Сучианин, еще не веря своему счастью, осторожно взял злосчастную бирку и, сощурясь, уставился на спасительное слово.
– Господи, почтальон! И как же это я, сова старая, не доглядел! Может, и впрямь на пенсион пора?
– Кому на пенсион? Гляди где в другом месте такое не ляпни! Ты что, девиз забыл: служить, пока ноги ходят, а руки носят. Иди, доступ к телу обеспечивай, хотя трудновато будет в такое время! – Он глянул на часы: – Ого-го, начало второго. Сиятельство уже, поди, закатилось за какую-нибудь снежную вершину.
По всему было видно, что в свою канцелярию возвращаться ему было неохота, и Ибрагим Иванович тянул время, да и после таких нервов он был непрочь немного почесать язык. Они, пожалуй, вдвоем и остались из древних на своих местах, а нынешние так, мелюзга, кивка одобрительного не достойны, не то что слова. Конечно, Владисур был не сахар, да и сам Ибрагим не из добреньких да покладистых, ох и попускали они друг дружке кровушки, пока не состарились, не притерлись да и, чего уж греха таить, не приворовались. Важное, кстати, дело при слаженной работе в команде, без него никакие великие проекты в масштабах страны не идут.
– Что, Иваныч, не тянет тебя, я гляжу, к гостю-то?
– Ох, не тянет! Как представлю его рожу заокеанскую... А я еще ему три госпоцелуя отпустил! Тьфу!
– Да ладно тебе! – удерживая раздосадованного приятеля и примирительно хлопая его по плечу, произнес Джахарийский. – Садись, чайку сгоняем, а почтальона твоего пусть стражники да Катька опекают.
– Катька без команды опекать не станет, хотя кто знает? Чаек-то я ей из правильной баночки велел заварить, небось и сама хлебнет, не удержится.
– Ну видишь, все к лучшему. А с чайком да с Катькой дело может не только до утра, но и до международного скандала докатиться и притом, заметь, без нашей с тобой помощи. Так чай или чего покрепче?
«Друг ты мне, конечно, друг, но коньячок я с тобой в рабочее время пить не буду, – одобрительно улыбаясь коллеге, подумал Ибрагим. – Хренушки! И главное, это же он на автомате, по себе знаю. И в мыслях ничего дурного не держишь, а оно уже само собой, по-накатанному, выходит. Профессионализм, куда от него денешься! Вон отставники-опричники жалуются: как выпивка какая приличная, сразу на близких донос накатать тянет, а порой и того хуже – на себя самого анонимки строчат! Вот как она, царева служба, в мозги да в привычку въедается», – а вслух произнес:
– Спасибо тебе, и рад бы коньячку хлебнуть, да сердчишко расшалилось. Как знаешь, а я вот дождусь, пока Сиятельство вновь взойдет на свое всенародное служение, и подам прошение. Хватит, невмоготу. А ты еще послужи, ты ж годков на восемь, поди, моложе?
– Не люблю я твоих упаднических причитаний, – разливая чай из хитрого агрегата, покачал головой Владисур. – Ты думаешь, мне все это не надоело? Тебе-то легче: график, встречи, доклады, визиты, жизнь какая-никакая, а у меня... Ты даже не представляешь себе, что за народ на окуемах да улусах сидит, бандит навроде того же Макуты – агнец Божий по сравнению с этими губернаторами! Как еще Держава держится, хрен его знает. Может, с боков подпирают, вот и не разваливаемся. Ты глянь кругом: ничего своего, все чужое, даже бумага туалетная. Вот сейчас трубят, мол, дожились, наконец-то пшеницу за рубеж продаем! Все в восторг приходят, а то, что булки да печенюги, из нашей же муки испеченные, нам в обратку втридорога продают, это никому невдомек! А с курултаем что творится! Ибрагим, да не зыркай ты так на меня, не зыркай! Знаю, что моя вина, но ты представляешь: как собирали подушно с «бизнесов» на выборы, так и гребут. Нести-то нам совсем перестали, а намекнешь – дурака включают. Какой, к хренам, они народ представляют? Миллионеры и миллиардеры во втором да в третьем поколении. Боюсь, уйду, продавят они закон о наследственных депутатских мандатах. А сейчас, ты только глянь что творится: на заседания не ходят, карточками для тайного голосования торгуют!
– Да быть этого не может, они же персональные, карточки, сам видел! – отставляя тонкую японскую чашку, воскликнул канцелярист.
– Ну и что толку?! Я даже приказывал к руке приковывать на тонкую цепочку – не помогает!
– Да как же это возможно?
– Хочешь недельку-другую побыть народным курултайцем – плати евротаньгу хозяину карты и заседай на здоровье, протаскивай себе закон или поправку. А в быту что творится – слуг понанимали, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приемных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год закона три примут – и все, а остальное время в футбол или покер режутся да по заграницам шастают. Да ты и сам все знаешь...
– Ты уж заговариваться стал, – отхлебывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, – откуда у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас с твоей же подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступила! Забыл? – не без удовольствия поддел он друга.
Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку «Я – красное сердечко – народ», забегал по кабинету.
– Все извратили, суки, изолгали, опошлили! Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то сразу лучше стало! – Он на мгновение замер в монументальной позе, как перед фотообъективом. – Но враги не дремлют, фракция у нас одна – как была, так и осталась – гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько этих ведмедей развелось на мою голову: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узкопленочные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!
Раздался звонок. Советчик нехотя прервал пламенную речь и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое допотопное слуховое устройство, на котором был изображен еще двуглавый орел, таинственно замер.
– Случилось что? – обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.
– Надо бы тебя помучить, – присаживаясь, произнес старый иезуит, – да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают. Ну, будешь коньячок-то?
– А черт с ним, с сердцем, накатывай!
Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым дряхлеющим внутренностям.
– Говоришь, коалы? Да пусть их! Все равно, если как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо постоянно. А вот мне завидовать – это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится самому раздавать, отчеты потом замучиваешься писать! График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по сводке, сведения по курсу валют, последние спортивные достижения, у нас и в мире. Все. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и – конец рабочему дню. Бумаги, сколько ни подсовывал – не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: минули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канцелярии не всякий регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи!
Случаются такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть заела или прозрения какие открылись, скорее накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на такое фонтанирование чиновный люд редко идет, чревато последствиями, а по старости, когда все уже приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам еще кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья, колдуны рекомендуют, кровь остывающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.
– Эко тебя проперло, – разливая коньяк, с сочувствием отозвался Джахарийский. – Понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. Опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые верные псы трона, что нам с тобою делить? Ты хоть веришь мне?
– Верю, верю, а кому мне еще верить остается, как не тебе? – отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Черт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». – Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денечки были? Что ни миг, то – эпоха! Но все куда-то подевалось, все перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что все так обернется?
– Верю, верю, а кому мне еще верить остается, как не тебе? – отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Черт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». – Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денечки были? Что ни миг, то – эпоха! Но все куда-то подевалось, все перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что все так обернется?
– Давай, друг, чего рюмки зря держать! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что все дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.
Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промелькнуло в памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и неродившихся людей, чьими жизнями они мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая свои бредовые идеи. У нас так всегда – счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на женах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили все на количество жителей Сибруссии без учета ханьцев, бродяг и беспризорников и получали вполне приличные показатели, с которыми не стыдно и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай законопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта – «евротаньга», однако депутаты считали все по старинке, в давно не существующих деньгах – почерневших ЮЭСах.
– Подумать страшно, сколько всего прошло! – первым прервал затянувшееся молчание Ибрагим. – Все куда-то летим, воюем друг с другом, а времени-то на жизнь, гляди, и не осталось. Мне за восемьдесят, тебе чуть меньше. Коснись чего, и за гробом идти некому будет. Конечно, солдат и студентов понагонят, одних за пачку махорки, других за банку пива, но что ж... Плакальщицы из Большого крепостного театра отголосят, может, из пушки пальнут, если порох кто проплатит, – и все. Ты сегодня, при нашей еще жизни, попробуй отъехать километров пять за оградительные стены столицы и назови наши с тобой фамилии – хрен кто и ухом поведет. Наливай еще по полной!
– Вот это я понимаю! Давай сегодня нажремся с тобой, как встарь, хоть и невеселая у нас пьянка, Иваныч, получается. За тебя, друг мой лютый, – всякое промеж нами бывало. За жизнь нашу, – а что поделаешь, закон курятника: пока до верхнего шестка доберешься, весь в помете будешь, зато сверху гадь на кого хочешь. А мы вот с тобой уже сколько лет на шесте, и никто, никто нас отсюда не сковырнет! – Он первым опрокинул свою рюмку, крякнул и, закусив ломтиком южноамериканского континентального яблока, продолжил: – Обидно, аж вот тут слезы стоят, – он рубанул ребром ладони по горлу, – когда мы с тобой придумывали Преемничество, разве таким его представляли? Мы о народном спокойствии и благополучии пеклись. Защищали его от пройдох и демагогов, народные деньги берегли, покой в государстве! А что к середине века получили? Разве для того с таким трудом прививали безнародные всеобщие выборы, внедряли молчаливые дебаты кандидатов на телевидении, искореняли плакатоманию и все эти листовки – атавизм подпольных войн и народничества? Есть один огромный баннер на развалинах недостроенного публичного дома в центре столицы, и хватит. А каков итог? Преемники обмельчали, с нами, отцами-основателями, не то что не делятся – не советуются. И к людям перестали выходить, фото для газеты не допросишься, чтобы подданным доказать, что сегодня уже не Шестой Преемник на троне, а Седьмой, и основной закон соблюден...
– Да и черт с ним, с этим народом, – перебил его канцелярист, – за себя обидно. Служишь-служишь, а ни слова доброго, ни нагоняя праведного. Ровно мыши: утром шмыг за стенку, часа три шу-шу, му-шу и невесть куда канут, а время придет, приводит такого же, серенького да незаметненького: вот он, мой продолжатель! И лепи из него Августейшего Демократа! Где они только друг друга находят, будто всех по одному шаблону кто строгает... А ты говоришь, коалы!
17.
Незадолго до того как за горой раздались приглушенные расстоянием выстрелы, Макута-бей сидел с Сар-мэном на террасе и допрашивал вконец оробевшего Юньку.
– Так говоришь, старик туману напустил, и все стали для моих людей невидимыми? – прихлебывая чай, вопрошал атаман.
– Воистину так, хозяин. Нас перестали видеть, а в туман они зайти не могли, что-то их не пускало. Потом, пока конники вокруг гарцевали, мы в энтом туманце к ладье пошли. – Парень будто споткнулся и замолчал.
– Ты это... все как на духу говори, а то башку и тебе, и твоей крале сверну! Смотри у меня! – погрозил Сар-мэн своим здоровенным кулаком.
– Да нешто я не понимаю? У нас, у Званских, и привычки к вранью нет. Матушка-господница это качество начисто отбила. Так вот, двинулись мы к кораблю этому...
– Уж так и кораблю? – перебил его Макута.
– От те истинный шестиконечный крест, атаман! Борта высокие, я до краю едва дотянулся, а иных и вовсе подсаживать пришлось. И что чудо-то – воды по щиколотку, а така махина плавает, что малое утятко.
– Погоди-ка, бей! А чего это ты запнулся, правдивец званский? – опять вмешался Сар-мэн.
– Да вот из-за этого, атаман, – молодой разбойник достал из-за пазухи небольшой сверток какой-то странной материи.
Повертев в руках эту невесомую не то марлю, не то паутину, попробовав ее порвать и чуть было не порезавшись, Сар-мэн протянул лоскуток Макуте.
– Железная она, что ли? – дуя на сгиб ладони, пробурчал он.
Макута долго с интересом разглядывал диковинку, попробовал ее на зуб, понюхал, осторожно подергал, достав нож, попытался разрезать, наконец, положив на небольшой чурбан, невесть для чего стоявший рядом со столом, достал свой допотопный пистоль с глушителем и дважды стрельнул. Одна пуля вжикнула рикошетом и ударилась в стену, а вторая, разбившись в лепешку, упала на пол.
– Едрен пирамидон! – забирая волшебный плат, произнес предводитель. – Отменная штучка, где взял?
– Трофей, – понуро произнес Юнька, в душе проклиная себя за то, что профукал такую диковину. Надо было сразу Дашке отдать, да пожадничал, хотелось повыгоднее продать, чтобы на свадьбу денег хватило. Да и невеста хороша: как углядела полотно, аж зашлась вся, дескать, блузку себе из нее сконстромолю. Блузку! Из нее латы впору ковать.
– Трофей, говоришь? – переспросил его бей.
– Да какой трофей, когда он еще ни в одном деле не был! – взорвался, дивясь наглости подчиненного, Сар-мэн.
– А у камня, там что, не дело было? – стоял на своем Юнь. Он хоть и зеленым еще был бандюком, но уже доподлинно знал, что, по священным воровским понятиям, трофей силой не отнимается, а может быть только выкуплен.
– Ну и сколько ты за него хочешь? – не обращая внимания на Сар-мэна, поинтересовался старший.
– Много, – потупившись, промолвил парень, – мне скоро жениться, а дома – вошь на аркане. Так что считайте: деньги на избу – раз, на хозяйство, корову и прочую животность – два, на приличную свадьбу – три, и на выкуп – четыре.
– Совсем оборзел, щенок! – взвыл Сар-мэн. – Я те счас дам и откупа, и закупа, и телок с хряками впридачу! Ты у меня...
– Сар-мэн, – остановил его вожак, – что это ты, ровно премьер, лаешься? Правильно парень считает. Хорош, я на твои условия согласен! Будет тебе и хозяйство, и вольная, и еще сверху от нас с твоим атаманом.
Не понимая, куда клонит старший, Сар-мэн на всякий случай согласился.
– Тогда по рукам! Так откуда у тебя вещица?
– Когда к кораблю бегли, у одной девы, что с дедом приплыла. Я сперва думал отдать, а с перепугу забыл. Мы это, в посудину залезли, и она поплыла, да шибко так, не глядя, что против течения! Я и глазом моргнуть не успел – а перед нами водопад, исток Бел-реки. Скала там высока, ну, думаю, кердык нам пришел!
Было видно, что парень не врал, побелел даже от воспоминаний, замолк, губы только шевелятся.
– Ну и чо ж ты язык прикусил, гутарь дале, – понудил его Сар-мэн.
– Тяжко гутарить, слова шепчутся, а звуков никаких нетуть. И в ухо будто кто шепчет: молчи, молчи! Не могу говор изо рта пустить, не лезет.
– Ты дурку-то не танцуй, сам говорил, пещера там с Шамбалой,– строго напомнил младший атаман.
– Говорил, а ныне не можу. Запрет на меня какой-то лег.
– А почем ты взял, что вы в Шамбалу попали? – негромко спросил Макута.
– Само как-то в голову втемяшилось. Я преждь и слова такого не знал.
– А назад как выбрался? – уже строже вопросил вожак.
– Всего не помню, мот, и помню, да уста связаны. Одно токи знаю, что очухался в воде пред водопадом, и эта кисея на мне висит, – ткнул он пальцем на свой трофей.