— Да я не о том, — сказал Андрис. — Конечно, сам…
— О боже! — сказал доктор Хаммунсен на том конце провода, и Андрис вдруг очень отчетливо представил себе его лицо: растерянное, бледное, с остановившимися глазками за толстыми стеклами очков. — Господи, да как же?..
— Доктор, — сказал Андрис, — мне надо бы увидеться с вами.
Желательно сейчас.
— Да, — сказал доктор. — Да, конечно. Вы же были у меня дома, знаете, как добираться…
— Знаю, — сказал Андрис и повесил трубку.
Таксист попался разговорчивый.
— Слышали, что вчера было? У откатников? Нет? Соседка моя там была, она каждый раз к ним ходит, так она рассказывает: сначала все, как раньше, танцуют, вот-вот ворожба начнется, вдруг — помрачение какое-то, ничего, говорит, не помню, очнулась на мосту, потоптанная вся — пробежали по ней, как все равно стадо какое… еле домой добралась. Человек, говорит, двадцать насмерть задавили, а может, и больше — а уж по больницам сколько развезли, так никто и не считал. Мол, наркодеры там были и что-то распылили такое, что все драться друг с другом начали. Что же творится? Прижали их полосатики, так они теперь таким манером действовать стали? У меня дочка в восьмом классе, я этих полосатых задаром вожу, что они с нечистью справляться стали… а теперь? Сегодня — откатников, а дальше — что, всех? Если они такое могут, так уж лучше по-старому. Тут уж не просто страшно делается, а хоть и не живи вовсе… я не знаю… и, главное, дети? Как с детьми-то? У вас есть дети?
— Был сын, — сказал Андрис.
— Извините, — сказал шофер.
— Ничего, — сказал Андрис. — Это было давно.
Это было давно — обледенелое шоссе — и нет никого, и ничего с тех пор не получалось, и оставалась только работа, работа, работа — будь она проклята, работа…
— А полосатых, стало быть, любите? — спросил Андрис.
— Что значит — люблю? — Шофер скосил на него глаза — быстро и подозрительно. — Нет, конечно. Ерундой занимаются, ерунду предлагают… Но вот за то, что наркодеров прижали, — я им в ножки готов поклониться. Говорю же — задаром вожу. Дочка у меня в восьмом классе… да. Как тут благодарен не будешь? Не по-людски было бы. А вы их что — не любите?
— Не знаю, — сказал Андрис. — Я вообще нездешний. Мальчишество, наверное.
— Вот-вот, — сказал шофер. — Именно что мальчишество. Нам в такие игры играть не пришлось, вот и завидно. Так, нет?
— Да, конечно, — рассеянно сказал Андрис.
Что-то опять ворочалось в голове, и над было срочно поговорить с доктором. И поговорить с Мариной. И — куда пропал Тони? Впрочем, с Тони было более или менее ясно: древнейший метод сбора информации мог потребовать и гораздо большего времени…
— Доктор, — сказал Андрис. — А нельзя то же самое, но попроще?
На пальцах. Я хочу представить все наглядно.
Доктор с сомнением пожевал губами.
— Я и так просто…— начал он и замолчал.
— Давайте наоборот, — предложил Андрис. — Я буду вам объяснять, что я понял. Хорошо? А вы будете меня поправлять.
— Н-ну, попробуем, — с сомнением сказал доктор.
— Значит, так: вы знаете, куда надо приставить соленоиды, чтобы магнитное поле проходило через эти самые ядра… белый шар, да?.. ах, бледный… значит, через бледный шар. Далее: поле модулируется и так влияет на ядра, что они перестают пропускать те импульсы, которые идут из подкорки в кору и которые заставляют человека принимать наркотик. Так?
— В общих чертах.
— Мне и надо в общих. А что будет, если то же самое воздействие придется не на бледный шар, а на какие-нибудь соседние ядра? Там ведь, вы говорите, все очень плотно упаковано?
— Не знаю. Именно это я и хотел исследовать на программном муляже, но… вы же знаете…
— Предположим, что я абсолютно ничего не знаю.
— Видите ли, если бы мои предположения подтвердились, то это означало бы конец целому направлению исследований, которые вел сам Радулеску и его ученики. Поэтому им было нужно как можно дольше задержать меня на подготовительных этапах — чтобы ученики успели… опериться. Да… То есть так ученики, конечно, рассуждали. Радулеску — человек порядочный, но не гибкий. Я думаю, ему просто нашептали, навели туман… он был убежден, что я подгоняю результаты… и вообще…
— Понятно, — сказал Андрис. — А что будет, если взять не ваши соленоиды, не специальные, с концентрацией поля, а простые катушки?
— Ну что я могу вам сказать? То же самое: надо исследовать.
— А попробуйте пофантазировать. Вы же знаете, какими свойствами обладают окружающие ядра… Пусть будет не абсолютно точно, пусть примерно. Эффект будет?
— Наверное. Да, будет смазанный эффект, и будет множество побочных эффектов… даже не представляю, каких именно.
— Хорошо. А если использовать не оригинальную запись, а переперезапись?
— Не будет закрепления эффекта. Понадобится постоянная подпитка, подкачка… будет своего рода новый наркотик. Чем несовершеннее запись…
— А вы знаете, почему я вас об этом спрашиваю? — сказал Андрис.
— Нет, — с испугом сказал доктор. — Нет, не знаю.
— Дело в том, что в вашем городе практически полностью искоренена наркомания. Даже не искоренена — она исчезла сама собой…
— Боже мой…— Доктор вдруг закрыл лицо руками. — Боже мой…
Боже мой…
Андрис шел позади всех и думал, что больше всего это похоже на сцену из самого пошлого полицейского боевика: по полуосвещенному коридору быстрым шагом идут полицейские — в форме и в штатском, — а перед ними мелким бесом катится тот, кто их ведет… впрочем, не совсем так: заместитель директора по хозчасти господин Раппопорт, многословный и суетливый, действительно катился по неимоверно длинному полутемному коридору — горела только каждая пятая лампочка — впереди всех, но не потому, что ему не терпелось достичь цели, а потому, что на пятки ему наступал Присяжни, который очень не любил, когда ему говорят «каждый коп», а именно так бормотал господин Раппопорт, когда его поднимали с постели — в двенадцатом-то часу дня! Рядом с Присяжни топал ногами незнакомый усатый сержант, за их спинами держался помощник прокурора города, за ним рядышком шагали в ногу похожие, как братья, полицейский следователь и следователь прокуратуры… дважды приходилось останавливаться перед решетками, перегораживающими коридор, и ждать, когда на посту охраны примут сигнал, запросят и проверят пароль — и только после этого откроют проход. Сейфы вмонтированы в стену коридора — длинная цепь серо-стальных прямоугольников с цифровыми пультами, над каждой дверью — глазок телекамеры. Сейф номер девять. Все останавливаются. Лучше, чем в банке, с уважением говорит Присяжни, и господин Раппопорт мгновенно приобретает преувеличенную благородную вальяжность. Поддернув манжеты, он начинает устанавливать комбинацию цифр, производя в уме необходимые вычисления — у сейфа скользящий код. Проходит минуты две, все молчат, только сержант громко сопит. Готово, говорит господин Раппопорт. Дверца бесшумно открывается. Аки душа младенца, говорит Присяжни и всем корпусом разворачивается к господину Раппопорту…
— Надеюсь, ты не принимаешь меня за полного идиота? — Присяжни повертел в руках картонную упаковку с надписью «Платиборское светлое», заглянул в дырку — пусто; вздохнул, встал, подошел к холодильнику, открыл и закрыл дверцу; вернулся за стол. Был уже четвертый час дня. — Я не хуже тебя понимаю, что он тут ни при чем. Но он-то не должен понимать, что я понимаю. Он должен меня бояться, а боятся, как правило, дураков, особенно дураков, облеченных властью. Н-да… Вот я его и припугнул, и он поверил, представь… и дал информацию… и хотел бы я знать, что нам с этой информацией теперь делать…
Да, информация была, что называется, чуть теплая. Если из потрясающего многословия господина Раппопорта выделить сухой остаток, то получается вот что: во-первых, директор регулярно, по крайней мере раз в неделю, посещал режимный сектор и отпирал сейф. Во-вторых, директор, человек, как известно, семейный, имел малолетнюю любовницу, которая вертела им, как хотела. И есть основания полагать, что эта самая любовница то ли вчера, то ли чуть раньше дала директору отставку. Наконец, работа с исчезнувшими носителями ЭЛТОР должна была начаться еще месяц назад — согласно подписанному директором плану; но потом директором же она была перенесена на более позднее время, а неделю назад — вообще отложена до особого распоряжения. Что касается имени и прочих координат любовницы, то господин Раппопорт этого не знал. А кто может знать? Возможно, секретарша, шофер… Пока никого из них не нашли — не было дома. Уик-энд…
— Да, — сказал Андрис, — да-а… А что мы будем делать с информацией по нашей узловой теме?
— Уже есть информация? — криво усмехнулся Присяжни.
— По крайней мере, есть пара логически непротиворечивых гипотез, — сказал Андрис. — И что самое смешное — обе нас ни к чему не обязывают. Очень может быть, мы будем знать, что происходит, и не будем иметь ни малейшего представления, что нам с этим делать…
— Да, — сказал Андрис, — да-а… А что мы будем делать с информацией по нашей узловой теме?
— Уже есть информация? — криво усмехнулся Присяжни.
— По крайней мере, есть пара логически непротиворечивых гипотез, — сказал Андрис. — И что самое смешное — обе нас ни к чему не обязывают. Очень может быть, мы будем знать, что происходит, и не будем иметь ни малейшего представления, что нам с этим делать…
— А я вообще не знаю, что делать, — сказал Присяжни. — Тебе хорошо, ты там с цифирками балуешься. Слушай, ведь все меняется так, что головы повернуть не успеваешь… думать — разучился… Не могу я думать по-новому, а по-старому — бесполезно… большая часть моего опыта уже ни к чему, понимаешь? — я не могу на него опереться, хуже того — он уже начинает мешать… я чувствую себя каким-то динозавром…
— Диноцефалом, — вставил Андрис.
— …три четверти моего опыта сегодня уже не нужны, а та четверть, которая осталась, годится на то, чтобы постигать четверть того, что происходит, — потому остальное я вижу, слышу, знаю, что это существует… но я этого не понимаю… Дожил. Я уже не говорю, что законы устарели — до дыр. Я — устарел. До дыр. До дыр, понимаешь? Моральный износ сто пятьдесят процентов…
— А мне нравится, что все так круто меняется, — сказал Андрис. — Помнишь, что было, когда ничего не менялось? Хотя…
— Именно что «хотя», — сказал Присяжни. — Логики нет в переменах. Мне так кажется, — он опять потянулся к картонке, потряс ее и с досадой швырнул в угол, — несколько лет назад произошло что-то такое, чего мы не заметили, или заметили, но не узнали… короче, что-то лопнуло, оборвалось, и… даже не в том дело, что тормоза пропали, хотя и это тоже… что-то появилось в мире, чего мои глаза не видят, но — нюхом чую: серой запахло…
— Серой…— проворчал Андрис. Видеть Присяжни в таком состоянии приходилось не часто. Что же, вполне может быть, и серой… вполне может быть…— Как наш бомбист себя чувствует?
— Что ему сделается — лежит… Лихо ты его.
— Да уж… Показания?
— Заперся. Только то, что на горячем допросе. Измором придется брать. Его сейчас на наркотиках держат — для расслабления. А там посмотрим…
Он говорил что-то еще, но Андрис вдруг отключился. Для подтверждения версии, что все происходящее — чьи-то (кристальдовцев?) злоупотребления методом доктора Хаммунсена, оставалось последнее: убедиться, что записи «мелодии» пользуются популярностью… даже меньше: что именно доктор сочинил то, что Андрис слышал на мосту… и если так… сейчас без четверти четыре, доктор уже должен быть в кабинете…
— Алло? — спросил доктор.
— Доктор, опять я, — сказал Андрис.
— Нашли? — задохнувшись, спросил доктор.
