ВЛАДЫЧЕСТВО ВЕЩЕЙ
Уже стихал резонанс комнат. Вещи задавили эхо. Мы нашли укромный уголок для грота королевы. Кроме того, этот же угол мог легко быть переоборудован в цирк, вокзал, тюрьму. Швамбрания утверждалась. Папа, стоя на стремянке с молотком в руках, вешал на стену портрет доктора Пирогова и картину академика Пастернака "Лев Толстой". Папа ораторствовал. Стремянка казалась ему трибуной. - Сегодня я лишний раз убедился, - говорил папа, - что мы - жалкие рабы вещей. Вся эта громоздкая рухлядь держит нас в своей власти. Она связывает нас по рукам и ногам. Я бы с наслаждением оставил половину всего этого на старой квартире!.. Дети! (Леля, вынь сейчас же гвоздь изо рта! Не знаешь элементарных правил гигиены!..) Я... говорю, дети, учитесь презирать вещи!..
Затем мы с Оськой пошли пристраивать на стене в столовой раскрашенное блюдо-барельеф. На блюде выпятился замок и гарцевали рыцари. Вдруг гвоздь вырвался из стены. Блюдо ударилось об пол. Рыцари погибли, а от замка остались одни развалины-руины. Папа прибежал на дрызг. Он накричал на нас. Он назвал нас варварами и вандалами. Он сказал, что даже медведя можно научить бережно обращаться с вещами... Был произнесен целый скорбный список загубленных нами предметов: королева, трость, вечное перо и т. п. и т. д. Мы вздыхали. Потом я напомнил папе, что он несколько минут назад сам учил нас презирать вещи. Папа совсем рассвирепел. Он сказал, что сначала надо научиться беречь вещи, потом их заработать, а после уж можно начать презирать их. Вечером по комнате с убитым лицом бродила мама. Чтоб не терять мелких вещей и не тратить время на их поиски, мама записала на особом листке, что где лежит. Теперь она уже второй час искала эту самую бумажку...
УТЕРЯНЫ СЛЕДУЮЩИЕ ДОКУМЕНТЫ
Во взбаламученном аквариуме медленно осаживался песок. Рыбки радужными колибри порхали в зелено-хрустальных водорослях. Рыбки вились у малахитового стекла и чувствовали себя дома. Стены новой квартиры утратили ледяную чужесть. Комнаты обживались. Прежний уют был восстановлен на новом адресе. И папа, глядя на люстру, говорил за ужином: - Революция... (Ося! Доешь морковку: в ней масса витаминов...) Революция, я говорю, полна жестокой справедливости... Действительно: кому по праву должна была принадлежать эта квартира? Толстосуму-купцу или врачу? Вообще я считаю, что пролетариат и интеллигенция могут найти взаимный подход. - Боже мой! Кто из нас в душе не коммунист? - говорили тетки. Через день у нас забрали пианино. Тратрчок готовился к каким-то торжествам. Хор бойцов репетировал санитарную кантату. Хору было необходимо на одну неделю пианино. Мобилизовали наше. Мамы как раз не было дома, и она унесла в сумочке охранные грамоты на пианино, выданные ей Уотнаробразом как учительнице музыки. Папа произнес перед умыкателями пианино небольшую речь об интеллигенции и пролетариате, а также упомянул о взаимном контакте. Но это не помогло. Тогда папа сказал, что ему пианино не жалко, но дело в принципе и он дела так не оставит и, если надо, дойдет до Ленина. И папа сел писать письмо в редакцию центральных "Известий". Пианино выносили, как покойника. Аннушка причитала, и тетки плакали соответствующе. Мама пришла, узнала, побледнела. Она села, заморгала. Она спросила очень быстро: - Вынуть успели? Тут папа с размаху сел на стул, а тетки окаменели. Оказалось, что мама привязала изнутри пианино к верхней крышке потайной сверток. Там были четыре куска заграничного мыла и пачка давно уже никудышных "николаевских" денег, бумажек... Тут окаменели мы с Оськой. Дело было в том, что неделю назад мы подсмотрели, как мама готовила этот сверток. Мы тогда поняли, что его запрячут в какое-нибудь надежное место. У нас тоже имелись вещи, не предназначенные для постороннего глаза, и мы незаметно сунули в сверток кое-какие швамбранские документы. Здесь были карты, тайные планы походов, манифесты Бренабора, гербы, письма героев, афиши Синекдохи и другие секретные манускрипты из швамбранской канцелярии. Теперь все это уехало в Тратрчок. Швамбрания была в опасности. Настройщик мог обнаружить нашу тайну. Мама решительно встала, вытерла глаза и пошла в Тратрчок. Я вызвался сопровождать ее. Мама была растрогана. Она не подозревала, что мы с ней идем выручать швамбранские документы.
