Как и предполагали, в Маньяре оказалась самая высокая плотность слонов по сравнению с другими парками. В любой сезон года на квадратный километр приходилось более 4 животных, а с учетом обычного занижения их было наверняка больше — 5–6 слонов на квадратный километр. Отсюда следовало, что в любое время в парке находилось 400–500 слонов, даже если считать, что популяция толстокожих, регулярно посещавших парк во время моей работы там, достигала 600 животных.
Внутри парка слоны составляли большую часть общей биомассы животных. Слоны представляли собой около 49 % биомассы крупных млекопитающих, буйволы — 42 %, а на долю всех остальных — бегемотов, зебр, жирафов, носорогов, антилоп, бабуинов и хищников — приходилось всего 9 %. Необъяснимым оставалось одно: почему основная масса слонов жила в зарослях Эндабаша, а не в северной части парка? С одной стороны, возможно, некоторые из них были «эмигрантами», бежавшими из южных областей озера по причине массовых кампаний уничтожения, которые вели белые колонисты из Европы, готовые уничтожить всех и вся ради сохранения своих посевов. К этой категории животных, по моему мнению, относились сестры Торон. С другой — количество животных на юге могло возрастать за счет пришельцев из леса Маранг, идущих за солью на берег озера.
С воздуха лес Маранг растянулся на многие километры сплошным зеленым ковром, в котором изредка виднелись болотистые поляны. Однажды на такой поляне я заметил стадо из 100 слонов, но не смог произвести оценку их популяции. По наземным наблюдениям и основываясь на косвенных оценках — количестве уничтоженных растений, троп и куч слоновьего помета, плотность их популяции была ниже, чем в парке. Судя по всему, лес Маранг, а в прошлом и южные фермы, должно быть, были неотъемлемой частью владений слонов; без них уменьшались возможности парка компенсировать экологические нарушения.
Я постоянно думал о возможностях парка в плане удовлетворения нужд слонов, но, прежде чем приступить к изучению роли этих внешних районов для толстокожих, следовало дождаться возвращения Говарда Болдуина с новыми радиоошейниками.
В марте я отправился по делам в Найроби. Как-то вечером меня пригласили на прием где-то в пригороде. Гости толклись в прокуренной комнате и пили коктейли. В толпе я приметил девушку с длинными черными волосами, ее блестящие глаза с восточным разрезом с интересом останавливались по очереди на каждом из присутствующих. На ее загорелом лбу сверкали блестки из какого-то металла. Широкое платье африканского покроя подчеркивало ее гибкое тело. Она вся светилась отнюдь не англосаксонским теплом и весельем и танцевала под позвякивание своих серебряных монет. Еще до конца вечера мне удалось пробраться в кружок ее бесчисленных поклонников и зачаровать историями о благородных слонах, о львах на деревьях, о чудесном избавлении от множества смертельных опасностей и прочее и прочее — и все это на фоне колдовского озера под названием Маньяра. Она внимала мне, не подав и виду, что уже бывала в тех местах.
Девушку звали Ория Рокко; ее франко-итальянская семья жила на берегах озера Наиваша. Родилась и воспитывалась она в Кении и, как и я, чувствовала себя не в своей тарелке среди истых горожан. Она тут же заявила о своем желании увидеть Маньяру, и мы начали строить фантастические планы на будущее.
Наутро, летя к своим слонам, я думал о жгучем взгляде ее живых карих глаз.
Некоторое время спустя после моего возвращения в Маньяру объявился Говард с целым ящиком новой электронной аппаратуры. На этот раз каждый передатчик был заделан в капсулу из стекловолокна, отлитую по форме шеи животного. Несколько передатчиков предназначалось для львов, а два — для слонов. В каждой капсуле размещалась антенна размером с пару спичечных коробков. Говард уверял, что благодаря защите из стекловолокна и нескольких слоев акриловой смолы передатчики выдержат любые испытания, которым их подвергнут слоны; они опробованы в Аризоне. Радиус их действия — 50 километров, а батарейки американского производства рассчитаны на полгода работы.
На следующий день после прибытия Говарда я слетал в Найроби за Тони Хартхоорном. Его рост позволял ему сидеть в самолете, лишь сложившись пополам и упираясь коленками в бортовой щиток управления. От Топи требовался опыт хирурга в новом предприятии — замере внутренней температуры слона. Цель операции — роль уха африканского слона в регулировании температуры. Меня в основном интересовали перемещения слонов, но оба опыта можно было совместить.
Говард разработал для имплантации два крохотных приемника с термисторным датчиком температуры, который можно было ввести в вену или артерию. Третий датчик крепился снаружи, рядом с ошейником, для замера температуры воздуха. Каждый термистор имел определенное электрическое сопротивление, которое менялось в зависимости от температуры по строгим математическим законам. А эта информация модулировала радиосигнал.
В первое же утро нам встретился подходящий молодой самец. Не долго думая, мы всадили ему большую дозу М-99 из расчета 1 миллиграмм на 50 килограммов живого веса, и вскоре он рухнул на полянке. К несчастью, его голова легла на сук, что осложнило закрепление основного ошейника, в котором имелось реле для приема, усиления и передачи кодовых модуляций от внутренних передатчиков. И все же операция прошла как по маслу. За два часа Тони и Говард очистили кожу животного, сделали надрезы, обнажили крупные кровеносные сосуды, установили датчики и зашили раны. Мне удалось надеть ошейник, но затянуть его мы не смогли.
Вскоре слон был снова на ногах. Когда он поднялся, весь в подтеках крови после операции, мы решили окрестить его Кровавым Ухом. Должен добавить, что сама операция безболезненна, ибо животное находится под действием очень сильного наркотика — морфина.
Аппарат, закрепленный на этом самце, был куда совершеннее своих предшественников. Сигналы датчиков с помощью главного реле передавались ежечасно на расстояние до 45 километров. Замерялась температура крови в артерии на входе в ухо и в вене на выходе из него. Результаты оказались весьма любопытными. В то время как температура венозной крови оставалась практически неизменной — от 35,4 до 35,8°, температура артериальной крови почти постоянно была выше на 3 °C.
Как-то ночью Кровавое Ухо вдруг отправился в горы. Мы потеряли его из виду, из «лендровера» были слышны лишь его тяжелое дыхание и треск ломающихся веток. Артериальные сигналы сменили частоту и после расшифровки указали на драматический скачок — за четверть часа температура поднялась до 44,8°; мы едва верили своим глазам. Даже у газели Гранта, разогревшейся в знойный день, температура поднимается лишь до 41,7 °C, согласно физиологическим опытам Ричарда Тейлора. Объясняется этот факт частично тем, что данные животные не потеют и не дышат открытым ртом, компенсируя тем самым потери воды. У бегунов на марафонскую дистанцию температура в жаркие дни поднимается до 41 °C. Самая высокая температура наблюдалась у одной женщины — 44 °C! И она осталась в живых. Насколько мне известно, ни у одного здорового животного никогда не отмечалось столь высокой температуры, как у Кровавого Уха.
В то же время венозная температура не менялась, и остается предположить, что он стал чаще махать ушами, чтобы ускорить конвекционное охлаждение. Разница между входящей и выходящей кровью составляла 9,4 °C. Невероятная цифра! Еще ни разу не доводилось регистрировать такую большую разницу, но, к сожалению, мы не могли повторить опыт на другом животном или переместить датчики. Результаты любопытны, но их очень мало.
Все тесты подтверждают, что ухо африканского слона прежде всего является регулятором температуры. Слоны не потеют, они решают проблему охлаждения всей своей громадной массы с помощью большой поверхности ушей. Поливая водой за ушами, шевеля ими в недвижном воздухе или разводя их при ветре, они ускоряют потерю тепла. В самые жаркие часы дня слон отдыхает в тени. Ему, как и любому млекопитающему, грозит смерть, если температура его тела слишком поднимется. В случае необходимости он может достать воду и из желудка и намочить уши, но прибегает к этому крайне редко.
Времени, увы, у нас было мало. Говард переживал за свою ценную аппаратуру, тем более что ошейник с передающим реле был плохо закреплен и мог соскочить, зацепившись за ветку. Следовало его заполучить назад как можно быстрее.
Одновременно я подыскивал другого слона для продолжительного радиослежения.
Так как Говард мог отдать всего несколько ошейников, выбор представлял трудность. С одной стороны, имелись почти ручные группы слонов, жившие на севере, а с другой — дикие и таинственные слоны юга, которые бродили неизвестно где. Южные дикари сами напрашивались на эксперимент, но по двум серьезным соображениям я все же предпочел северную группу. Прежде всего, было легче предугадать их поведение в момент обездвиживания, а кроме того, хотя я хорошо их знал, они изредка исчезали, и меня терзало любопытство, до каких границ они доходят в зарослях Эндабаша и уходят ли они из парка.
Лучше всего я знал группу Боадицеи и решил проследить за ней и оставить в их жизни как можно меньше тайн для современной науки.