— Нет, — сказал Андрис. — Нет еще. Найдем. Тут — другое… Я хочу попросить вас вот о чем: не могли бы вы сейчас воспроизвести противонаркотическую запись?
— По телефону? — удивился доктор.
— По телефону.
— Но… впрочем, ладно. Сейчас.
Шаги, металл — замок? — опять шаги, шуршание, непонятные звуки… мелодия; шуршание — доктор взял со стола трубку, — мелодия зазвучала громче и отчетливее. Да, та самая — тревожная, с глубокими, пробивающими стены, ударами огромного барабана… та самая, звучавшая на мосту из плейеров шептавшейся парочки, та самая, под которую шло действо откатников…
— Спасибо, доктор! — крикнул Андрис в трубку. — Достаточно!
Шорох — и тишина. Потом — голос доктора:
— Господин Ольвик… видите ли… я не хотел говорить, но, понимаете… если вам поможет?
— Слушаю, — сказал Андрис.
— Дело в том, что у Радулеску была любовница, совсем девочка… лет шестнадцать. Я видел ее сегодня в компании молодых людей…
— Вы знаете, как ее зовут?
— Да, Сандра Шиманович. Живет на улице Загородной, семь, квартира тоже семь. Или жила… это он снял ей…
— Понятно. Спасибо, доктор. А откуда?..
— Дело в том, что она ушла к Радулеску от меня, — сказал доктор и повесил трубку.
Так, подумал Андрис. Проклятые наркоманы… была какая-то мысль, и я ее забыл… кому-то позвонить?..
— Запиши, — сказал он Присяжни. — Сандра Шиманович, Загородная, семь — семь. Та самая любовница Радулеску.
— Дай сюда телефон, — сказал Присяжни.
— Сейчас, — сказал Андрис и набрал номер Марины. Марина была дома.
— Здравствуйте, — сказала Марина. — Не вы звонили мне полчаса назад?
— Нет, — сказал Андрис. — Могу я вас увидеть сегодня?
— Да, конечно. Хоть сейчас.
— Это по делу.
— Не сомневаюсь. Кстати, я поразмышляла над вашей идеей…
— Где встретимся?
— Приезжайте домой. Никуда не хочу идти.
— Через десять минут выхожу.
— Я сделаю кофе.
Андрис дал отбой и подвинул телефон Присяжни. Тот свирепо взглянул на Андриса и принялся тыкать толстым пальцем в кнопки, что-то ворча под нос.
— Жорж! — заорал он. — Жорж, ты? Очень быстро: полный контроль над Сандрой Шиманович, Загородная, семь — семь. Это по делу Радулеску — передай Бурдману. Дальше — группу Курта отправь в отель «Палас», в холл — возможно покушение на сейф. Пусть захватят противогазы, там болтался «Смуглый Джек». Дальше: курсантов к шести часам собрать в городском управлении, сержантов и офицеров, которые по домам, — тоже туда. До кого сможешь дотянуться. Дальше: после семи всех полосатых, которые будут болтаться в городе, — задерживать. Под самыми идиотскими предлогами. Да, Жорж, да! На три часа, все по закону. И созвонись с дежурным прокурором, нам может понадобиться пролонгация задержания. Пока все. Через сорок минут встречайте меня у почтамта. Если не появлюсь, все руководство переходит к Бурдману. Я сказал: к Бурдману! Никаких Петерсонов! Все. Работай.
— Чего ты? — спросил Андрис.
— А…— с отвращением махнул рукой Присяжни. — Сегодня похороны тех шести… Ну и — сам понимаешь…
— А чего ты забыл на почтамте?
— Вот, кроме тебя у меня других забот нет, — сказал Присяжни.
— Отчего же, — сказал Андрис.
— Там все очень деликатно, — сказал Присяжни. — Надо одному. Ты мне не помощник.
— Рискуешь, — сказал Андрис.
— Да, наверное, — согласился Присяжни. Вдруг его взорвало: — Шесть покойников, шесть! И что — все на одном обоссанце? Вот тебе! — Он сделал непристойный жест. — Они у меня раскроются… задергаются и раскроются…
— Рискуешь, — повторил Андрис.
