая?! - услышал я свистящий шепот бабушки. Фатьмы. - Распалилась не хуже матери своей! Проходу мальчику не даешь!
- Да что я такого сделала?
Мне было смешно, что бабушка назвала дядю Нури мальчиком, и обидно за Фирузу - ведь она и. вправду не сделала ничего плохого. И еще это слово "распалилась". Почему бабушка так говорит о Кызъетер? Я знал, что бывает такое время весной или осенью, когда верблюды-самцы "распаляются".
На другой: день стоял густой туман. Подходя к кибитке Караджи, я вдруг услышал взволнованный шепот:
- Отпусти! Пусти ради бога! Войдут... Увидят... Твоя мать убьет -меня!
Чего-то застеснявшись, я хотел было уже уйти, но тут из тумана вышел Караджа с полным решетом кизяка.
- Сейчас подожгу кизяк и пойдем! - сказал Он мне. - В туман куропатка запросто лезет в силок.
Он не договорил, из кибитки выскочила Фируза и промчалась мимо. За ней вышел дядя Нури.
- Куда это ты собрался? - сразу начал, он кричать на меня. - В такую погоду нельзя далеко уходить. А ну марш в кибитку! И этот не соображает!... - набросился он на Караджу. - Не знаешь, что в тумане волк к самому жилью подходит!
- ... А где твоя звездочка? - спросил папа, когда я вошел в кибитку. Он так строго глядел на меня, что я побоялся сразу сказать правду. - Ты потерял её?
- Я ее Карадже отдал...
- Карадже? Ты что - спятил?
- А он мне пращу подарил: Очень красивую!
Папа так и взвился:
- Надо же быть таким растяпой! Серебряную вещь променять на грошовую рогатку!...
- А-а!, - мама досадливо поморщилась. - Поменялись дети, и ладно! Подумаешь вещь - три золотника серебра!
- Вот! - гневно произнес папа, указывая на маму, - все ты! Твоя работа!... Ни на что не годен мальчишка! Рохля!
Папа с брезгливостью отвернулся, от меня.
- Не плачь... - вздохнув, сказала мне мама. - Лучше пойди умойся. Вернемся в город, - пойдем к ювелиру дяде Степану, он тебе еще лучше сделает...
Раздраженно чиркая спичкой, отец зажег папиросу и вышел. Ссорились они все чаще и чаще, но даже, когда они молчали, я чувствовал напряженность этого молчания. Дядя Нури уехал, но мама все равно подходила к парням, разговаривала, шутила с ними...
Дедушка Байрам редко бывал дома. В сопровождении Кызылбашоглы он ездил по селениям. Когда же он оставался дома, к нему обычно приезжали почтенные люди. Резали барана, ставили самовар, сидели и беседовали. Во всех этих разговорах непременно участвовала бабушка Сакина.
Я видел, что бабушке Фатьме это не по душе. Впрочем, об этом она ничего мне не говорила, хотя я был единственным человеком, от которого бабушка Фатьма не таила свои горести и беды. Я нарочно расспрашивал о ее братьях и сестрах' оставшихся в лесах, и бабушка Фатьма в сладкой печали говорила н говорила о них, и я видел, что ей становилось легче... После отъезда дяди Нури она впала в тоску. Часами сидела сна перед кибиткой, глядя на дорогу, по которой уехал ее сын...
Почему в мире так много печали?... Почему Караджа ни разу не помянул о своем отце? Почему он мрачнеет, когда мать его разговаривает с чабаном Махмудом? И почему Кызъетер не чувствует, что сыну не по себе от ее тайных встреч с пастухом? Почему моя мама никогда не поговорит с бабушкой Фатьмой о том, кто бабушке дороже всех на свете - о дяде Нури? Все эти вопросы, настойчивые, но неразрешимые, угнетали меня. Я ходил мрачный, угрюмый...
А потом произошло совсем непонятное. Ночью мать Караджи Кызъетер сбежала с чабаном Махмудом. Дядя Айваз бесился.
- Не дала мне тогда пришибить эту суку!... - кричал он на бабушку Сакину. - Осрамила нас! Честь нашу в грязь втоптала!...
Дядя Айваз повсюду разослал люден с приказом, если найдут, обоих пристрелить на, месте: "пусть подыхают, как собаки!". Но беглецы, видно, знали, что их ждет, н исчезли бесследно. Одни говорили, что их видели на дороге к Техлинскому эйлагу, другие утверждали, что их заметили на равнине в противоположном направлении, еще кто-то сказал, что беглецы направились в Аразбасар...
Я был потрясен, Я не мог смотреть Карадже в глаза.
- Щенки этой сучки такие же, как она! - в ярости орал дядя Айваз. - Не подпускать их близко к кибитке!...
Но Караджа и без того не подводил ко мне, он даже не смотрел в нашу сторону. Он вел себя так, словно был в чем-то виноват.
"Бедный Караджа! - думал я. - Как же он теперь будет без мамы?" Бабушка Сакниа, вся, кипевшая от негодования, в эти дни особенно выросла в моих глазах. Ведь она, потеряв мужа, ни с кем не сбежала, жила и растила своих детей. И бабушка Сакина не уставала повторять об этом:
- Я с двадцати пяти лет вдовая! Всех радостей земных себя лишила, вырастила пятерых детей!... Байрама вырастила!... Ай-ваза... А эта сучка вонючая три года без мужика не вытерпела!...
- Чего ж сравнивать!... - невозмутимо сказал стоявший неподалеку дедушка Мохнет. - Ты дочь Кербалаи Ибихана. Ты вскормлена праведным молоком. А эта... - Он даже не стал говорить. Махнул рукой...
Бабушка Сакниа горестно вздохнула.
- Не будь я дочерью своего отца, - помолчав, сказала она, - если хоть за день до смерти не отыщу их! И, связав животом к животу, велю сбросить в пропасть!...
Караджа слышал все это, стоя за кибиткой. Я подошел к нему, встал рядом. Он мельком глянул па меня своими дырочками-глазами и вздохнул. Так мы и стояли молча. Потом вышел папа.
- Иди! Обед стынет.
Я не шел домой, стоял, смотрел на Караджу. Мне казалось, что если я уйду сейчас, оставив Караджу под моросящим дождем, и сяду за плов с куропатками, я совершу что-то постыдное. Длинноносое, лицо Караджи было спокойно и невозмутимо. Он не плакал, он не был жалким, но он был непонятен мне и сколько я ни глядел на него, я не мог понять, что чувствует этот мальчик.
- Ты что, не слышал: обедать! - сердито крикнул отец.
Караджа повернулся и пошел. Дождь становился все сильнее. Я глядел па Караджу, на его намокшую спину, и в который раз подумал о том, что он плохо одет, куртка и старью шерстяные штаны на нем почти всегда влажны от горной сырости, а он никогда не болеет...