КОНЦЕРТ В ТРАТРЧОКЕ
В Тратрчоке мама сказала, что ей нужно вынуть сверток с интимными письмами, который хранился в пианино. Длинноусый командир понимающе подмигнул. "Письмишки!" - сказал он и разрешил. Пианино стояло в большом зале, испуганно забившись в угол. Кругом сидели на скамейках красноармейцы и грызли семечки. Двое, сидя на ящиках, старались подобрать в четыре руки собачью польку. Увидя нас, они остановились. Мама подошла к пианино и ласковой октавой погладила клавиши. Инструмент заржал, как конь, узнавший хозяина. Красноармейцы с любопытством глядели на нас. Командир самолично вынул сверток и опять подмигнул маме: "Письмишки..." "Ура! ура! - закричали тут швамбраны все", - мурлыкал я, выходя из Тратрчока. Когда мы уже были на середине площади, сзади раздался крик: - Сто-ой! Мадам! Вертайся обратно! Подбежал запыхавшийся командир. Мама задрожала, прижав сверток к груди. В Швамбрании тоже произошло землетрясение. - Вертайтесь, гражданка! - сказал командир. - Ребята меня за грудки хватают. Нарочно, говорят, она пианину испортила, чтобы нам не досталась, разладила... Вынула, кричат, главную часть. Она сразу и играть перестала. - Что за глупости, товарищ! - сказала мама. - Вероятно, просто вы не умеете играть. - Как же, до вас играло, а как вынули чегой-то, так сразу ничего и не выходит, - говорил командир. - Нет, уж вы, пожалуйста, вертайтесь и снова положьте все это на место. Мы побрели назад в Тратрчок. Красноармейцы встретили маму злым шумом. Они сгрудились вокруг пианино. Они напирали. Они кричали, что мама нарочно испортила народное достояние, что это саботаж, а за это - на мушку. Командир успокаивал их. - Сознательнее, сознательнее, ребята, - говорил он, но сам, видимо, тоже был очень взволнован. Мама уверенно подошла к пианино. Красноармейцы затихли. Мама взяла широкий аккорд. Но пианино не отозвалось с прежней звонкостью. Звук получился глухой, чуть слышный. Он пронесся и замер, как очень далекий гром. Мама убито и растерянно взглянула на меня. Она ударила по клавишам что есть силы, но пианино опять ответило шепотом. Зато загремели красноармейцы. - Испортила! - кричали они. - В Чека ее за такое дело... в Особый отдел!.. Ведь ото что ж такое?.. - Мама, - сказал я, вдруг догадавшись, - модератор!.. Когда командир вытаскивал из пианино сверток, он нечаянно потянул модератор - заглушитель, - и тот опустился на струны. Мама рванула модератор, и пианино сразу загремело так громко, что всем показалось, будто из ушей вынули вату, которая там словно все время была. У красноармейцев просветлели лица. Для проверки они попросили привесить сверточек обратно. Мы привесили. Но пианино громче не заиграло. Тогда нам позволили взять сверток. Потом смущенные парни попросили маму сыграть что-нибудь такое, этакое... - Я, товарищи, польки не играю, - строго сказала мама, - это вы уж сына попросите. Красноармейцы попросили, и я влез на ящик. Меня окружали белозубые улыбки. Так как с высокого ящика достать педали я не мог, то нажимать педаль вызвался один из красноармейцев. Он старательно наступил на педаль и не отпускал ее уже до конца. А я гулко играл что есть силы подряд все марши, танцы и частушки, которые я только знал. Кое-кто уже начал пристукивать каблуками, и вдруг один молодой красноармеец сорвался с места. Он развел руками, словно объятия раскрыл, и осторожно ударил ногой, будто пробуя пол. Потом он подбоченился - и пошел-пошел по раздавшемуся разом кругу, закинув голову и притопывая. Высоким голосом он запел:
Что за стыд, что за срам, Что за безобразия, Поналезла нынче к нам Всяка буржуазия.
