В маленьком мире маленьких людей - Шолом- Алейхем 3 стр.

Да еще и пускаемся в пляс — кто мне тогда ровня? Что мне Бродский? Что мне Ротшильд? Я король, клянусь честью, король!

Я, слышите ли, не богач, но родительские радости отпущены мне, слава Богу, щедрее, чем самому большому богачу в Касриловке!

Не свадьба, а Бог знает что

Как не радоваться галантерейщику Нояху: он, с Божьей помощью, просватал последнее свое дитятко — выдает замуж младшую дочь! За кого? Велика ли разница — за Боруха или за Зораха, за Файтла или за Трайтла? Просватал, свадьбу отгулял — и баста!

Но если вам показалось, что галантерейщик Ноях из тех отцов, что дочку сбыли и с глаз долой — из сердца вон, то вы заблуждаетесь!

Такого второго отца, как Ноях, вы во всем свете не сыщете.

Всю свою жизнь он отдал детям. Трудился в поте лица, надрывался днем на жаре, ночью — на стуже, таскался в дождь по колено в грязи, случалось и под телегами валяться, и в ледяной проруби бултыхаться, заработал воспаление легких и хронический кашель. Вы спросите, к чему так гробиться? А попробуйте-ка сами прокормить жену с детьми галантерейной лавчонкой в Касриловке!

Когда дети были еще крошечными, Ноях с головой окунулся в заботы о них: покормить, перепеленать, искупать — все, что надо.

Вы, конечно, спросите, где была их мать? Мать их, Зельда, торговала по большей части с окрестными хозяевами. Он торговал в городе, она — в окрестностях. Почему она, а не он? Она понимала их язык, могла разговаривать с хозяевами, хоть немного товара да пристроить.

С городом Зельда была не в ладах. Касриловских покупателей терпеть не могла — умники! Деревенские — те совсем другое дело. Деревенскому скажешь: «Як Бога кохам», он сразу верит, а касриловский еврей, антисемит, хоть землю перед ним ешь, скажет с улыбочкой: «И чего из кожи вон лезете? Я вам и без божбы верю».

За младшенькой дает галантерейщик Ноях приданого семьдесят пять. То есть пообещать-то он пообещал сто пятьдесят, семьдесят пять, когда будут подписывать предварительный брачный контракт, и еще семьдесят пять после, «когда Бог даст»…

Но «когда Бог даст» еще не наступило.

Это самое «Бог даст» вся Касриловка ждет уже сто лет в обед, но что-то пока никак не дождется.

А дождется ли когда-нибудь? Очень даже возможно! Чем оно хуже Мессии? Мессию евреи разве не ждут?..

Короче говоря, не сомневайтесь, за приданым дело не стало. Ведь все свои: сваты друг дружку знают и любят, сватьи друг дружку знают и любят, жених и невеста друг дружку знают и лю…

Проговорился! Но если вы пообещаете, что все останется между нами, я вам кое-что расскажу.

Еще до того, как свату реб Шолому-Шахне пришло в голову сосватать молодых, они уже сами давно познакомились, переписывались и сами обо всем договорились.

Он учился в хедере, она помогала в лавке. Идет он однажды, держит в руках мешочек с тефилн[9], в молельню — дело было в новомесячье, — видит, стоит она у входа в лавку: на ней красное ситцевое платье, ее же руками сшитое, белая вышитая косыночка на голове, тоже ее работы, прекрасные черные глаза смотрят на него и смеются.

А может, ему только померещилось, что она смотрит на него. Солнце припекало, теплый ветерок веял. Пригладив пейсы, он пробормотал: «Фрейдл — чудесное создание!»

Пришел в молельню молиться, а не может — перед глазами стоит она.

И в самом начале молитвы восхваления ему представилась дочь галантерейщика, ее прекрасные черные огромные глаза, и, покачнувшись, он запел «из теснин» во весь голос, чтобы не забыться.

Идет он из молельни домой, смотрит по сторонам — а перед ним Фрейдл.

Приходит он в хедер, берет том Талмуда, смотрит в комментарии, а перед ним Фрейдл.

Ночью, во сне он видит Фрейдл — везде перед ним Фрейдл!

А сват реб Шолом-Шахна тут как тут. Пришел в галантерейную лавку Нояха и предложил просватать его младшую дочь за Довида, мальца Боруха-Бенциона.

Достал табакерку, принялся излагать свои прожекты насчет его дочери.

Фрейдл отвернулась — не хотела, чтобы увидели, как ее лицо залилось краской. У нее на белой шейке, видите ли, был повязан платок, под платком спрятан узелок, а в узелке — письмецо, а в письмеце еврейским каллиграфическим почерком с вензельками и завитушками было написано вот что:

«Самая дорогая и любимая на свете!

Друг мой сердечный и моя королева, моя жизнь и любовь моя! Фрейдл, да пребудешь ты в добром здравии! Если бы река наша наполнилась чернилами, а весь мир превратился бы в бумагу и я б писал тебе днями и ночами, не смог бы я описать и одну десятитысячную того, что чувствует сердце мое с первой минуты, когда я увидел твой светлый лик, который яснее солнца, и услышал твой голос, который слаще наисладчайшего вина…»

И так далее.

Эта парочка уже давным-давно посматривала на свата реб Шолома-Шахну. А после помолвки жених послал невесте золотые серьги за пятнадцать рублей, а невеста вышила жениху серебром на новом бархатном мешочке для тефилн щит Давида с двумя львами и короной сверху, да так красиво, что смотри — не насмотришься.

И такая это была пара, что во всем свете другой такой не найдешь. Тихо, без слов, они считали недели, дни, часы, минуты до хупы — свадьбу назначили на субботу утешения, — и счастливое время пришло, в добрый час, в счастливый час.

Кто не видел Зельду-галантерейщицу, когда в день свадьбы ее Фрейдл она, в шелковой косынке на шее, бежала сломя голову и кричала так, что голос у нее срывался: «Куда запропастился Ноях, скажет мне кто-нибудь!» — тот не знает, что такое стихия, и не поймет, что такое «запарка».

— Молодые постятся, — визжит она, — а ему хоть бы хны! Ноях, куда ты запропастился? Караул, Ноях, я этого не вынесу, Ноях!

— Где же сват? — вторят ей родственники жениха. — Пора усаживать невесту! Где же отец невесты?

А «сват» примостился в уголке и изливает душу доброму братцу реб Мойше-Йосе, зятю раввина, — мол, это не свадьба, а Бог знает что!

Всем дочерям, не сглазить бы, свадьбы справили как положено, привозили егупецких клезмеров[10], и пришел черед младшенькой, и никаких тебе клезмеров! Ну что это за свадьба! Не свадьба, а Бог знает что!

Мойше-Йосе, зять раввина, поглаживая бородку, смотрит на глупого свата, глаза у него смеются, и говорит:

— Так у вас же есть клезмеры. Чем вам здешние клезмеры не клезмеры?

— Тоже мне клезмеры! — отмахивается Ноях. — То ли дело егупецкие клезмеры! Без них свадьба не свадьба.

Знай Ноях заранее, что егупецкие клезмеры не смогут приехать, он бы перенес свадьбу на середину элула.

Позднее, уже после хупы, его опять хватились.

— Где Ноях? — кричит невестина родня.

— Где сват? — кричит женихова родня.

— Сват, сват!!!

Зельда как нашла его, всплеснула руками и припечатала:

— Хорошо же ты выдаешь замуж нашу доченьку, врагу не пожелаешь!

— Без егупецких клезмеров, — отмахнулся Ноях, — никакая это не свадьба, это похороны. Не свадьба, а Бог знает что!

— Опомнись, Ноях, что ты такое говоришь? — Зельда аж побагровела. — А касриловские клезмеры уже не в счет? У касриловских клезмеров нет детей? Касриловским клезмерам не нужно есть-пить? Фе, позор на твои седины!.. Реб Иешуа-Гешл, фрейлехс![11]

И клезмер реб Иешуа-Гешл, старый еврей в сюртуке, подбитом ватой, пейсы у него развевались, длинный арбоканфес[12] болтался из стороны в сторону, ударил смычком по скрипке, дал знак дружкам — и касриловские клезмеры показали, что и они не погулять вышли: они наяривали фрейлехс на всех инструментах, рвали струны, дули в трубы, лупили в барабаны, били в тарелки. Гости хлопали в ладоши, расступались, круг становился все шире. Сваты и сватьи, взявшись за руки, пустились в пляс.

Не про нас будь сказано

Зейдл, сын реб Шаи, — молодой человек, сидящий на отцовских хлебах, палец о палец не ударяет, целые дни корпит над Талмудом, хотя он уже отец семейства. Да и зачем ему утруждать себя заботами, когда он единственный сын, а реб Шая — богач и через сто двадцать лет все его богатство перейдет к сыну.

Реб Шая всю жизнь был заимодавцем. Его «капитал» был разбросан по всему городу. Не найти в Касриловке человека, который не был бы в долгу у реб Шаи. И поэтому в его доме всегда кипело, как в котле: один вошел, другой вышел, у того получил, тому выдал.

У него была, извините за сравнение, «контора», «банк». Банк, но без крашеных столов и столиков, без множества людей в белых манишках с завитыми усами и длинными ногтями, без окошечек с решетками, без железных сейфов и без огромных гроссбухов и контокоррентных книг, каждой из которых можно убить человека.

У реб Шаи в доме стоял только один столик, на столике стояла чернильница с песочницей, и всякий раз, когда нужно было что-либо записать, следовало поплевать в чернильницу, потому что иначе она не хотела давать чернил. А еще был в столике выдвижной ящик с большим замком, висевшим на двух кольцах. Там, в ящике, хранилась книга со всеми расчетами, которые реб Шая самолично вел согласно своей собственной бухгалтерской системе. Любопытствуете, какая система?

Книга состояла из пятидесяти двух листов[13], каждый из листов имел в заголовке название раздела Торы, назначенного к чтению на текущую неделю, а посередине был разделен продольной чертой на две части, с одной стороны значилось «получено», с другой — «выдано», и записи на листе имели такой вид:

Как реб Шая умудрялся не запутаться в этих расчетах — одному Богу известно! И тем не менее не слишком огорчайтесь — не было ни протестов, ни процессов, ни тяжб; каждый знал — стоит ему прекратить платежи, и тотчас последует потеря доверия, и тогда он — пропащий человек!

И так колесо вертелось, вертелось долгие годы, не останавливалось ни на минуту до тех пор, пока…

Пока не умер реб Шая.

Реб Шая умер, и Зейдл, сын реб Шаи, принял дело.

Справив тридцатидневный траур, Зейдл прежде всего взялся за расчеты и просидел над книгами недели три, сидел и писал, писал и вычислял и, наконец, собрал у себя всех должников отца и обратился к ним:

— Хочу поставить вас в известность, почтеннейшие, что я все время сидел над вашими счетами, вычислял и вычислял и, наконец, подсчитал, что с вас ничего не причитается. Вы чисты.

— Что значит — с нас ничего не причитается? Что значит — мы чисты?

— А так, что «на основании алгебры» вы уплатили проценты, да еще проценты на проценты в семнадцать раз, да еще с тремя шестнадцатыми, больше того, что были должны. Получайте назад ваши расписки.

Услышав такие речи, касриловцы возмутились до чрезвычайности. Они считали, что здесь обязательно скрыт какой-то подвох, какая-то уловка — чертова штучка, не иначе; они швырнули Зейдлу в лицо свои расписки и подняли негодующий вопль:

— Он хочет нас зарезать! Зарезать без ножа! Реб Шая, да будет ему светло в раю, вел дела с нами столько лет; его карман был всегда для нас открыт, а этот является и хочет ссадить нас среди болота!

— Глупцы! — кричал им в ответ Зейдл. — Ну и глупцы, ну и ослы же вы! Вам говорят, что вы — чисты, я ведь это не из головы выдумал, это — «на основании алгебры».

— Что он нам рассказывает басни — «албегра»! Давайте обратимся к людям, давайте спросим у раввина.

— К раввину! К раввину! — вскричали все в один голос и направились к раввину, к реб Иойзефлу.

У раввина собрался почти весь город. Стоял невероятный шум, крики раздирали небеса.

Зейдл никого не прерывал — пусть каждый скажет, чего он хочет; и только после того, как все вволю накричались, он попросил всех ненадолго выйти — он, мол, хочет остаться наедине с раввином, чтобы сказать ему кое-что с глазу на глаз.

Что произошло между Зейдлом и раввином реб Иойзефлом — никто не знает.

Говорят, что они вели между собой долгий спор. Зейдл доказывал, что грешно брать проценты, ибо, философски рассуждая, взимание процентов — это разбой; человек, живущий на проценты, говорил он, это — худший из худших, получается, говорил он, что все должны на него трудиться. Где же справедливость?

