Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших подробностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помнила все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, помнила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем дурацким выстрелом, который ее убил. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало черным, а все вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала ее в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришел неожиданно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимой распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно приходила в себя. Ей казалось, тело словно висит в каком-то желтоватом мареве, которое постепенно замедляет свое вращение и превращается в теплый упругий свет. Было уютно и хорошо, казалось, нет ни ее самой, ни материального мира с его бедами и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого все происходит и в который все возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстраненный и вниматеьный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему еще незрячее лицо. Из белого клубящегося света на нее смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внимание и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смогла сотворить невозможное, вернуть ее в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это сопрокосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щелкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекратилось, и она стала опускаться. Вот и все.
Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с трудом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чужим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, поскорее вернуться обратно, в блаженную легкость пустоты и пульсирующего света, однако оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.
А потом прибежали все, галдели, трясли ее, тискали, щипали, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не ее, она его пугалась и слышала словно со стороны, еще тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому, чтобы не обидеть Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то невкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные движения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что-то новое, доселе неведомое и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моментально обращалось в энергию, и тогда ее распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и несвойственной ей ранее силой. С ее физическими возможностями творилось черт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атамана, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровенный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по довольно толстой березе, и та, как подрубленная топором, рухнула к ее ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остерегалась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько ее не радовали, но оставляли абсолютно равнодушной, вроде так и должно быть. Еще одна странность поселилась в ней – привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой ежеминутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувствовать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она – обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, часть этих угрюмых и гордых утесов, бесконечных распадков и осыпей, и что ей надо быть такой до определенного времени, до той поры, пока ее сила и все ее естество понадобятся для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью понимала, что больше никуда она отсюда не уйдет, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет ее вечностью, ее всепоглощающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не понимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздражал ее меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспавшись, он потащил ее в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивленного мужика повторить то, чего он так хотел от нее вначале.
– Ну, ты даешь, Эрмик! – восхищенно прошептал обессилевший атаман, засыпая сном молотобойца, вернувшегося вечером из кузницы.
Эрмитадора с удивлением отметила, что «это» осталось в ней таким же желанным, как и у той, прошлой, теперь уже далекой и не всегда понятной ей Эрми. Удивительно, но близость с мужчиной, как и долгое пребывание на солнце, заряжало ее новой энергией и требовало какой-то немедленной деятельности. Прикрыв одеялом наготу атамана, она оделась, вышла из юрты, бесцельно побродив по лагерю, набрела на поленницу дров, обрадовалась и, взяв в руки топор, принялась колоть дрова.
За этим занятием и застал ее Макута-бей со своей спутницей. Бабка внимательно осмотрела странную девку, легко машущую тяжеленным колуном с неподъемными даже для мужиков пихтовыми кругляками, покачала головой в выцветшем платочке и засеменила прочь, что-то шепча себе под нос.
– Ну и чего, тетка, скажешь? – нагнал ее бей. – Взаправдашний она человек или нежить?
– Ихняя она, ихняя! Токмо не ведомо мне, в чем сгодиться ей назначено, однось я те скажу, мил человек, не перечь ты ей для своей же пользы. Ох, и недобро будет тому, кто супротив ейной воли затеет чего сотворить! А лучше бы вы, голубы мои сизые, ступали себе по домам, покедова живы и здоровы, неча вам тут мозолиться. Коль оне ее здеся поставили, то уж, видать, все и сами знают, что да как. Так где ж твой хваленый чай, племяш? – Тетка задумалась, замедлила шаг, нагнулась, сорвала какую-то былинку, повертела ее в руках и, обернувшись к Макуте, добавила: – А мот, ты и прав, для подстраховки и вам след тутать поторчать энту ночку, пока все сокроется. Вестимо, береженого береженый бережет. Всамделешно давай-ка чаю, да пойду я. Вишь, солнечко на насест мостится, мой путь-от не близок, а водица шибко там нужна...
– Не переживай, тетка, дам я тебе и человеков, и коня, все в лучшем виде исполнят. А вот и дастархан наш, – произнес разбойник, заворачивая за небольшую скалу, где на широком горном уступе, нависающем над молодой речушкой, небольшой луговиной и тем самым странным водопадом мастеровитые горцы сварганили навес со столом и широкими лавками, покрытыми коврами. Во главе стола стояло большое атаманово кресло. – Ну, располагайся, старейшая моего рода, а я пойду Сар-мэна кликну.
– Да не дозовешься ты его, атаман, – отозвался откуда-то сбоку Митрич, – дрыхнет он мертвецким сном. Народ сказыват, с этой рыжей натешился до полной отключки и уже с час как спит, а зазноба его, слышь, колуном беспрестанно махат.
– Да уж надивились, – расположившись на скамье напротив тетки и начисто проигнорировав кресло, кивнул бей. – Митрич, ты бы это, с чаем распорядился, да пущай ведьмам от мене гостинцев соберут, глядишь, оно, мот, когда и сгодится. И еще, подбери пару хлопцев, да чтоб посмышленее и понадежнее, с теткой пойдут. И пусть с десяток порожних бурдюков соберут, бабка им покажет, где какой водицы набрать...
– Сама наберу, в энтом помочники без надобности, – перебила родственника довольная старуха.
26.
Генерал-Наместник был весьма озадачен, ему только что доложили престраннейшую новость – в подведомственном ему и напрочь позабытом Всевидящим Оком Чулыме только что приземлился вертолет всесильного главаря опричников генералиссимуса Костоломского.
«Этого-то какие черти пригнали в наши края, и главное, в канун решающего этапа разработанной мной операции? Неспроста этакая оказия!» – перебирал тысячи различных ответов генерал, шагая по периметру своей резиденции, в которую временно превратили жилье томящегося в плену Понт-Колотийского. Воробейчиков, кадровый вояка, презирал людей песьего ведомства, без надобности не лез к ним в приятели да и руку пожимать не спешил, считая это ниже своего офицерского достоинства. А тут на тебе, самого главного людоеда черт пригнал! «Ох, неспроста этот визит, а главное, ничего хорошего сулить не может. Я и не упомню, чтобы этот людожор далее чем километра на полтора от трона отлучался, да еще так надолго». Наместник остановился у окна и принялся разглядывать неспешную жизнь сельского утра. В иные времена эта столь милая городскому сердцу идиллия привела бы подернутую черствостью генеральскую душу в подобие умиления, однако сегодня леность в природе и неспешнось в движениях людей и скотины его раздражали. «Вот из-за этого вечного непоспешания и проистекают наши извечные беды, в нем и сокрыты истоки нашего рабства и вечного господства над нами Костоломских и прочего сброда. И все же какого черта он сюда приперся? – повернувшись к окну спиной, продолжил невеселые думы Наместник. – Ну да ладно, появится, сам разъяснит. Однако встречать его я на крыльцо не выйду! Велика честь, пусть челядь лебезит».
Подойдя к двери, генерал громко рявкнул:
– Сатрапы! Живо организовать на веранде военсовет. Пять минут сроку! – и, довольный собой, принялся надевать полевой мундир с облегченными камуфляжными регалиями.
Ровно через обозначенное количество минут он торжественно вышел на веранду наместнического дома и поразился оперативности подчиненных. На стенах были развешаны какие-то схемы и наставления, невесть откуда взявшийся широченный стол преобразован в макетный ящик, отображающий ландшафт будущих батальных действий. Связисты завершали подсоединение полутора десятков различных телефонных аппаратов.
– Молодцы, молодцы! – принимая с серебряного блюда заиндевелую рюмку, произнес генерал. – Соколы! Командиров полков ко мне! – И захрустев малосольным огурчиком, двинул к макетному ящику.
Обиженный явным невниманием, Эдмунди Феликсович клокотал праведным опричным гневом. Так уж было заведено в их ведомстве, что всякое непочитание любого, даже самого мелкого кадастровика приравнивалось к оскорблению самого государства, попранию его интересов и требовало соответствующей кары. А здесь его, самого всесильного и ужасного, на аэродроме, в который на скорую руку переоборудовали школьный стадион, встретили подчиненные и какой-то непонятный клоун-старик в допотопном мундире, запинающимся от страха голосом отрекомендовавшийся комендантом местной крепости. Хорошо хоть спесивая бестия Воробейчиков соизволил прислать свой автомобиль.
У штабного дома вовсю тарахтели движками три мощных радиостанции, у четвертой, с параболическими антеннами, матерясь, сновали военные.
«Он что, в космос собрался кого-то посылать? – с удивлением оглядывая все вокруг, подумал главный опричник, протирая круглые очки. Очки-велосипеды, как и козлоподобную бородку, значок члена Президиума Верховного Совета, часы на правой руке, мешковатые костюмы отечественного кроя и многое другое он носил исключительно из пристрастия к преемственности: как бы ни переименовывали грозное ведомство, считал Костоломский, как бы его ни реформировали, преемственность должна неукоснительно сохраняться, иначе нельзя. Только преемственность, которая, сродни круговой поруке, может удержать карающий меч суверенной демократии в праведных руках и обеспечить державе единство, а народу повиновение и умение исправно работать на свое же благо.
Военные, увлеченные своими делами, не обращали внимания на худого и длинного человека в темном комбинезоне со зловещей аббревиатурой Кадастра, окруженного такой же, под стать ему, темной свитой. Костоломский, подавляя внутреннее негодование, не спеша поднимался по лестнице на веранду, уже забранную маскировочной сетью.
– Граждане свободы! – гаркнул над его головой Воробейчиков.
Опричник чуть было не споткнулся от неожиданной команды, которая заменила при Преемнике Четвертом старорежимное «смирно!».
Все вокруг замерло и остолбенело, даже бабы, стирающие вдалеке камуфляжные подштанники, собаки перестали брехать, а дизеля связистов затарахтели почтительнее и тише.
– Ваша Незыблемость! Член действительного тайного совета Августейшего Демократа! Вверенные мне войска готовятся к проведению секретной операции во исполнение высочайшего вердикта...
– Здравствуйте, здравствуйте, любезный Урза! Очень рад вас видеть! – протягивая руку генералу, произнес опричник. Генерал как бы по рассеянности (а что с контуженного взять?) проигнорировал рукопожатие, лихо отдал честь и хозяйским жестом пригласил высокого гостя в чертоги военной тайны. Но какая такая тайна может быть в деревне? А глядь, Глафира, вроде как беззаботно дожидавшаяся Прохора, быстро подозвала к себе дворовую девку, пошептала ей чего-то на ухо и сунула в руку записку с очередным сообщением об изменившейся в крепости обстановке. И таких посыльных в разные концы отправилось немало.
– Главной своей задачей, – вертя в руках длинную алюминиевую указку, принялся докладывать оперативный замысел Воробейчиков, – я считаю должным образом организованную охрану и оборону определенного Августейшим объекта. Объекту для скрытого обозначения мною присвоено кодовое название «Шашня». На ближних подходах к «Шашне» сейчас активно ведется агентурная разведка. Не позднее завтрашнего дня будет предпринято полное окружение как самого объекта, так и подступов к нему. Для сего мною планируется задействовать: орудий артиллерийских – семьдесят четыре, самоходных реактивных комплексов – восемь, пулеметов – сто шестнадцать, живой силы смешанного состава – до трех с половиной тысяч, боевой аборигенной конницы – сто двадцать всадников...
– А не могли бы мы с вами куда-нибудь уединиться, любезный господин Наместник, – как бы пропуская мимо ушей доклад, мстя за отвергнутое рукопожатие, холодно произнес опричник и, не дожидаясь ответа, направился к единственной ведущей в избу двери.
Воробейчиков, зло глянув на подчиненных, засеменил следом.
В сенях царил всегдашний деревенский полумрак. Костоломский на минуту замешкался, давая привыкнуть глазам к скудости освещения.
– Позвольте на правах хозяина проводить вашу незыблемость во внутренние апартаменты, – тесня в сенях высокого гостя, произнес генерал и толкнул вторую справа дверь, за которой располагалась самая приличная во всей крепости комната – старая библиотека.
Книги были повсюду, высокие, до потолка застекленные книжные шкафы с любопытством уставились на вошедших, недоумевая, зачем в сие хранилище мудрости пожаловали эти явно не читающего вида господа. У окна стоял широкий стол с керосиновой лампой под железным крышеобразным абажуром, старинное, с резной спинкой и подлокотниками кресло. Слева, у дальней стены, примостился под книжными стеллажами невысокий кожаный диван с круглыми мягкими валиками и аккуратный, явно недавней работы книжный столик.
– Вот здесь нам никто не помешает, будьте добры, располагайтесь, где душе заблагорассудится, – обретая было утерянную инициативу, пригласил Наместник.
Однако гость не спешил последовать приглашению и принялся с любопытством разглядывать книги.
– Боже ты мой, – распахнув скрипучую створку и беря наугад первую попавшуюся книгу, удивился опричник, – да здесь сплошняком крамола! Та-а-к, А. Лебедь «За державу обидно!». – Он сунул книгу обратно и, сцепив руки за спиной, словно боясь запачкаться, принялся пристально вчитываться в названия сбежавших в далекий Чулым книжек. – «История государства Российского» Карамзина, Словарь Брокгауза и Эфрона, а далее – того хуже: Вернадский, Солженицын, Белов, Распутин, Вознесенский, Мориц, Киплинг, Белль, Шекспир, Булгаков! Ужас, ужас! – Казалось, еще немного, и он лишится сознания. Здесь, в этой небольшой комнатенке была спрессована мировая нечисть, которую не один десяток лет каленым железом выжигают на всей планете, а особенно в нашем непреклонно демократичном отечестве.
– И кто, интересно, это все собирал? Генерал! Вы что, охренели?! Да вы вообще соображаете, что делаете?! Это же форменная измена Родине! У вас в окуеме в целости и сохранности хранятся самые опасные для свободомыслия предметы, а вы прохлаждаетесь, пьянствуете, девок по баням щемите! Да я вас! – Опричник резко крутанулся на каблуках к стоявшему позади генералу и моментально обмяк: на него в упор глядел недобрым черным зрачком ствол старого верного «кольта».
– Давай вот что, морда жандармская, прикуси свой язык, это во-первых; во-вторых, перед тобой боевой генерал, вот я тебя пристрелю сейчас как последнюю суку и спишу на естественную убыль; в-третьих, русский офицер ни хрена, окромя уставов, наставлений и порнухи, не читал, не читает и читать не будет; и наконец, в-четвертых, марать руки сжиганием книг, как и мирных жителей, я не обучен. Хочешь, сам поджигай, я вижу, на столе спички лежат, давай действуй, а я пойду пока операцию готовить, старшим в этом деле меня, а не тебя Августейший назначил. Пали, только знай, дверцу я подопру, а к окну мужиков с рогатинами приставлю.
– Погоди, вояка! – севшим от испуга голосом выдавил из себя полинявший глава опричников. – Преемник принял другое решение и назначил меня ответственным за исполнение этого щекотливого задания, вы, генерал, поступаете в мое полное распоряжение. Да опусти ты пистолет, наконец! Он же у тебя небось заряженный?
Генерал сунул пистолет в кобуру.
– А письменный приказик можно полюбопытствовать?
– Вот, – с облегчением опускаясь на диван, произнес опричник, достав из полевой сумки конверт и расстегивая влажными пальцами тугую пуговицу ворота.
– Так, ясно, – сухо отчеканил генерал, – я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак! Так какие будут указания?
В другое время Эдмунд Чекисович не преминул бы поизмываться над старым служакой, да что там поизмываться, вмиг бы упек в Лубяные подвалы, и никакие прежние заслуги не спасли бы его от дыбы, но сейчас было не до того.