Разрекламированный "Николашка" вовсе не спасал от градуса. Густая местная водка клаксонами гудела в голове у Саньки. Казалось, что десятки автомобилей одновременно сигналят ему, чтоб он отошел в сторону. Санька так и сделал пару раз. Но вместо автомобилей, грозящих раздавить его, мимо прошли, пьяно раскачиваясь, такие же, как он, гости юга, и Санька перестал выполнять правила дорожного движения.
-- Я дала ему адрес вашего дома в Перевальном, -- после уже привычного молчания сказала Нина.
-- Кому?
-- Гитаристу.
-- Культуристу?
-- Нет, гитаристу... Он к нам подсаживался. Ты что, забыл?
Набережная качнулась. Примерно так же, как в тот день, когда он пытался усмирить ее роликами. Странно, подумал Санька, как это смог какой-то гитарист подсесть к их столику, если все так раскачивается.
-- А стулья были прибиты к полу? -- наморщив лоб, спросил он Нину.
-- Тебе нужно лечь, -- с интонациями врача посоветовала она.
-- А что, соскользнем?
-- Автобусы уже не ходят...
-- Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?
-- Тогда возьмем такси.
-- В этой дыре есть такси? -- икнул он.
-- Частный извоз есть. Это еще дешевле.
-- Дешевый сыр только в мышеловке! -- назидательно поднял он к
небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.
На нем не было ни капли химии. Ресницы -- без туши. Губы -- без помады. Щеки -- без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.
Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас -- дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.
Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.
-- М-м-м, -- не разжимая их, задвигала она головой.
Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.
-- Уа! Уа! -- взвыла ее сумочка.
Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:
-- Ты разбудил его! Ты!
Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:
-- Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!
-- Ты -- хам! -- отступила она от него. -- Я тебе помогаю, а ты... ты...
-- Иди ко мне! -- схватил он ее за рукав платья. -- Забудь ты про эту игрушку!
-- Ты... ты...
-- Ты нравишься мне, -- опередил он ее и, снова прижав к себе, попытался поцеловать, но губы не попали по губам.
Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.
-- Ты что?! -- вскинулся он.
Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.
-- Е-е... твою мать!
Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.
-- Идиот! Дурак! Хам! -- никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче. -- Ты убил его! Убил!
Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.
-- Ты это... извини, -- пробормотал Санька. -- Я не хотел... Сумочка... Ключица...
-- Уйди, -- сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея. -- У... уйди...
-- Не обижайся. Понимаешь... это...
Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.
Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.
-- Но-но! Полегче! -- потребовал от него бодрый мужской голос.
-- Надо же так наклюкаться! -- поддержал его голос помягче.
От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:
-- Из-зви-фи-иняюся-я!
-- Пошли, -- потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.
Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.
С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.
Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.
_
Глава двадцать вторая
НОЧЬ -- ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ
Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.
Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои -- все это смешалось в санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:
-- А я вас знаю, дядя...
-- С... серьезно? -- вскинул очумелую голову Санька.
Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже -- узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши -розовыми. Почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.
Санька взялся пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:
-- Ой, больно! Не деритесь!
Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них черные роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.
-- Ты это... роллер?! -- еле выговорил он.
-- Да, дяденька.
-- Это хор...рошо.
-- Да, дяденька.
-- Я тоже это... тут ездил...
-- Я видел, дяденька...
-- Правда?
Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.
-- А тебе сколько лет?
-- Девять, -- недовольно ответил мальчишка.
Ему явно было не больше семи-восьми.
-- А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат...
-- Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает...
-- А родители где?
-- На заработки уехали. Куда-то в Европу... А вы Машку ищете. Точно? -- хитро сощурив глаза, спросил он.
-- Как-кую Машку? -- не понял Санька.
-- Красивую, -- со знанием дела пояснил пацан. -- Вы ж с ней уже раза три встречались...
-- Ах, Машу! -- вспомнил он долговязую роллершу. -- Ну ты прям следопыт! Тебе только это... в разведку идти!
-- Ага, -- на полном серьезе согласился пацан. -- Я глазастый! Я, как вы за одним роллером гнались, видел. Он потом к вам вот там, наверху, где автобусы останавливаются, приходил. А вы там с Машкой стояли...
-- Не-е, тебе не в разведчики надо идти, -- решил Санька. -- А в журналисты! Они сейчас первые подсматривальщики! -- еле выговорил он придуманное слово.
-- А из машины на вас дядя смотрел...
-- Что? -- сразу протрезвел Санька. -- Какой дядя?
Никакого дяди с машиной в его воспоминаниях не было.
-- С длинными волосами, -- охотно сказал мальчик.
-- Лицо запомнил?
-- Не-а.
-- А что за машина?
-- Красная.
-- В смысле, красивая?
-- Нет, просто красная. Как помидор.
-- Ин... иномарка?
-- А я это не понимаю. Просто машина.
-- А человек этот... длинноволосый, он того... чернявый? На кавказца похож?
-- Чего?
-- А-а, ну ты ж Джиоева не видел! -- махнул вялой рукой Санька.
-- Чего?
-- И что он... Ну, этот дядя?
-- А ничего, -- вздохнул мальчишка, и его розовые уши смешно пошевелились, будто листики под дуновением ветерка. -Посмотрел-посмотрел -- и уехал...
-- Маша не могла его заметить?
-- А это вы у нее спросите.
-- Она появится здесь завтра?
-- Она тут все время.
-- Как это? -- заозирался Санька.
Пьяная муть, на время отогнанная испугом, возвращалась в голову и становилась еще плотнее, чем до этого, будто пыталась отомстить за временное отлучение.
-- А она на теплоходе живет, -- ткнул коротким пальчиком за спину
Саньке мальчишка. -- У нее там папка -- первый помощник капитана.
Они теперь не плавают, а только стоят. Чтоб курортники жили внутри теплохода. Бизнес -- это называется...
-- Гостиница, получается?
-- Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С
Машкой. А больше... Нет, больше не был...
Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сваливалась с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:
-- Отойдь! А то милициванеров покличу!
-- Зе-емля-як! -- лип к нему Санька. -- Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна...
-- Девушковые всем нужны! -- упорствовал вахтенный. -- Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!
-- Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?
-- С известных краев!
-- Тогда это... -- еле вспомнил Санька, -- пер...первого помощника капитана позови! Вот!
-- Я щас патруль милициванеровский позову! -- набычился матрос.
Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.
Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.
Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.
На Саньку от испуга накатила тошнота. Сжав пальцами горло, он метнулся к леерам, налег на них грудью и успел заметить всплеск в проеме между бортом и причалом. Потом над черной пленкой воды вынырнул шар и завопил с громкостью автомобильной сигнализации: "Ма-а-ма! То-о-ну-у! Спа-а-асите!"
Не помня себя, Санька бросился в ближайший же судовой коридор, прогрохотал по нему, сиганул по трапу вниз, побежал теперь уже не в нос, а в корму, потом нырнул по еще одному трапу палубой ниже и только здесь, в раскачивающемся, похожем на московский подземный переход коридоре остановился и крепко сжал зубы. В висках билось перепуганное сердце, и очень хотелось дышать. Он позволил себе такую роскошь, тряхнул головой и только теперь увидел, что шторма нет. Коридор не раскачивался. Но в голове по-прежнему стоял колокольный гул. Судно словно бы напоминало ему, что город заметил его бег по трапу и боксерский прием против матроса и успел перекрыть все выходы с теплохода.
Он пошел вдоль левой стены коридора, по очереди дергая за дверные ручки. Открылась только пятая. На полу каюты, на потертом красном ковре, катались голые переплетенные тела.
-- Вас мо... можно на минуточку? -- не понимая, что за схватка, спросил Санька.
-- Чи... чиво? -- вскинул голову мужик. Под ним лежала и в одышке качала пудовые груди девица. Ее обесцвеченные волосы давно отросли, и их белая часть выглядела уже не волосами, а частью ковра.
-- Из-визвините, пжжалста, -- выжал слово Санька. -- Вы не
скажете, где нахо... одится каюта первого помощника кап-питана?
-- Пошел вон!
Босой ступней толкнул мужик дверь, и она захлопнулась перед носом у Саньки.
-- Большое спасибо, -- ответил он двери.
-- Что, братан, заблудился? -- окликнул его мужчина из дальнего конца коридора.
На его плече висела еле живая девица. Ее волосы тоже были обесцвечены и тоже ровно на половину длины. Казалось, что женщин с другими прическами и другими покрасками волос на этой палубе быть не может. В правой лапе мужчины тремя бокалами смотрелись три бутылки шампанского.
-- Я пе... первого па-амощника ищу, -- пошел навстречу ему Санька. -В смысле, капитана...
-- Это палубой выше. Тысяча двадцатая каюта. Запомнил?
-- Ага, -- с интонацией пацана-роллера ответил Санька и прошел мимо мужика с таким видом, будто они вообще не разговаривали.
Девица на его плече икнула и потребовала:
-- Я вып... пи... пить ха-ачу!
Санька чуть не ответил ей: "Тебе уже закусывать пора"...
Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник -- сдамся, откроет Маша -упаду на колени.
Открыла Маша. Но на колени он не упал.
Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.
-- Добр... дрый вечер, -- промямлил он.
-- Здравствуйте.
Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:
-- Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит
ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа...
-- Пьяный бандит -- это я, -- сказал он, прижался затылком к холодной
стальной переборке и закрыл глаза.
Глава двадцать третья
ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ
Холодный душ оказался сильнее сотни "Николашек". Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.
-- Папа все замял, -- с радостью сообщила она. -- Сказал, что ты препровожден на берег...
-- И что, поверили?
-- Так я тебя и буду препровождать.
-- А вахтенные у трапа?
-- Они уже сменились.
-- Отца, значит, нет?
Усталость посадила Саньку на жесткий судовой стульчик. Первого помощника капитана он так и не увидел. Наверное, Маша спасла Саньку, когда он откисал в ванной под ледяными струями.
-- Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы несутся. Штат полный.
-- А возить по морю что, невыгодно?
-- Начальство порта посчитало, что так выгоднее.
Санька вспомнил рассказ мужика в тельняшке о начальнике порта, о банкротстве, и хотел громко объявить, что банкротство-то липовое, но тут же осекся. Вряд ли этот экскурс в экономику был бы интересен востроносенькой Маше.
Она стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они -- одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.
-- А ты это... здорово на роликах гоняешь, -- ляпнул он совсем не то. -- А что это за музыка?
-- Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.
-- До самого утра?
-- Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.
-- Может, сходим? -- сунул он руку в карман.
Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.
-- У меня приказ, -- хитро улыбнулась она.
-- Какой?
-- Доставить тебя на берег.
-- А-а, ну да...
-- Пошли.
Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней. Голова почти не соображала. Она напоминала комнату, до верху заваленную старой переломанной мебелью. Чтобы добраться до мыслей, красивыми, но маленькими по размерам, картинами висящими на дальней стене, требовалось проломиться сквозь этот бедлам. Он не стал. И теперь уже самому себе показался теленком, тупо идущим вперед за пастушкой.