Раввин реб Иойзефл пытался возражать ему, вооружившись «узаконением» раввинских авторитетов и сославшись на «заведенный порядок мира», без которого мир, мол, не мог бы существовать, и так далее; на это Зейдл ответил, что, по его разумению, такой «заведенный порядок» — никакой не порядок и что не нравится ему весь этот мир и как все ведется в этом мире.

— Что это за мир? — спрашивал он у раввина реб Иойзефла. — Если я стащу грошовый бублик, когда я голоден, скажут, что это — грабеж, а ограбить целый город сирот и вдов, лишить их последнего куска называется «обанкротиться»? За отрубленный палец полагается «каторжная Сибирь», а за бойню, в которой вырезали, как скот, восемьдесят тысяч англичан в Африке, получают «мендаль» за храбрость?..

Это ли справедливость? — говорил он раввину реб Иойзефлу, ухватив лацкан его кафтана. — Это ли справедливость? Вот и разъезжает бедняга старый Крюгер[15], царь буров, стучится во все двери, молит о жалости к его бедной стране; он хочет только одного — суда праведного, он хочет довериться людям, пусть люди решат. Но один говорит ему, что не хочет вмешиваться. Другой говорит: ему неудобно перед тем… Тот — так, этот — сяк, а тем временем льется кровь. Где справедливость, спрашиваю я вас, где человечность? А вы мне говорите: «основа мира», «бытие мира», «распорядок мира». Хороша основа! Хорош мир!

И еще во многие подобные несуразные философствования пустился Зейдл в разговоре с раввином, полез, как говорят, в высокие материи, по глухим дорожкам в непролазные дебри, стал отрицать «мое», и «твое», и «общее», стал все высмеивать, говорить, что называется, против Бога и его помазанника, понес чуть ли не крамолу…

Тут уже раввину реб Иойзефлу больше не о чем было с ним говорить, он его и слушать дальше не захотел, закрыл обеими руками уши и закричал:

— Довольно! Довольно! Довольно!

Когда Зейдл ушел домой, реб Иойзефл обратился к толпе со вздохом:

— Бедняжка, хороший молодой человек, и благородный молодой человек, и порядочный молодой человек, но… не про нас будь сказано…

При этих словах он притронулся ко лбу пальцем, и все поняли, что он имеет в виду.

Дрейфус[16] в Касриловке

не знаю, вызвала ли история Дрейфуса еще где-нибудь столько шуму, сколько в Касриловке.

В Париже, говорят, тоже бурлило, как в котле. Газеты писали, генералы стрелялись, молодые люди носились по улицам как сумасшедшие, кидали в воздух шапки и вытворяли черт знает что. Один кричал: «Вив Дрейфус!», другой кричал: «Вив Эстергази!» А пока суд да дело, евреям, как водится, досталось, их чернили, смешивали с грязью. Но столько душевой муки, столько обиды и позора, сколько вынесла из-за этого дела Касриловка, Париж не испытает до самого пришествия Мессии.

Откуда в Касриловке проведали о Дрейфусе — об этом не спрашивайте. А почему там, скажем, знают о войне, которую англичане вели с бурами? Откуда там знают, что творится в Китае? Что роднит касриловцев с Китаем? Большие дела, что ли, ведут они с миром? Чай получают они от Высоцкого из Москвы, а желтую летнюю ткань, которая называется «чешун-ча»[17], в Касриловке не носят — не по карману. Слава Богу, если летом есть возможность носить накидку хотя бы из парусины, а то волей-неволей ходят совсем безо всего, то есть, прошу прощения, в одних портках с надетым поверху ситцевым арбеканфесом, и тем не менее потеют в свое полное удовольствие, было бы только жаркое лето.

И все-таки остается тот же самый вопрос: откуда Касриловка пронюхала про историю с Дрейфусом?

От Зейдла.

Зейдл, сын реб Шаи, — единственный в городе выписывает газету «Гацфиро»[18], и от него узнают все, что происходит на белом свете нового, то есть не от него, а через него. Он им читает, а они тут же переводят, он рассказывает, а они друг другу истолковывают, он сообщает, что написано, а они оттуда часто извлекают нечто совсем обратное тому, что написано, потому что они лучше понимают.

И был день, и пришел Зейдл, сын реб Шаи, в синагогу и рассказал историю о том, как в Париже судили еврея-капитана, какого-то Дрейфуса, за то, что он выдал кому-то важные государственные бумаги. Сообщение это в одно ухо вошло, в другое вышло. Один только мимоходом брякнул: