утекает неумолимо. А еще надо блиндаж офицерский найти и суметь офицера живым выкурить. Не выполню приказ – даже ликвидированным расчетом батареи не оправдаешься. Спросят строго: – «Для чего тебя, Колесников, посылали – батарею ликвидировать?» Еще помнил, что это первая вылазка под моей командой, нельзя опростоволоситься. Если не поторопимся, не успеем и передовую немецкую засветло перейти.
Мы с Кукиным поползли вдоль тропинки и метров через пятьдесят наткнулись на блиндаж. Облазили все вокруг – второго не оказалось.
Из блиндажа наверх труба идет. На кой ляд она им сдалась – ведь лето, тепло, а они «буржуйку» держат.
– Кукин, брось гранату в трубу, а я у входа постерегу.
Кукин удивленно вытаращил глаза, но подчинился. Залез
на земляной холмик, под которым был бревенчатый настил, вытащил из подсумка гранату «Ф-1», выдернул чеку и опустил в печную трубу. Сам же успел скатиться ко входу. Глухо рванул взрыв. И – с задержкой в несколько секунд – у блиндажей послышалась стрельба. Понятно, «окруженцы» начали действовать.
С каждой минутой интенсивность огня нарастала, похоже, схватка завязалась нешуточная. Теперь успех нашей операции во многом зависел от умений его бойцов, а еще – удачи.
Дверь офицерского блиндажа открылась, потянуло дымом. На пороге, покачиваясь, стоял немец в исподнем. По-моему, он был контужен взрывом, поскольку ничего не соображал – сделал два шага из блиндажа и упал. На спине его расплывались темные пятна.
В блиндаже закашлялись, потом кто-то, нам невидимый, спросил:
– Гельмут?
Из блиндажа, кашляя и вытирая глаза, показался еще один немец. Кукин прыгнул на него и сбил с ног. Я сорвал с пояса приготовленную веревку, связал немецкому офицеру ноги. Вдвоем мы перевернули его на живот и связали руки.
Держа наготове автомат, я ворвался в блиндаж. Сильно пахло дымом и – мертвая тишина… Я зажег фонарик. Его луч едва пробивался через поднятую взрывом пыль.
В центре блиндажа стояла развороченная взрывом гранаты немецкая походная железная печь. На нарах лежали двое
убитых немцев, посеченных осколками. Больше никого не было.
Кашляя от удушливой смеси пыли и сгоревшего тротила, я быстро осмотрел блиндаж, нашел офицерский планшет с картами, перекинул его через плечо и выскочил наружу. Мне казалось, что я задыхаюсь, глаза слезились. Натуральная газовая камера!
У блиндажей артиллеристов стрельба начала стихать. Что там у парней?
– Кукин, стереги немца, и еще – вытащи его мундир и сапоги.
Сказал я это не из человеколюбия. Белое исподнее в ночи видно далеко, а без сапог немец быстро ноги собьет, идти не сможет, на себе его нести – темп замедлить. Мы же и так много времени потеряли, надо спешить.
Я помчался к блиндажам, окруженным бойцами, издалека крикнув:
– Я свой!
Здесь уже все было кончено. Вся группа «окруженцев» стояла перед блиндажами, оживленно обсуждая штурм батареи.
– Как у вас?
Ко мне шагнул их командир. Я узнал его по голосу. Был он высок и худ.
– Майор Меркурьев.
– Командир взвода дивизионных разведчиков старший сержант Колесников, – представился я.
Меркурьев крякнул досадливо. Получается, он сержанту подчинялся, а я майором командовал. Не по чину, но ситуация заставила.
– Товарищ майор, потери у вас есть?
– Двое убитых.
Я осмотрелся. Салов здесь, Кукина я с пленным офицером оставил. Где Семенюк?
Я побежал к гаубицам. У крайнего орудия мне открылось страшное зрелище. Семенюк и часовой лежали, сцепившись друг с другом в смертельной схватке. В руке Семенюка была зажата финка, часовой сжимал рукой штык, наполовину вошедший в грудь разведчику. Под ними растеклась лужа крови. Оба были мертвы.
«Эх, Семенюк, Семенюк, видно, выдал ты себя в последний момент, часовой успел штык из ножен выдернуть. Что же ты не выстрелил?» Этого мы теперь никогда не узнаем.
Я уже хотел было назад вернуться, да пришла в голову мысль немцам всерьез подгадить. Я снял с гаубиц замки и зашвырнул их в чащу – подальше. Без замка, или, иначе говоря, затвора, орудие стрелять не сможет.
Бегом я бросился к блиндажам немецких артиллеристов.
Салов крутился здесь, ожидая меня. Сжав зубы, я поведал о трагедии с Семенюком. Скорбеть о погибшем разведчике было некогда – ночь стремительно сокращалась.
– Салов – быстро к Кукину. Там, – я показал рукой направление, – тропинку увидишь – к офицерскому блиндажу. Оденьте, обуйте немца – и сюда.
– Понял, командир. – Салов исчез.
– Ну, старший сержант, что дальше делать думаешь? – подал голос подошедший майор.
– К своим возвращаться. Вы с нами?
– Обязательно.
– Тогда поторопиться надо, чтобы затемно успеть.
– За нами дело не станет, командуй.
Салов и Кукин привели пленного. Они уже натянули на него френч и сапоги и снова связали ему руки за спиной. Теперь надо успеть к передовой затемно. Придется бежать!
– Вперед! Бегом!
Первое время мы и бежали. Я хорошо помнил маршрут. Километра полтора немцев не было, потому опасаться встречи с ними не приходилось. Пленный сдерживал – все-таки бежать со связанными руками неудобно. С боков его подстраховывали Салов и Кукин, берегли: теперь этот немец был для нас дорог.
Потом перешли на шаг, перевели дыхание. А уж дальше шли осторожно, цепочкой. Вдалеке, за лесом, уже были видны отблески осветительных ракет – в полукилометре начиналась передовая.
– Товарищ майор, теперь пусть они попрыгают, – я указал на «окруженцев».
– А сплясать тебе не надо? – обозлился майор.
– Ты возьми в толк, майор. Будем к передовой подходить – тишина нужна. Звякнут неосторожно – маму позвать не успеете. Вам оно надо?
Скрепя сердце майор велел своим попрыгать. Твою мать! Каждый звякал железом.
– Все лишнее, за исключением оружия, бросить, автоматы – за спину, магазины – в сапоги, – скомандовал я.
Послушались. Потом попрыгали снова. Порядок!
– Так, теперь за мной – ползком, цепочкой. И – никаких разговоров! Делать то, что делает боец перед вами.
Я опустился на землю и пополз. За мной – Салов и Кукин с немцем. Ему заткнули рот, чтобы не позвал на помощь. А уж дальше пыхтели «окруженцы».
Мы благополучно миновали вторую линию траншеи. Впереди показалась передовая – самый сложный этап. Ракетчики ракетами освещают местность, пулеметчики не дремлют. Группа большая, засекут ее, если не будут соблюдать осторожность. А вот с этим как раз проблема. Опыта у бойцов мало. Злости на немцев за глаза – повоевали уже. Но тихо ползти, неподвижно замирая при каждой взлетающей осветительной ракете – вот этого опыта у них не было.
Как быть? Уж очень хотелось и немца живым притащить, и «окруженцам» помочь до своих добраться.
Я отполз назад к майору и почти приник к его уху:
– Впереди – линия соприкосновения войск. Всем не пройти. Давай так поступим, майор. Мы с немцем и группой разведки уходим. Доберемся до своих, устроим стрельбу, немцев отвлечем. А ты со своими, как трам-тарарам начнется, захвати вон тот дзот с тыла. Видишь его?
Майор приподнял голову, обвел глазами пространство перед собой:
– Вижу.
– Он для вас сейчас опаснее всего. А потом уже уходите. Бежать не надо – только ползком, так людей сохранишь. Других вариантов я не вижу.
Майор задумался на секунду:
– Я тоже.
– Договорились.
Мы подползли к траншее. Салов заглянул в нее и махнул рукой. В мгновение ока мы перемахнули через траншею. Пленный офицер не сопротивлялся, сам видел – передовая. Начнется стрельба – ему тоже не поздоровится. Мы поползли. Сами работали локтями и немца тащили.
Раздался хлопок ракетницы. Нейтралку залило мертвенно-белым светом. Все застыли в неподвижности. Ракета погасла, и мы поползли снова. Так замирали еще раза два. Вот-вот появятся наши окопы.
Наконец впереди раздалось:
– Стой, кто идет? Пароль!
– Свои, разведка.
Я назвал пароль. Мы спрыгнули в траншею и стащили туда же немца.
– О, пленного взяли? Молодцы!
Командир роты стоял рядом. Как мог четче, я доложил ему об «окруженцах». Он понял меня сразу:
– Подождите, я сейчас.
Командир ушел и вскоре вернулся.
Сзади нас захлопали наши минометы. На немецких позициях рвануло четыре взрыва. И тут ударили наши пулеметы.
Немцы открыли ответную стрельбу. Елки-палки, да как же «окруженцы» нейтралку смогут пересечь?
Я в нетерпении высунул голову, высматривая группу майора. Но ничего не было видно, только вспышки выстрелов на немецкой передовой. И вдруг неожиданно для меня впереди окопов раздался голос:
– Сержант, ты здесь?
– Здесь, здесь я – ползите на голос.
В траншею свалился майор, и следом – бойцы его группы. Механически я пересчитал: «Восемь».
– Все, больше никого не будет. – Майор вытер рукавом гимнастерки пот со лба. – Двое у дзота остались, двое на нейтралке лежат.
– Здесь, здесь я – ползите на голос.
В траншею свалился майор, и следом – бойцы его группы. Механически я пересчитал: «Восемь».
– Все, больше никого не будет. – Майор вытер рукавом гимнастерки пот со лба. – Двое у дзота остались, двое на нейтралке лежат.
Появился командир пехотной роты:
– Это вы из окружения вышли?
– Майор Меркурьев, бойцы мои.
– Сдать оружие!
Майор оторопел.
– Сдай, майор. Приказ есть: всех, кто вышел из окружения, направлять без оружия в наш тыл. Там разберутся.
Майор нехотя снял с плеча немецкий автомат и отдал пехотинцу. Бойцы его группы последовали примеру своего командира.
– Колесников, сам до штаба их доведешь или сопровождающих дать?
– Сам доведу, – ответил я.
По траншее мы пошли в глубь нашей территории, потом выбрались из нее. Стрельба стихла.
Через час мы были уже у штаба. Я сдал «языка» и его планшет, доложил о выходе «окруженцев». Начштаба похвалил нас за «языка» и послал за переводчиком и особистом.
Явились заспанный переводчик и особист, как будто бы и не ложившийся. Пленного увели на допрос.
Я доложил особисту о группе «окруженцев», об уничто-
жении ими немецких артиллеристов и о переходе через позиции.
– Как думаешь, не врут? – зевнув, спросил особист.
– Не похоже – батарею при мне уничтожили, на моих глазах.
– Э, сержант! Надо разобраться еще. Завтра зайди ко мне, напишешь все подробно – кто, где и как.
– Так точно.
– Ну иди, отдыхай. Офицера ихнего взяли?
– На этой же батарее гаубичной и взяли.
Мы с разведчиками пошли отдыхать. Майор со своими людьми сидел во дворе, а рядом стоял боец с винтовкой. Вот черт! Как будто под конвоем. Они ведь на моих глазах артиллеристов уничтожили, через немецкие позиции прорвались, а здесь – «оружие сдать, разберемся», да еще и солдата с винтовкой приставили! Конечно, я слышал уже, что есть у немцев такой полк – «Бранденбург-800». Все немцы знают русский язык, носят нашу форму и оружие; их забрасывают в наш тыл, чтобы устраивать диверсии и создавать панику. Здесь, конечно, не тот случай. Не думаю, что они пожертвовали бы своей батареей.
Я снял сапоги, обмундирование и растянулся на нарах. Господи, какое блаженство!
Около полудня меня разбудил старшина. Званием он был старше, но я – выше по должности.
– Товарищ командир, проснитесь.
– А… Что такое?
– Парикмахер приехал, все свободные от службы уже постриглись. Не желаете?
Конечно, желаю. Оброс за месяц, что я здесь, а всегда короткую прическу носил – привык еще с курсантских времен.
Я оделся, обулся и вышел во двор. На табуретке сидел очередной солдат, а парикмахер машинкой стриг его «под ноль». И я постригся так же. Меньше голова потеет, и пыль не так задерживаться будет. На войне не всегда чисто, а помыться, да чтоб с горяченькой водичкой, мылом и мочалкой – редко когда выдается. Все чаще у ручья и без всякого мыла.
Я отряхнулся от остатков волос. В это время мимо нас двое конвоиров провели пленного офицера, которого мы взяли вчера «языком».
– Кончилась война для немца, – заметил я.
– И жизнь тоже, – сказал старшина.
– Как, почему? Его разве – не в лагерь для военнопленных?
– В расход его, – помрачнел старшина, – нет у нас лагеря.
Я даже расстроился. Ведь он хоть и враг, а уже неопасен. В плену и без оружия – чего же его стрелять?
Пленного увели к оврагу, что проходил метрах в двухстах, и вскоре оттуда раздались выстрелы. Назад конвоиры возвращались уже вдвоем. Странно складывается жизнь – мне было жалко немецкого офицера.
Ну, коли я уже встал, да еще и постригся – пора в штаб, к особисту.
Я заявился к начальству – решать насущные вопросы. Обносились уже бойцы, обмундирование нужно. Разведчики ведь больше на пузе ползают, чем пешком ходят – колени и локти быстро протираются. Однако получил отказ – не положено, сроки носки не вышли.
В расстроенных чувствах я пошел к особисту. Написал докладную – где встретил «окруженцев», при каких обстоятельствах, как они проявили себя при налете на немецкую батарею. Особист еще с час мучил меня вопросами, иногда совсем дурацкими, вроде:
– А не слышал ли ты от них слов на немецком языке?
Он что, совсем меня за дурака держит? Я бы таких к нашим сам не привел.
Я вышел из штаба и в сердцах даже сплюнул – все жилы вытянул, кровопийца. На передовую бы его, посидел бы в окопах с месячишко, глядишь, по-другому стал бы к людям относиться.
Я вернулся во взвод, взял банку тушенки, фляжку водки – самые большие ценности на передовой – и пошел в медсанбат, к Кравцову. Уважал я командира взвода. Разведчик опытный, характер неплохой – не нудил, не поучал. Бывая с ним в рейдах по тылам врага, я многому у него научился. Конечно, раненому бы курочку вареную принести, фруктов – да где же их на фронте найдешь? Сами ели несытно. Перловкой замучили да супчиком жиденьким, а хлебушек – черный. По фронтовым нормам белый хлеб полагался только летному составу. Вот потому в рейдах разведчики часто, захватив немецкий блиндаж или землянку, кроме «языка» забирали с собой еще и трофейные продукты.
Немцы к войне готовились основательно, все было продумано и учтено до мелочей.
Очень не хватало нашей пехоте поддержки с воздуха. Наблюдая за редкими воздушными боями наших летчиков на устаревших самолетах, я знал: к началу войны и у нас были разработаны новейшие самолеты – не хуже, чем у люфтваффе, – шедевры конструкторской мысли Яковлева, Петлякова, Лавочкина. А «летающий танк» «Ил-2»? Ему не было равных у немцев! Да вот затянулась переподготовка летчиков – строевые части ВВС в начале войны так и не дождались ни одного штурмовика «Ил-2»!
Или взять снабжение бойцов консервами, без которых не продержаться, пока не подтянется полевая кухня. В то время как наши бойцы давились «сухпаями», на ходу изобретая, как бы разогреть осклизлую перловку, а то и просто открыть жестянку, немецкие консервы были разнообразными: тушенка, каши с мясом, джемы – да бог знает чего еще. К тому же у банок с мясными консервами, с одной стороны, двойное дно, красной краской помеченное. Пробьешь его штыком или гвоздем – внутри состав с фосфором гореть начинает. Поставишь этим дном на землю и через минуту получаешь горячее блюдо. А вот хлеб в банках у них был плохой – как вата.
По всему видно было – готовились немцы к войне основательно. А ведь известно: исход крупных сражений в будущей войне закладывается в мирное время, задолго до ее начала.
Многочисленные ошибки руководства страны и ее Вооруженными силами задолго до 22 июня 41-го, а затем очевидные просчеты генералов при ведении боевых действий в условиях хаоса июня – июля вели к одному поражению за другим. Потери в людях и технике оказались запредельными. За два месяца миллионы бойцов выбыли из строя в котлах, были рассеяны по оккупированным районам, попали в плен – эту трагедию назовут катастрофой 41-го года.
Последствия ее будут ощущаться в течение всей войны, а безответственное отношение к населению – и долгие годы после нее.
Все, кажется, до мелочей предусмотрели гитлеровские вояки, двинув армаду техники и миллионы немцев на нашу землю. А вот с особенностями нашей суровой природы промах вышел! Зима 41-го выдалась на редкость холодной.
Недооценили немцы морозы наши – здесь они не только с обмундированием промахнулись. Ошибка была изначально сверху заложена. По плану «Барбаросса» немцы Москву к зиме взять должны были. Потому в двигателях их машин
масло летнее было – оно на морозе застывало. А попробуй машину или танк на морозе заведи! К тому же в Европе немцы к дорогам с твердым покрытием привыкли. А у нас такие дороги по пальцам перечесть можно. Как дождь пройдет – техника вязнет, ломается, следовательно, темп наступления сбивается. А когда глубокая осень подошла да морозы по ночам ударили нешуточные – совсем плохо стало. Днем танки и бронемашины с тягачами по грязи ползают, а ночью грязь между катками в бетонный монолит превращается. Любили немцы на своей гусеничной технике катки в шахматном порядке ставить – плавность хода лучше. Однако в России такое конструкторское решение выявило слабые стороны. Замерзнет грязь ночью – ломом не выбьешь. И каждая мелочь, не предусмотренная немцами, – не учли специфику российскую – нам на руку играла. А главное – душу российскую, русский характер не учли, в расчет не взяли.
В первое время бойцов оторопь брала при виде наступающих цепей самоуверенных гитлеровцев. Не верилось, что их можно остановить. Порой офицеру, чтобы убедить отчаявшегося бойца в том, что наглого немца можно поразить из винтовки, самому приходилось доказывать это: смотри – смертные они, как и все, вон упал еще один. А теперь ты давай, не робей! Неуязвимость немецкого солдата – миф!