Командир резко остановил его. Он сказал маме вежливо и просительно: - Мадам, то есть теперь гражданка! От бойцов и от себя лично прошу... исполните персонально что-нибудь более сознательное... скажем, из какой-нибудь оперы увертюрочку... Мама села на ящик. Она вытерла клавиши платком. Мой специалист по педалям опять с готовностью предложил свою помощь и ногу. Но мама сказала, что как-нибудь сама обойдется. Мама играла увертюру из клавира оперы "Князь Игорь". Серьезно и хорошо играла мама. Тихие красноармейцы окружили пианино. Навалившись друг на друга, они внимательно смотрели на мамины пальцы. Потом мама медленно и бережно отняла от клавишей руки... За подымающимися ее кистями, как паутинка, потянулся, затихая, финальный аккорд. Все откинулись вместе с мамиными руками, но несколько секунд еще молчали, как бы вслушиваясь в угасание последних нот... И только после отчаянно захлопали. Они аплодировали вытянутыми руками, поднося свои хлопки близко к маминому лицу. Они хотели, чтобы мама не только слышала, а и видела их аплодисменты.
- Ярко вырожденный талант, - сказал маме, вздыхая, командир. - Выше не может быть никакой критики. Мы были уже на середине площади, а с крыльца Тратрчока все доносились аплодисменты. Мама скромно прислушивалась к ним. - Удивительно, как облагораживает людей искусство! - говорила потом мама теткам. - Таких рюдей не обрагородишь, - отвечала тетка Сэра. - Есри бы обрагородирись, роярь бы вернури. Через месяц, когда пианино давно уже стояло на месте (оно было возвращено стараниями вставшего с тифозной койки Чубарькова), в "Известиях", в отделе "Ответы читателю", было написано: Врачу из Покровска Пианино конфисковано незаконно, как у лица, для которого оно служит орудием производства. Папа торжествовал. Он показал газету всем знакомым. Он вырезал ото место и хранил вырезку в бумажнике, а Степка Атлантида сказал по этому поводу: - Это о вашей пианине в "Известиях" напечатано... Ну-ну-ну, на всю Ресефесере размузыканили! Эх вы, частная собственность!
КОМИССАР И ДАМКИ
Секретный сверток был положен теперь в маленький ящик маминого письменного стола, а стол попал в комнату одного из квартирантов. Нас уплотнили. У нас мобилизовали три комнаты, одну за другой. В первую поселили выздоровевшего Чубарькова. Я очень обрадовался ему. Комиссар тоже. - Вот мы теперь с тобой и туземцы будем, - сказал комиссар, снимая пояс с кобурой и кладя его на стол. - Дашь книжку почитать? - А то! - сказал я, рассматривая наган. - Заряженный? - А то! - отвечал комиссар. - Не трожь. Тетки глянули в дверь. Они критически осмотрели широко покачивающиеся плечи комиссара, его вздернутый нос и ушли, прошептав: "Распоясался солдафон!" Комиссар подмигнул нам в сторону отбывших теток: - Не ко двору, видно, показался. - Они всегда против, - утешил его я. - А зато мы - за вас, - сказал Оська. - Точка! Раз такие за меня, не пропаду, - ласково усмехнулся комиссар. Он подхватил одной рукой Оську и посадил его к себе на колено, обтянутое синим сукном тугих, узких галифе. - А в шашки кто играет? - спросил он неожиданно. - Ну, в шашки это что! - отвечал я. - Вот в шахматы если... Вы в шахматы умеете? - Нет, еще не выучился. - Леля вас сразу научит, - пообещал Оська. - Он уже все ходики знает, и черненькими и беленькими, и взад и вперед. А я знаю только, как конь ходит. Оська соскочил с колен, стал на одну ногу и запрыгал по квадратам, вычерченным на линолеуме пола. Потом он вдруг остановился, замер на одной ноге и доверительно сказал комиссару: - А у нас одна королева в тюрьму арестована. Мы ее уже давно в собачий ящик посадили, когда еще войны не было, а царь зато был - вот когда! Я свирепо посмотрел на Оську. И он замолк. А я, чтобы прекратить ненужный и опасный разговор, предложил комиссару сыграть в шашки. Комиссар вынул из вещевого мешка картонную складную доску, потом высыпал из маленького специального кисета шашки. Он расставил их на доске, и мы склонились над картонкой - лоб ко лбу. - Ходи, - сказал комиссар. Не прошло и минуты, как я убедился, что имею дело с опытным игроком. Легким, отрывистым тычком среднего пальца комиссар посылал свои шашки в самые неожиданные квадраты поля. Он делал мне каверзные подставки, ловко забирал по две-три мои шашки, прихватывая их неуловимым движением в ладонь и приговаривая: - В шахматы пока не обучены, а в шашечки кое-что соображаем... Куда пошел? А это что? Бить надо. А то фук возьму, и ша... Вот это другой разговор. Четыре сбоку, ваших нет. А мы в дамки. И точка. Через пять минут у меня не осталось ни одной шашки. Впрочем, одна-то осталась на доске. Но осталась она в том позорном положении, при котором выигравший обычно насмешливо зажимает нос... Я сейчас же расставил шашки снова и предложил комиссару сразиться еще раз. Минут через десять на доске были заперты в угол две мои последние уцелевшие шашки, а комиссар, успевший к этому времени свернуть собачью ножку, весело окуривал позорный угол доски густым махорочным дымом...
"ЛАПКИ-ТЯПКИ"
Оська был сражен моим позором. Оська решил сам помериться силами с непобедимым комиссаром. - А в "лапки-тяпки" вы умеете играть? - спросил Оська. - Это как же - в "лапки-тяпки"? - у дивился комиссар. - А вот так, - проговорил Оська, снова устраиваясь на колени к Чубарькову. - Вот вы положите сюда вашу руку, а я буду вас ударять. А вы должны руку убирать, чтобы я не попал. Как не попаду, тогда вы будете бить. У нас в классе все так играют. - А ну давай, давай, - охотно заинтересовался комиссар и положил на ломберный столик свою широкую пятерню - руку грузчика. Оська прицелился. Он замахнулся левой рукой, но коварно ударил правой. Тяп! Комиссар не успел от-дернуть руку. - Смотри ты! - удивился комиссар. - Подловил, подловил... А ну-ка еще! Понял я вас. На, бей! Оська проделал тот же маневр. Но ладонь его громко шлепнулась о стол. Комиссар на этот раз ловко убрал руку в последний миг. - То-то, - сказал Чубарьков, чрезвычайно довольный. - Ну, а теперь клади свою пятишку.
ПАПА ПОДАЕТ НАДЕЖДЫ
Через некоторое время в комнату постучались. Вошел папа. Мы поспешно стянули со столика и спрятали за спины свои вспухшие, красные, как у гусей, лапы, сильно чесавшиеся после увесистых шлепков комиссара. Но папа, должно быть, слышал из-за двери, что у нас происходит. - Леля, Ося, - сказал папа, - что у вас там с руками? - Ой, папа, - закричал Оська, - иди к нам, мы в "ляпки-тяпки" играем с комиссаром! Знаешь, как он здорово играет! Лучше даже, чем у нас Витька Пономаренко в классе. - А он у вас малый хитрец, - похвалил Оську несколько смущенный комиссар, - с ним надо ухо востро... Только жулит, не по правилам бьет, на лету подсекает. - Нет, я не жулю, ни капельки не жулю! - кричал Оська. - Вы сами хитрый! - Что за дикость! - возмутился папа. - Вы только посмотрите, какие у вас кисти рук. Это негигиенично... Товарищ комиссар, вы меня извините, но мои дети привыкли к более культурным развлечениям. Ну что это за времяпрепровождение - хлопать друг друга по рукам! - Закаляются, - попробовал выручить нас Чубарьков. - Знаешь, как это полезно! - поддержал я. - Тут надо расчет иметь и глаз точный... - Чепуха! - сердился папа. - Подумаешь, искусство! Что тут мудреного! Бей, и все. Комиссар хитро посмотрел на папу: - Это как сказать, товарищ доктор. Это только глядеть просто. А тут соображать требуется. Вот вы попробуйте. - Нет уж, увольте, - заявил папа. - А вы попробуйте, - настаивал комиссар. - Попробуй, папа! - присоединился и я. - Боится, боится! - закричал Оська. - Папа трусит! Папа пожал плечами: - Бояться тут нечего, решительно нечего... Хитрости тут тоже большой нет. Но уж если вам так хочется, пожалуйста. - Точка, - проговорил комиссар и деловито положил свою тяжелую длань на стол. - Ваш кон. Ваш почин, товарищ доктор. Папа высоко поднял свою белую, как всегда тщательно отмытую докторскую ладонь. Он еще раз презрительно пожал плечами - и шлеп по пустому пространству стола, где только что была рука комиссара, исчезнувшая в миг удара. Мы были в восторге. - Ну как, товарищ доктор? - спросил комиссар. - Хитрости никакой? - Одну минуточку, - сказал уязвленный папа. - Это не считается. Одну минуточку. Разрешите... Так, так. Кажется, я начинаю соображать. Ага, значит, вы кладете таким образом, а я, следовательно, бью отсюда. Превосходно. Нуте-с, прошу вас. Комиссар, внимательно следя за папой, положил на стол руку, готовую каждое мгновенье отпрянуть в сторону. Папа сделал несколько ложных замахов, и комиссар всякий раз слегка отсовывал свою руку. Вдруг папа неожиданно с силой и звучно припечатал ладонью руку комиссара. - Эге, - сказал комиссар, потирая слегка вздувшуюся руку. - Тяпка-то у вас, товарищ доктор, дай бог, хирургическая. А из вас толк будет. Ну, больше не подловите. Ша! Хватит. - Давайте, давайте, кладите. Я еще имею право удара! - горячился папа. Минуточку! - Папа снял пиджак и подсел к столу. - Поглядим, поглядим еще, кто кого научит хитрости... Тяп!.. Заглянувшие через несколько минут в комнату тетки остолбенели в дверях при виде страшной картины. За столиком сидели комиссар распояской и папа без пиджака. Оба нещадно хлопали друг друга по рукам, промахивались, гулко били по столу ладонями. - Тяп! - говорил комиссар. - Ляп! - басил папа. Мы с Оськой скакали от восторга, подзадоривая и без того увлекшихся игроков. Столик трещал и качался от ударов. Трещали и шатались священные устои, вбитые тетками.
ЗНАКОМСТВА, ДЕЗЕРТИРЫ, СКВОЗНЯКИ
В другую комнату вселился изящный военный в шнурованных желтых ботинках до колен. Он внес чемодан, оглядел комнату, сел, почистил ногти, забарабанил ими по столу и сказал: - Тэк-с. - Сразу видно интеллигентного человека, - решили подглядывавшие тетки и вошли приветствовать жильца. Квартирант вскочил. Он по очереди поцеловал руки всем трем и всех трех оделил своими визитными карточками с золотым обрезом. На карточках стояло: "Эдмонд Флегонтович Ла-Басри-де-Базан". А внизу помельче: "марксист". Несмотря на столь звучное имя, Эдмонд Флегонтович Ла-Базри-де-Базан оказался личностью отнюдь не швамбранской. Он существовал на самом деле и был хорошо известен Покровску. Ла-Базри-де-Базан появился вскоре после революции. Он тогда редактировал покровскую газету "Волжский Буревестник" и прославился тем, что на первой странице рождественского номера огромными буквами поздравил "всех уважаемых читателей с 1917-м днем рождения социалиста И. Христа..." Через день газету поздравили с новым редактором. Теперь Ла-Базри-де-Базан работал в Тратрчоке. Он имел чин адъютанта для особых поручений, но так как главным его занятием было устройство всяких лекций, концертов и вечеров, то его прозвали "адъютант для особых развлечений". Красноармейцы звали его "Лабаз-да-Базар".