«Как же этой бестолочи Воробейчикову объяснить, что с войной лучше повременить? – размышлял главный опричник. – Нельзя лезть в горы без доклада моей группы о готовности. Все-таки Гопс – сука! Это она мне мстит за что-то, жилы тянет! Ну погоди, сволочь! А что годить, что годить? Может, она до всего сама доперла и смылась? Лежит себе, лярва, у теплого моря, жопу греет! А если и того горше – сдала и задание, и боезаряды, и группу поддержки бандюкам и сейчас придумывает, как из всего этого сухой вывернуться. На это она мастерица...»
– Ваша Беспощадность! – прервал его невеселые раздумья Воробейчиков. – Вверенные мне войска подготовлены к ускоренному маршу и начали скрытное выдвижение в заданный район.
Опричник уставился на бравого вояку, затянутого в портупею и обвешанного полевыми необходимостями, как новогодняя елка.
– Как приведены в движение?! – вскрикнул московский начальник, вскакивая. – Кто разрешил?! Генерал, вы, вы... – Опричник закипел неподдельным гневом, инстинктивно одергивая полы несуществующего пиджака. Со стороны это выглядело забавно: полнеющая фигура, затянутая в черный спецназовский комбинезон, и так-то делала его похожим на большого стареющего пингвина, а непроизвольные движения рук на уровне бедер до комичности дополняли это сходство.
– Я уже без малого сорок лет генерал! – отчеканил командующий и достал из большой планшетки несколько отпечатанных на компьютере листов. На первом листе в правом верхнем углу под словом «утверждаю» красовалась размашистая и не лишенная изящества подпись главного опричника. – Согласно вами утвержденному плану боевых действий. Вот пункт номер шесть: «Начало скрытного выдвижения в заданные районы сосредоточения», время: тринадцать тридцать. Сейчас тринадцать сорок, – глянув на свои видавшие виды часы, пояснил генерал и спрятал бумаги. – Так что войска уже более десяти минут движутся!
– Генерал! – почти взревел опричник. И неизвестно, чем бы завершилась эта сцена, не влети на веранду один из помощников Костоломского.
– Чекис Феликсович! – пренебрегая субординацией, заорал он. – Есть связь! Операция в стадии «клоуз до»!
Прилив радости был такой силы, что Костоломский обнял генерала и смачно поцеловал в губы.
– Так говорите, генерал, войска на скрытном марше?
– Так точно! – брезгливо вытираясь, ответил ничего не понимающий Наместник.
– А если марш скрытный, почему они песни орут?
– Да как же без песни-то на войне? Без нее никак нельзя! И потом, гражданское население должно знать, что есть у него защита от супостата. Когда скрытность понадобится, там они замолчат, там боевой устав действовать начнет, а пока строевой в силе, пусть поют. Может, кто-то в последний раз песней душу радует! – с грустью закончил генерал. – Так я пойду? Дел еще много.
– Да, конечно, ступайте, командуйте, к вечеру буду у вас. – Дождавшись, пока военный спустится с крыльца, сядет в дожидавшуюся машину и покатит вдогонку своим войскам, опричник вопросительно поднял брови на подчиненного.
– Все по плану, заряды переданы Гопс, оператор и старший группы под видом дезертиров внедрены в банду. К вечеру полная готовность. В семь тридцать завтрашнего утра время «Ч».
– Ну и чудненько, ну и ладненько! – подражая Августейшему, Костоломский засновал по веранде, потирая руки. – Евлампий Гансович! Ты лично отвечаешь за китайскую конницу. Инструктируй до одури. Человек трех из наших обряди в их дурацкие халаты. – Опричник театрально вздохнул. – Великие дела всегда требуют больших жертв. Мы с тобой вылетаем ровно в три ночи. Вертолет перегнать вечером за гору, чтобы крепостных собак не пугать спозаранку. Да, и еще, – понизив голос, он, озираясь, добавил: – Хибару эту вели нашим местным товарищам в шесть тридцать поджечь. Развели, понимаешь, гадюшник, чтецы хреновы! Я им покажу вольницу! Да, чуть не забыл: активисток из молодежного крыла «Гражданского согласия» нашел?
– К сожалению, нет... – тихим извиняющимся голосом произнес Гансыч. – Все поголовно мобилизованы Воробейчиковым для военных нужд. Иных же молодиц местные бабы не выдают и от моих людей прячут.
– Дикари! Никогда к ним цивилизация не привьется!
30.
Минувшая ночь в лагере Макуты прошла неспокойно. Сначала весь вечер бились с Эрмитадорой. Девка держалась дикой кошкой, вместо ответов осыпала допрашивавших гневными искрами из глаз, супилась и молчала. Сар-мэн пробовал и с лаской, и со строгостью – без толку. Попытались было, отослав ухажера, приструнить девку плеткой – куда там, так крутогнулась, что сыромятная кожа в лоскутики распустилась, рукоять – в щепу, а разбойника, поднявшего на нее руку, словно куклу тряпичную, выбросила из куреня вон, тот, правда, цел остался, только помялся малость. Дивились все, а сделать ничего не могли, иной какой-то стала атаманова невеста. Макута приказал оставить ее в покое, но глаз не спускать. Потом они еще долго шептались с Сар-мэном и недоповешенным опричником, а ближе к полуночи прибежала служанка и, рыдая, сообщила, что пропала ее молодая хозяйка. Когда Даша, размазывая по лицу слезы, рассказывала атаману о бесценной пропаже, ему как раз доложили, что купно пропал и московский наместник. У Макуты как камень с сердца упал: «Коли вдвоем пропали, далече не уйдут, где-нибудь в густой траве-мураве под кустами залягут. Дело-то молодое, пущай тешатся, мот, к Званской в сваты попаду».
Слушая Дашку, Гопс сидела смирно в углу и, не мигая, глядела на бездымный костерок, неспешно колыхавшийся за невысокой каменной оградкой посреди атаманова жилища. И вдруг девку будто что-то толкнуло. Вскринув коротко и тревожно, словно ночная птица, она буквально вылетела из куреня и растворилась в непроглядной тьме.
– Чего она крикнула-то? – рассеянно спросил Макута, продолжая думать о чем-то своем.
– Кажись, имя чье-то помянула, – отозвался вездесущий Митрич. – Не то Таша, не то Маша. Чудно другое, атаман, она ведь вылетела отсюда...
– Как это вылетела? – все так же вяло, боясь испугать теплящуюся внутри мысль, отозвался бей.
– Вестимо как, по воздуху. Как это ей удалось, ума не приложу. Вроде и бежала, а землицы-то не касалась! Я сбоку глядел, мне виднее было, сантиметров на десять от земли ноги топотали...
Не успели они это обсудить, как снаружи послышались крики и бабий вой. Полог шатнулся в сторону, и в помещение вошла Эрмитадора с Машей на руках. Безжизненное тело прогнулось, окровавленная голова моталась из стороны в сторону. Гопс остановилась в растерянности, не зная, что делать.
– Клади на стол! – распорядился Макута, одним махом сметая на пол все, что громоздилось на сколоченном из плохо оструганных досок щите, закрепленном на козлах с длинной продольной слегой-стяжкой. – Быстро всех докторов сюда!
– Бей, я уже здесь, – пробиваясь сквозь толпу у входа, отозвался доктор Брумен-джан. – Света бы побольше!
Митрич затеплил два керосиновых фонаря с большими лупатыми отражателями на боку.
– Еще жива! – словно самой себе сказала Гопс, подняла с пола небольшую подушку из тех, что по-восточному клали на атаманово кресло, и подложила ее под голову несчастной.
– Ударил ее кто-то по голове, – осматривая раны, пояснял доктор. – Кости черепа вроде целы, может, где треснули, а так целы. Раза три ее крепко ударили, она руками закрылась, и оставшееся изуверство пришлось на тыльную сторону левой кисти. Видите, как ее нелюдь подробил. С рукой-то, боюсь, будут проблемы, хоть бы вообще ее сохранить удалось.
Действительно, легкая, тонкая, с длинными, как у пианистки, пальцами кисть была размозжена и представляла кровавое месиво из обнаженного мяса и поломанных костей.
– Атаман, мне нужно много горячей воды, чистых простыней и отсутствия в операционной посторонних, включая тебя!
Бывают такие моменты, когда начальство (к опричникам это не относится), каким бы оно ни было, вынуждено подчиниться и выполнять распоряжения тех, чье дело в этот момент важнее всего. Из импровизированной больницы вышли все, кроме Эрмитадоры, которую, кстати, никто и не думал выгонять.
Народ лесной гудел в праведном гневе, у ручья и водопада люди с фонарями и факелами искали несчастного Еноха. Все были уверены, что и его постигла та же участь. Барыне Званской решили до утра пока ничего не сообщать.
Ночные хлопоты чуть было не нарушили Макутины планы. Никто не должен был видеть, как снимаются его разбойники с только что обустроенных гнезд и лежбищ. Снимаются тайно, на их место ставятся обряженные в старье соломенные куклы, благо их в атамановом обозе всегда имелось с избытком. Разбойник он ведь всегда не числом и силой побеждал, а хитростью, обманом да наглостью.
Люди, которые менялись местами с куклами, уходили, минуя лагерь, в дальний схрон, так что все внизу оставались уверены, что засадчики на своих местах и бдительно охраняют тайный вход под водопадом. Про вход в Шамбалу знали все и тем несказанно гордились, многие даже с пеной у рта уверяли собеседников, что после победы над казенным войском Макута всех допустит в это великое царство блаженства и радости, и каждый сможет попросить там то, что ему, по его разумению, надобно для полного счастья. Только, говорили всезнающие старухи, нельзя денег просить и другой какой здешней мелочи, до которой так охоч весь наш земной мир.
Народ лесной гудел в праведном гневе, у ручья и водопада люди с фонарями и факелами искали несчастного Еноха. Все были уверены, что и его постигла та же участь. Барыне Званской решили до утра пока ничего не сообщать.
Ночные хлопоты чуть было не нарушили Макутины планы. Никто не должен был видеть, как снимаются его разбойники с только что обустроенных гнезд и лежбищ. Снимаются тайно, на их место ставятся обряженные в старье соломенные куклы, благо их в атамановом обозе всегда имелось с избытком. Разбойник он ведь всегда не числом и силой побеждал, а хитростью, обманом да наглостью.
Люди, которые менялись местами с куклами, уходили, минуя лагерь, в дальний схрон, так что все внизу оставались уверены, что засадчики на своих местах и бдительно охраняют тайный вход под водопадом. Про вход в Шамбалу знали все и тем несказанно гордились, многие даже с пеной у рта уверяли собеседников, что после победы над казенным войском Макута всех допустит в это великое царство блаженства и радости, и каждый сможет попросить там то, что ему, по его разумению, надобно для полного счастья. Только, говорили всезнающие старухи, нельзя денег просить и другой какой здешней мелочи, до которой так охоч весь наш земной мир.
– Ну что, племяш? – постучав по плечу клюкой, позвала откуда-то из темноты старуха. Макута вздрогнул от неожиданности. Он и думать забыл про родственницу, полагая, что она давным-давно пустилась в обратный путь со своей чудодейственной водой. – Да не пугайся, это я, старая бабка твоя. Спасибо за помощь, милок, доброе дело помог сотворить и мне, и Миру Света. Чуется наша порода, Макутин корень, а молодцов твоих сразу отпущу, ты за них головной боли не держи, только скажи, куда их отправить. – Старуха замолчала, казалось, раздумывала – сообщить что-то важное родичу или промолчать. Атаман напрягся, словно зверь в засаде.
– Одно тебе напоследок скажу, – со вздохом решилась сродственница, – ты девку эту рыжу особо не задирай и своим головорезам не дозволяй. Плохо мот кончиться. Сдается мне, Стражем ее обернули, коли посля смерти в свет белый выпустили.
– Каким еще стражем? – насторожился племянник. Он всегда сторонился и побаивался всякой чертовщины и непонятностей.
– Ихним стражем. Охранительницей великих врат Беловодья. Немного, говорят, живет этих Стражей среди людей, но силы им неимоверные даны и смерти они не имут. Есть одна стара побасенка, как устренить Стража, надобно на колени припасть и, достав из пазухи голыш-камень, взять его в леву руку и кинуть в того стража со словами: «От сердца мого, тепло тела мого, крепость духа мого, тебе в помочь!» Ежели мимо пролетит каменюка али угодит в того, знать, не он. Мот, туман горный чего накуролесил, мот, Деница охмурил, али просто путник какой навстретился. А как перестренет он твой камень левой же рукой, стиснет, да так, что пыль полетит по ветру, знать, истиный Страж пред тобой и дар твой, и помощь твою восприял. Ну, прощевай, что ли? Свидимся али не свидимся, никому не ведомо, а кровинку родную рада была узреть; на вота, милок, держи!
И она сунула в руку Макуты увесистый, обкатанный водой голыш. Не то атаман и впрямь растерялся, не то просто не стал перебивать родственницу, но, будь у его куреня побольше свету, посторонние бы увидели у сурового атамана по-детски растерянное лицо и глаза, блестевшие нечаянной слезой. Прошамкала бабка и канула в ночь, как и не было ее. Только шелест старухиных слов, легкий и неприметный, как она сама, еще, казалось, стоял в неподвижном ночном воздухе.
– Бей! – вернул его к реальности негромкий голос Митрича.
– Чего там? – пряча за пазуху старухин камень, отозвался Макута.
– Сар-мэн возвернулся, с недобитком и еще одним, который при бонбах состоять должон. – И словно предваряя атаманов вопрос, добавил: – Ему объяснили, что мы полные дурни и думаем, будто ен и начальник евонный – добровольные к нам перебежчики, так что при случае ты его подбодри.
– А бонбы-то иде?
– Так у нас ужо, в крайней пещерке припрятали, под надежной охраной. И ищо, из крепости гонец прискакал, сказывает, завтра пополудню войско подастся в наши края. В цитадели останется только инвалидна команда да отряд конных ханьцев. Их все опричники на кого-то науськивают.
– Так это добре, что сатанинская-то машина у нас, – пропустив мимо ушей последние слова, промолвил атаман. – А как думаешь, не рванет она сама по себе?
– Не рванет, бей, не рванет, – отозвалась темнота голосом Сар-мэна. – Я этого грамотея-висельника всю дорогу пытал. Божится, что без двух ключей ничего с этими устройствами не случится. Ты бы видел эти бомбы – два плоских вещмешка, ровно детские ранцы, с какими я в школу ходил, увеситые правда.
– Ладно, ты потиху людей уводи, которых сымаешь, и, слышь, чтобы ни один в лагерь ни ногой...
– Да нешто я не понимаю, бей... Как там молодая Званская?
– Уже знаешь? Плохая была, когда дохтур всех из будана моего попер. Но, говорит, голова целая. И какому выродку дитя наивное помешало?..
– А вы это... Еноха ейного отыскали? – спросил Сар-мэн, подходя к атаману почти вплотную, и тому показалось, что в голосе подручного звякнули какие-то недобрые нотки.
– Не, шарят еще там, у ручья, да, боюсь, без толку, мот, тело водой отнесло...
Со стороны входа, у которого продолжали толпиться люди, в основном бабы, послышались радостные возгласы.
– Чего там нового приключилось, Митрич? – шуманул Макута.
– Да все хорошо, атаман, – доложил ординарец. – Ожила барынька, пить запросила. Дохтур с Гопсихой над ейной рукой колдуют.
– Ты поди-ка, передай айболиту, пущай он у ней выведает, кто их мордовал и где ейный друг сердешный. Мот, путевое скажет.
Машу уже не единожды про это спрашивали, но голоса и сами люди, задававшие вопросы, были где-то далеко, и слова их походили на дальний звук не то трубы, не то локомотивного гудка. Девушка скорее ощущала своим беспомощным телом, чем понимала разумом, что с ней что-то произошло, страшное и необъяснимое. Любая попытка напрячься и что-то вспомнить заканчивалась резкой болью в затылке, и смутные картины реальности с нечеткими бухающими звуками проваливались в звенящую темноту. В очередной раз вынырнув из небытия, она попыталась попросить воды, и ее услышали! Ее поняли, и холодная, сладкая, как мед, влага подействовала и оживляюще, и успокаивающе, наконец начал действовать наркоз, но она не провалилась в беспамятство, а безмятежно заснула крепким сном. Спала и не чувствовала, как подшивают кожу на голове, как в деревянной от сильнейшей анастезии руке орудует доктор, как Эрми, удивляя всех, составляет ее раздробленные косточки, и они, словно смазанные невидимым клеем, стягиваются и принимают свой первозданный вид. Маше грезилась мать, будто они о чем-то все говорят, говорят и никак не могут наговориться. Потом приснился Енох, виноватый, обиженный, убегающий, а за ним, за ее любимым, бросилась вдогонку Эрми, настигла, и они исчезли за гребнем поросшего высокой травой пригорка. Ревность и обида душили ее. Плюнув на приличия, Маша осторожно, извиваясь, словно змея, поползла к пригорку. Трава прятала ее, и вот она уже у самого края, а рядом раздается утробное рычание, надо только протянуть руку и раздвинуть сухие стебли. Маша хочет это сделать, но боится, а рычание Эрми становится все громче и отчетливее. Мысли путаются, Маша не хочет верить в предательство самых близких людей и собирается незаметно уползти назад, но в последний момент неведомая сила заставляет ее, приникнув к траве, глянуть вниз, и она каменеет от ужаса. Эрми в облике не то человека, не то тигроподобного зверя рвет острыми клыками растерзанное тело Еноха; вся перемазанная кровью, она, кажется, ничего кругом не замечает. Вдруг их взгляды встречаются, Эрми улыбается приветливо и, запустив руку в изуродованную грудину, вынимает еще трепещущее сердце.
– Смотри, подруга, что колотилось в его груди! – С этими словами она швыряет окровавленную плоть на землю. Не успев коснуться начавшей жухнуть травы, сердце любимого на лету чернеет и обращается в дикий, поросший серым лишаем камень. Маша вскрикивает и перелетает в какой-то другой сон, который вскорости сменяется еще одним, потом еще, еще и так до незапоминающейся бесконечности.
31.
Августейший Демократ играл в морской бой. Так уж исстари повелось, что сия высокоинтеллектуальная забава являлась неотъемлемой частью времяпрепровождения августейших особ. А собственно, чего ему было не играть, когда в газовой трубе полный порядок, в державе и мозгах граждан полнейший застой и всенародное процветание. У нас ведь всегда так – как застой, так народу одухотворение и блаженная радость, а все оттого, что подневольный люд начальство не тревожит и революции творить не понуждает. Как ни назови державу – что Ордой, что Московией, что Российской империей, что Союзом всех замурзанных народов, что Сибруссией, – не может она без всеобщей смуты и революционных закидонов. А уж как бунт загудит красными вихрами под крышами ни в чем не повинных домов, тут уж держись, резать начинают друг дружку соотечественники, только хруст костей над миром стоит, – вот почему всякая властная апатия воспринимается народными массами как самое что ни на есть блаженство и расцвет. Да одно жаль – недолги эти отдушины, годов от силы пятнадцать – и все, опять круговерть и кровавые потеки на обледенелых мостовых. Так что нынешнее время раем подданным казалось – ничего, что впроголодь, ничего, что убого, зато без революционного энтузиазма и войны.