– Смерть как курить хочется, – протянула она тоскливо. – Две недели табаку не нюхала.
– Купил бы «Ласточку», да последние пять копеек на конку истратил.
Наступило опять молчание.
– Косоглазая Манька как поживает? – спросила она погодя.
– Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
– Что ты?! – поразилась Лиза. – Дружили, дружили – и вдруг… на!..
– Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
– Из-за чего?
– Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
– Уже?? – Лиза широко открыла глаза.
– В родильный приют собирается.
– А Маруся?
– Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
Лиза звонко расхохоталась.
– А вчера, – продолжал Сеня, – было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
– Опять?
– Опять, и ногу одному менту оторвало.
– Только?! – И в глазах ее блеснул злой огонек.
– Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
– Настанет и его очередь!
– И кто кладет их?
– Социалисты!
– Фартовый народ!
– Фартовый.
Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
– Слушай! – сказал он ей вдруг серьезно. – Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя…
– А если не отпустят?
– Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
Вошла сестрица.
– Наговорились? – спросила она мягко.
Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
– Это что? – И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
Голос ее звучал теперь строго.
– Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! – пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
В глазах ее сверкнула решимость.
– Милая моя, – в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, – мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! – И она потянулась руками к кокосам. – Я выброшу их!
– Нет, нет! – крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
– Почему это гадость?
– Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
– Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
– Надо ведь человеку что-нибудь есть, – заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
– Да она ест! Все, что можно, ей дают, – ответила сестрица.
– Пой, ласточка! – буркнул Сенька.
– Что? – спросила сестрица.
– Я говорю, погода хорошая…
– А мне показалось другое… Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом… Отдай, говорят, – обратилась она к Лизе.
– Не отдам! Не хочу!
Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием – разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
– Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
– Обещаю!
– Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
– Прощай!
– Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. – залепетала она.
– Не желаю! – И он быстро направился к дверям.
– Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
– Однако твой приятель злой, – заметила сестрица.
Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
– Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.
III
Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков – Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
– Как бароха твоя? – спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
– Амба! – мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. – Ну и шмырник же там! – Он сжал кулаки и скрипнул зубами. – Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
– Стерва! – процедил Мельница.
– Голодом, стало быть, морят? – вставил Сатана.
– Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
– И какой арестант больницу выдумал? – спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: – Пас!
Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
А было о ком вспоминать!
Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь…
Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
«А что, если ее заморят голодом и она умрет?» – подумал он, и ему сделалось жутко.
Сенька вспомнил, как они сошлись.
То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом – у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам – чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате – усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье – они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
Сенька жаждал другой жизни – вольной, размашистой, независимой.
Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки – деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто – сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[3]
Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные – воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары – все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
– И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать – стрелять.
Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
– Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную – вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику… У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь…
Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
– Но где достать эту самую бароху?
– Где? Вот еще!.. Их как собак!
– Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?…
– Захочет! – уверенно заявил Куцый. – Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
– Не быть мне никогда блатным, – жаловался он Куцему.
Но вот портовый бог сжалился над ним.
Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
– Чего, девочка, плачешь? – спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: «А хорошая из нее бароха вышла бы… Одни буфера чего стоят!»
Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
– Я го-о-лодная!
Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
– Мама у тебя есть? – спросил он ее вдруг.
Она отрицательно покачала головой.
– А папа?
– Тоже нет.
– Где же они?
– Померли! – И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали…
– А Гришка-то твой где?
– Не знаю! – Она снова закрылась платочком и заплакала.
– Ну, чего раскудахталась? – спросил он презрительно.
– Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
– Не пропадет. Его доставят в участок, – с уверенностью заметил Сенька, – а оттуда – в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. – И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
– Может быть, хлеба хочешь?
– У-у! – мотнула она головой.
Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята.
– Как тебя звать? – спросил он.
– Лизой! – ответила она бойко.
– А по фамилии?
– Сверчкова!
Он сделался смелым и ущипнул ее сзади.
– Ой! – воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. – Как же так можно?!
– А что? – спросил он лукаво.
– Больно.
– Скажите пожалуйста, какие мы нежные!
Оба захохотали.
– Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? – спросил он.
– Нет.
– Идем. Покажу.
И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной.
– Ой, упаду! – смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы.
Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: «Gumbert».
Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов – поставщиков товара.
Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот – шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места.
Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда.
Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла.
Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый.
Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа.
Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду.
– Ура! – раздалось в публике.
Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши.
– Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, – сказал Сенька и повел ее в конец мола.
Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили.
Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей.
Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный.
Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом.
Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта – царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках – их там сорок – матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов.
Настал вечер.
Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту.
Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд.
В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились.