— А что бы вы, сударь, сделали на месте моего бедного брата?
— Ваше высочество! В настоящее время существует партия, растущая, как джинны в «Тысяче и одной ночи», которые внезапно вырываются из бутылки и за один час достигают высоты в сто локтей.
— Вы говорите о якобинцах, сударь?
Жильбер покачал головой.
— Нет, я имею в виду Жиронду. Якобинцы не хотят войны, ее жаждут жирондисты: война приобретает национальный характер.
— Но война.., с кем война, сударь? С нашим братом императором? С нашим племянником королем Испанским? Наши враги — во Франции, господин Жильбер, а не за ее пределами; а доказательство тому…
Принцесса Елизавета умолкла.
— Продолжайте, ваше высочество, — попросил Жильбер.
— По правде говоря, я не знаю, могу ли я вам об этом сказать, хотя именно за этим я вас и позвала…
— Вы можете сказать мне все, ваше высочество, как человеку преданному, готовому отдать за короля жизнь.
— Сударь, вы верите в противоядие? — спросила принцесса Елизавета.
Жильбер улыбнулся. :
— От всех на свете ядов? Нет, ваше высочество; однако всякое ядовитое вещество имеет свое противоядие; впрочем, справедливости ради следует заметить, что в большинстве случаев эти противоядия оказываются бессильны.
— О Боже!
— — Прежде всего необходимо знать, с каким ядом имеешь дело: с минеральным или с растительным? Обыкновенно минеральные яды действуют на желудок и кишки; растительные же яды — на нервную систему, причем одни ее расстраивают, другие парализуют. О каком из ядов вам угодно поговорить, ваше высочество?
— Послушайте, сударь, я хочу открыть вам один секрет.
— Слушаю вас, ваше высочество.
— Я боюсь, что короля могут отравить.
— Неужели вы полагаете, что кто-нибудь может пойти на подобное преступление?
— Вот что недавно произошло: господин Лапорт.., наш эконом, вы его знаете?.. , — Да, ваше высочество.
— Так вот, господин Лапорт предупредил нас о том, что один человек из королевской буфетной, поступивший было кондитером в Пале-Рояль, собирается возвратиться на прежнее место после смерти его предшественника… И этот человек, ярый якобинец, во всеуслышание объявил, что ради блага Франции следовало бы отравить короля!
— Смею вас уверить, ваше высочество, что тот, кто хочет совершить подобное преступление, не станет хвастать им заранее.
— Ах, сударь, отравить короля было бы совсем нетрудно! К счастью, тот, кого мы опасаемся, имеет доступ лишь к пирожкам и булочкам.
— Вы приняли необходимые меры предосторожности, ваше высочество?
— Да. Было решено, что король не будет больше есть этих пирожков, а хлеб станет приносить господин Тьерри де Виль-д'Аврей, эконом малых апартаментов, отвечающий в то же время за поставку вина. Что до сладостей, то, поскольку король их очень любит, госпожа Кампан получила приказание покупать их будто бы для себя то у одного кондитера, то у другого. Нам посоветовали в особенности избегать сахарной пудры.
— Это потому, что в нее можно незаметно подмешать мышьяку?
— Совершенно верно… Королева, как правило, подмешивала пудру в воду: нам пришлось полностью от нее отказаться. Король, королева и я едим вместе; мы обходимся без лакеев: если кому-нибудь что-нибудь нужно, он звонит. Как только король садится за стол, госпожа Кампан через потайную дверь приносит сладости, хлеб и вино; мы все это прячем под столом и делаем вид, что пьем вино, принесенное из погреба, и едим хлеб и пирожные из буфетной. Вот как мы живем, сударь! И все равно мы с королевой трепещем всякий раз, когда король вдруг бледнеет и говорит два страшных слова: «Мне плохо!»
— Позвольте мне вам прежде всего заметить, ваше высочество, — молвил в ответ доктор, — что я не верю в эти угрозы отравления; однако я по-прежнему к услугам их величеств. Чего хочет король? Угодно ли ему, чтобы я переехал во дворец? Тогда я буду под рукой в любую минуту до тех пор, пока его страхи…
— О, мой брат ничего не боится, — поторопилась возразить принцесса Елизавета.
— Я оговорился, ваше высочество: до тех пор, пока ваши страхи не пройдут. У меня есть некоторая практика в обращении с ядами и противоядиями; я буду наготове и в любую минуту могу вступить в противоборство с ядом, какого бы ни был он происхождения; однако позвольте мне также сказать, ваше высочество, что, будь на то воля короля, вам очень скоро нечего было бы опасаться.
— Что же для этого необходимо? — раздался позади него чей-то голос, заставивший его обернуться.
Доктор не ошибся: этот голос принадлежал королеве. Жильбер поклонился.
— Ваше величество! Должен ли я повторить уверения в моей преданности, которые я представил ее высочеству Елизавете?
— Нет, сударь, не нужно, я все слышала… Мне бы лишь хотелось узнать, в какой степени мы можем рассчитывать на вашу помощь.
— У королевы появились сомнения в надежности моих чувств?
— Ах, сударь! Столько сердец и столько голов отвернулось от нас в грозовое время, что не знаешь, право, кому и довериться!
— Значит, именно поэтому королева готова заполучить из рук фельянов министра, состряпанного госпожой де Сталь?
Королева вздрогнула.
— Вам об этом известно? — изумилась она.
— Мне известно, что вы, ваше величество, сговорились с господином де Нарбоном.
— И вы, разумеется, меня осуждаете.
— Нет, ваше величество, это еще одна попытка. Когда король перепробует все, возможно, он, наконец, придет к тому, с чего ему следовало начать.
— Вы знакомы с госпожой де Сталь? — спросила королева.
— Я имел эту честь, ваше величество. Выйдя из Бастилии, я был ей представлен и от господина Неккера узнал о том, что был арестован по распоряжению королевы.
Королева заметно покраснела, затем продолжала с улыбкой:
— Вы обещали не вспоминать об этой ошибке.
— Я о ней и не вспоминаю, ваше величество; я только отвечаю на вопрос, который вы изволили мне задать.
— Что вы думаете о господине Неккере?
— Это славный немец, характеру коего свойственны весьма разнообразные качества; от несуразностей он способен подняться до пафоса.
— Не вы ли вместе с другими склоняли короля к тому, чтобы снова обратиться к его услугам?
— Господин Неккер был, заслуженно или нет, самым популярным человеком в королевстве; я сказал королю:
«Государь! воспользуйтесь его популярностью».
— А госпожа де Сталь?
— Если не ошибаюсь, ваше величество оказывает мне честь, спрашивая мое мнение о госпоже де Сталь?
— Да.
— Что касается внешности, у нее большой нос, крупные черты лица, широкая талия-Королева усмехнулась: как женщине, ей было приятно узнать, что та, о которой было в обществе так много разговоров, нехороша собой.
— Продолжайте, — попросила она.
— У нее неважная кожа; движения ее скорее энергичны, нежели грациозны; у нее грубый голос, так что иногда можно усомниться в том, что он принадлежит женщине. При всем том ей двадцать пять лет, у нее шея богини, восхитительные черные волосы, великолепные зубы, ее глаза полны огня: в ее взгляде — целая вселенная!
— Ну, а каков ее духовный облик? Она талантлива, у нее множество достоинств? — поспешила спросить королева.
— Она добра и великодушна, ваше величество; любой из ее врагов, поговорив с ней с четверть часа, становится ее другом.
— Я говорю о ее гении, сударь: одного сердца для занятий политикой недостаточно.
— Ваше величество! Сердце — не помеха даже в политике; что же до слова «гений», употребленного вашим величеством, то лучше не произносить его всуе. Госпожа де Сталь весьма талантлива, но до гения ей далеко; когда она хочет до него подняться, у нее словно гири вырастают на ногах: между нею и ее учителем Жан-Жаком такая же разница, как между железом и сталью.
— Вы, сударь, говорите о ее таланте писательницы; расскажите мне о ней как о политике.
— На этот счет, ваше величество, — отвечал Жильбер, — о госпоже де Сталь говорят, по-моему, больше, чем она того заслуживает. С тех пор, как эмигрировали Мунье и де Лалли, ее салон превратился в трибуну английской партии, полуаристократической и двухпалатной. Так как сама она принадлежит к сословию буржуазии, — и крупной буржуазии! — она питает слабость к знатным вельможам; она и англичанами-то восхищается только потому, что считает англичан аристократами; она не знает, как действует английский парламент; таким образом, она принимает за рыцарей времен крестовых походов поистаскавшихся дворян. Другие народы способны, опираясь на прошлое, создать будущее; Англия же ради прошлого жертвует будущим.
— Вы полагаете, что именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбона?
— Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две вещи: любовь к аристократии и любовь к аристократу.
— Вы думаете, что госпожа де Сталь любит господина де Нарбона за его благородное происхождение?
— Вы думаете, что госпожа де Сталь любит господина де Нарбона за его благородное происхождение?
— Да уж не за его достоинства!
— Но господин де Нарбон — в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.
— Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце… — Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбоне?
— Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.
— Меня интересует его происхождение.
— Рассказывают, что когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д'Аржансона, — одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от Регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал — а иезуиты весьма тонко разбираются в такого рода выборах, — на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она пожертвовала собой в вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, отец которого никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.
— Так вы, стало быть, не думаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбон связан со шведским посольством?
— Как же, как же, вот именно так; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что госпожа де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он — муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество:, это слабость любовников. Нужно по крайней мере, чтобы любовь, это великое, вечно существующее ослепление, толкнула женщину на то, чтобы она вложила шпагу Революции в руки этого легкомысленного развратника.
— Вы говорите о той шпаге, которую целовал господин Инар в Якобинском клубе?
— Увы, ваше величество, я говорю о той шпаге, что занесена над вашей головой.
— Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были неправы, назначив господина де Нарбона военным министром?
— Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.
— Кто же это?
— Дюмурье.
— Дюмурье, выслужившийся из рядовых?
— Ах, ваше величество! До чего это несправедливо!.. Да еще по отношению к тому, кого это может оскорбить!
— Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?
— Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имея возможности ни купить, ни получить полк, поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен шестью противниками, но не сдался, однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.
— Да, он развил свой ум, когда служил шпионом у Людовика Пятнадцатого.
— Зачем называть шпионажем то, что в других обстоятельствах вы зовете дипломатией? Мне известно, что без ведома министров короля он поддерживал с его величеством переписку. Какой свитский офицер не делал бы того же?
— Сударь! — вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. — Это человек, лишенный всякой морали! У него нет ни принципов, ни чести! Герцог де Шуазель говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом — освободить.
— Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазель забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, дабы он удался.
— В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.
— Ваше величество! В глубине души каждый уже готов к войне! Известно ли вам, что в этом департаменте уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что ежели им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.
— Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть! — заметила королева.
— Прошу прощения, ваше величество, — отозвался Жильбер, — скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобного несчастья.
— Вы произнесли слово «пики»… О, эти пики восемьдесят девятого года! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!
— А ведь это женщина и мать предложила открыть подписку на изготовление пик.
— А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?
— Вы впадаете в заблуждение, ваше величество! — отвечал Жильбер. — Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть обязательного для всех костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.
— Ну хорошо, доктор, — кивнула королева, — я не теряю надежды, раз вы приветствуете новые начинания, увидеть однажды, как вы входите к королю пощупать пульс в красном колпаке и с пикой в руке.
Горько усмехнувшись при мысли о том, что ей не удалось задеть доктора, королева удалилась.
Принцесса Елизавета хотела было последовать за ней, однако Жильбер почти умоляюще проговорил:
— Ваше высочество, вы ведь любите своего брата, не так ли?
— О, я не просто его люблю, я его обожаю! — отозвалась принцесса Елизавета.
— Готовы ли вы передать ему хороший совет, совет друга?
— Говорите! Ежели совет в самом деле хорош…
— С моей точки зрения это отличный совет.
— Так говорите, говорите!
— Когда его министр-фельян падет, — а это произойдет очень скоро, — пусть назначит министра, искренне принявшего и надевшего тот самый красный колпак, который так пугает королеву.
Низко поклонившись принцессе Елизавете, он вышел.
Глава 6. ЧЕТА РОЛАНОВ
Мы передали разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать несколько монотонное историческое повествование и оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.
Министерство Нарбона продержалось три месяца.
Его убила речь Верньо.
Как Мирабо сказал когда-то: «Я отсюда вижу окно…», так и Верньо, прознав о том, что русская императрица заключила договор с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор о взаимном ненападении, вскричал, поднявшись на трибуну:
— Я тоже могу сказать, что вижу с этой трибуны дворец, в котором замышляется контрреволюционный заговор, а также предпринимаются меры для того, чтобы отдать нас Австрии… Настал день, когда вы можете положить конец всем этим проискам и спутать карты злоумышленникам; в древние времена из стен этого дворца нередко исходили ужас и террор от имени деспотизма; сегодня ужас и террор вернутся во дворец именем закона!
Мощным взмахом руки великолепный оратор словно отогнал от себя двух неистовых дочерей Страха и Ужаса.
И они в самом деле возвратились в Тюильри, а Нар-бон, поднявшийся на волне любви, был сметен ураганным ветром.
Это падение произошло в начале марта 1792 года.
Прошло всего три месяца со дня встречи королевы с Жильбером, когда к королю Людовику XVI вошел невысокий человек, расторопный, бодрый, подвижный, с живыми горящими глазами; ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он лет на десять моложе; его обветренное лицо загорело в военных походах.
На нем была офицерская форма.
Он не более минуты находился в гостиной, куда его ввел дворецкий, после чего дверь отворилась и вошел король.
Они впервые видели друг друга.
Король бросил на посетителя тусклый тяжелый взгляд, не лишенный, впрочем, наблюдательности; невысокий человечек пристально взглянул на короля; в глазах его ясно читались недоверчивость и ненависть.
В гостиной не было никого, кто мог бы доложить о незнакомце; это свидетельствовало о том, что о незнакомце доложили заранее.
— Вы — господин Дюмурье? — молвил король. Дюмурье поклонился.
— Как давно вы в Париже?
— С начала февраля, государь.
— Вас вызвал господин де Нарбон?
— Да, он прислал мне назначение в Эльзасскую армию вместе с маршалом Люкнером, а также сообщил о том, что я буду командовать Безансонской дивизией.
— Однако вы не уехали?
— Я принял назначение, государь; однако я счел своим долгом заметить господину де Нарбону, что поскольку приближается война (Людовик XVI заметно вздрогнул), угрожая принять всеобщий характер, — продолжал Дюмурье, будто не замечая волнения короля, — я подумал, что неплохо было бы обратить внимание на Юг, где нас могли бы захватить врасплох; вот почему мне показалось, что необходимо как можно скорее составить план обороны и отправить на Юг главнокомандующего с армией.