Для слежения за группой самок и малышей следовало выбрать малоуважаемого члена, защищать которого они не станут. В группе Боадицеи такое животное как раз имелось.
Его звали Робертом (по имени моего ассистента). Они были ровесниками — по девятнадцать лет. Слон Роберт до сих пор был привязан к семейной группе. Я наблюдал за его развитием три года. Из слоненка, каких много, он превратился во взрослое животное, покрепчал, имел прекрасную пару бивней и хорошо развитое тело. Его всегда можно было отыскать в нескольких сотнях метров от семейного сообщества Боадицеи.
Как и прочие юные самцы, он любил хвастать силой и наводить страх на любое живое существо в округе — я был одним из них. Стоило ему меня заметить поблизости от семейства, он тут же с яростью нападал на меня. Если я не двигался с места, он завершал «обряд» покачиванием головы, хобота и раскачиванием из стороны в сторону. Он мог послужить превосходным указателем группы, но следовало улучить момент, когда он будет один, и обездвижить, пока другие не почуют неладное.
Я не только узнаю весь район владений Боадицеи, но и попробую установить, какие социальные силы обеспечивают слитность столь большой группы, а также роль связей в динамике популяции слонов. Меня интересовало все, что может произойти с молодым самцом, который достиг половой зрелости и вот-вот должен был сделать решающий шаг к самостоятельности. У меня накопилось много заметок по другим молодым самцам, но, лишь следуя днем и ночью за одним из них, я мог проверить гипотезы, которые стали складываться в моей голове. Через несколько месяцев я сниму ошейник с него и надену на истинного «дикаря» с Эндабаша.
Но перед этим следовало вернуть Тони Хартхоорна в Найроби к его работе. А кроме того, я решил уговорить Орию приехать для участия в следующем опыте. Высадив Тони на аэродроме Уилсон в Найроби, я тут же отправился к дому Ории на берегу озера Наиваша.
Часть вторая (Ория Дуглас-Гамильтон)
Глава IX. Мир слонов
Наш дом — странного вида замок, выкрашенный в темно-розовый цвет, с крышей из выцветших на солнце деревянных досок — стоит у подножия зеленого холма на берегу озера Наиваша в Кении. Весь год наша ферма (1500 гектаров холмистой земли — скалы и серо-желтый кустарник) выращивает овощи и корм для скота па полоске плодородной земли вдоль берега озера.
В начале 1969 года, устав от работы на ферме, я решила отдохнуть пару недель и взялась за организацию сафари и поиска натуры для одного рекламного агентства, снимавшего фильмы. Мы объехали всю Кению, нигде не задерживаясь более трех дней.
На прощальном вечере с киногруппой, где присутствующие обсуждали новые методы показа всем наскучивших вещей и в экстазе охали от каждой находки, словно то было само совершенство, вдруг появился незнакомец — пришелец из иного мира в твидовом пиджаке скверного покроя и серых брюках, которые, как выяснилось позже, он одолжил на вечер. Он выглядел растерянным. Будучи хозяйкой, я подошла к нему и спросила, чем он занимается.
— Я по слоновьей части, — ответил он.
Посетитель из джунглей. Для него прием с девушками, изысканной едой, напитками и светской болтовней был исключительным явлением. Он долго и подробно рассказывал мне о слонах, а потом сказал:
— Я только что купил самолет. Хотите слетать в Маньяру и посмотреть на них?
Он объяснил мне, как его найти с помощью радио национальных парков Танзании. Увлекательная перспектива, но меня ждали неотложные дела на ферме. Был самый напряженный период года. Пришлось вернуться домой.
В воскресное утро на нашей ферме царит особая атмосфера. Вокруг дома тишина, только на желтокорых пинкнеях жалобно кричат черно-белые коршуны-рыболовы, да верещат скворцы среди листьев инжирных деревьев и голуби в высоченных пыльных кипарисах. Тишину не нарушает и рев трактора.
В доме, как призраки, мелькают босоногие слуги, готовясь к приему. На веранде накрыт длинный овальный стол: на старинной бело-голубой флорентийской скатерти стоят красные стаканы и яркие керамические тарелки. Мы пригласили друзей, и повар Мойз устроил холодное угощение. К полудню начинают съезжаться гости, они, потягиваясь, вылезают из машин, отряхивают с себя пыль.
Мы садимся за стол, и в доме звучит итальянская, французская и английская речь. Но вдруг мы глохнем от ужасного рева, который эхом перекатывается по крыше дома. Затем шум медленно стихает. Выбежав на газон, мы успеваем заметить на фоне грозовых облаков крохотный силуэт красно-белого самолетика. Он разворачивается и возвращается к нам на небольшой высоте. «Боже, — думаю я, — Иэн. Он сейчас куда-нибудь врежется!» Самолет проносится над нами, и некоторые гости приседают, словно при воздушном налете. Все провожают его взглядом, а он исчезает за холмом и взмывает вверх. Прикрывшись рукой от солнца, вижу, как он кружит над бомами для скота, выбирая место для посадки.
Я бегу по аллее, вскакиваю на свой желтенький велосипед «Бенелли», на полной скорости несусь по красной дороге и машу рукой Иэну, чтобы он не садился. А он пикирует на землю, касается ее и снова взмывает ввысь. Он возвращается на меньшей скорости, перелетает через телефонные провода и скрывается в боме. А там под высокой травой глубокие рытвины! Я обмираю от страха и закрываю ладонями глаза, едва решаясь взглянуть сквозь пальцы. Самолет пересекает поле и останавливается передо мной, по ту сторону изгороди. Чувствую громадное облегчение при мысли, что мне не придется тушить пожар среди обломков самолета. Из кабины выпрыгивает босоногий молодой человек в зеленой одежде. Он широко улыбается, показывает на меня пальцем и заявляет, что на мне пет лица.
— Вы с ума сошли! Здесь полно камней, шипов и ям! — кричу я.
— Не волнуйтесь, — усмехается гость. — Я же вас предупреждал, что этот самолет может сесть где угодно, и не уверяйте меня, что вам не понравился мой выход!
— Потрясающе!
Я спрыгиваю с велосипеда и бросаюсь ему на шею.
— Завтра начинаем обездвиживание слонов, — сказал он, — Хочу, чтобы вы сделали для меня несколько снимков. Готовьтесь, через два часа вылетаем.
Я еще не пришла в себя и растерялась.
— Не знаю. Пока ответа дать не могу. У нас гости, — быстро ответила я. — Сначала надо поесть.
Иэн уселся на багажник велосипеда, и мы направились к дому.
Внезапно полил дождь; капли хлестали по лицу, а платье насквозь промокло. Мы взбежали по большой полукруглой лестнице в дом. Я представила Иэна родителям и друзьям. Его появление было сенсацией для Наиваши. Даже старый Мойз, повар, пожал ему руку и пожелал счастливого пребывания на ферме.
— Скажите, молодой человек, вы всегда так пилотируете самолет? — спросил один пожилой мужчина, только что прибывший из Европы и мало знакомый с африканским образом жизни.
— Нет, не всегда, — ответил Иэн. — Я надеялся, что меня пригласят к столу, и хотел посмотреть, чем меня будут кормить.
Вскоре перед ним стояла тарелка, наполненная доверху, и мой отец со смехом воскликнул:
— Ого-го! Когда вы ели в последний раз?
Мать, сидевшая на другом конце стола, рассказала Иэну свою любимую историю: как она впервые летала со своим братом в 1910 году во время Аэронавтической выставки в Париже, где братья Райт и Блерио демонстрировали свои летательные аппараты. Одетая в длинную юбку и широкополую шляпу, она сидела на приступке меж ног брата, который надеялся, что сей дополнительный груз помешает самолету задирать нос.
— Вы тоже летали? — спросил Иэн у отца.
— Конечно, но очень давно. Я пилотировал «Спад» над Доломитовыми горами во время первой мировой.
Иэн тут же рассказал отцу о своих слонах и о датчике температуры в ухе слона, который он надеялся извлечь на следующий день.
— Одолжите мне Орию на несколько дней! — попросил он. — Мне нужны помощники.
— Ладно, но перед взлетом приготовьте полосу в коровьем загоне, — ответил отец. — Не желаю оказаться свидетелем несчастного случая!
Мои родители Марио и Жизель Рокко приехали в Африку в 1928 году поохотиться на слонов в Бельгийском Конго (ныне Заир). Целый год они скитались по стране, разбивая лагерь то здесь, то там. Появление моего брата Дориана положило конец их путешествию. Они поселились в Кении.
Спустя некоторое время родители купили ферму, где родились моя сестра Мирелла и я.
Вскоре недалеко от Наиваши нашли золото, и мы тоже стали промывать песок. Позже мать увлеклась скульптурой и ваяла целыми днями. Отец занялся разведением ирландских скаковых лошадей. Меня усадили в седло с четырех лет, и я научилась держаться на лошади не хуже заправского ковбоя.