— А ля гер ком а ля гер, — сказал Присяжни. — Что делать… В общем, ищи меня, если понадоблюсь, в управлении. Пока. Успехов, — сказал он со странным выражением и странно усмехнулся — не усмешка, а болезненная гримаса, — хотел, кажется, еще что-то сказать, но передумал, повернулся и быстро ушел. Андрис с минуту сидел неподвижно. Все было правильно — но как-то не так… не так, как надо… Вновь, как надоевшая мелодия, вернулось чувство уже совершившейся неудачи, поражения… черт побери, подумал Андрис, ну что со мной такое? Давай так: я прав, и кристальдовцы действительно решили превратить Платибор в маленький Эльвер, в зону, свободную от наркотиков… подложили Хаммунсену девочку Сандру, что-то не получилось, Сандра перебралась к Радулеску, выманила у него записи, переписала их, и стали потом записи тиражировать и распространять… Хаммунсен говорит, что это дает легкий наркотический эффект, так что успех новой музыке был обеспечен… Все? Точка? А — дальше-то что? Получим, допустим, подтверждение деталей… ну и что? Ничего не понимаю. Ладно. Все доступно проверке, доступно исследованиям… Начнем, пожалуй. Он вынул из кармана записку Тони: «Дядюшка, все нормально, много интересного. Встретимся в девять вечера в „Балагане“, см. схему (кроки нескольких кварталов, стрелка от квадратика „Палас“ к кружку „Балаган“), если почему-то не приду, ждите звонка утром. Тони», — перечитал, поморщился. Проверил рукой щетину, не понравилось — быстро побрился. Посмотрел на себя в зеркало — внимательно и пристрастно, — подумал: странно все…— и, засекретив замок, стал быстро спускаться по лестнице.
Косые полосы цвета остывающего металла лежали на потолке и, ломаясь, перетекали на стену. Завтра будет ветер, сказала Марина, не оборачиваясь. Она стояла на коленях спиной к нему и смотрела в окно, приподняв край жалюзи. Такая заря… Волосы ее горели в пролетающем свете, и тонкая огненная черта, рисуя контур щеки, шеи и плеча, делила лилово-розовое зоревое небо за окном — и темно-гибкую, вкрадчивую глубину ее тела. Где мы, молча спросил Андрис, и по комнате, как пойманная пуля, заметалось рикошетом: где мы? — где мы? — где мы? — где мы… Ни о чем нельзя было спрашивать — чтобы не рухнули стены. Внизу, и вверху, и по сторонам была нестрашная теплая пустота, и посреди пустоты висел крошечный бумажный кубик, и в окно кубика светило заходящее солнце, и ничего не было вокруг — ничего — не было — ничего… С шелестом, будто падают листья, Марина скользнула к нему — грудь и щека — тихо, тихо, никого нет, никого в мире больше нет, мы одни, нас занесло куда-то, и мы одни, одни — глаза на пол-лица, темные, как восторг и смерть, и тонкие сухие пальцы: слышишь? Прикосновение к щеке, к губам: ты слышишь? Да, это я — миллион лет назад. Огонь и вода, земля и воздух, и вновь огонь — текучий, гибкий, живой, — никого нет больше, это как жажда, понимаешь, да, конечно, да, милый, как жажда — здесь, и здесь, и здесь — ты? — да, это я, всегда только я, всегда — и нет ничего, темно, темно, темно — о боже, о боже, о боже, какая ты красивая — какая? — красивая, это немыслимо — никогда, никогда — как падают листья, и темно кругом, и тесно, и в жути и в сладости подступающего безумия — ты? — да…— безумия, когда не знаешь, кто есть кто, и где, и чье это сердце… поцелуй меня, простонала она, о-о… …всплывало, поднималось, странно забытое, покрытое патиной… сколько оттенков у сумерек!.. будто со дна, как утонувший город, как морское чудовище, выступало, распрямлялось, обретало цвета и формы, звуки и голоса… и никогда не жившие люди ходили по улицам, и где-то далеко звенели трамваи, которыми никто не ездил… звенели…