– Здрассте – приехали! Вот так всегда! Хочешь как лучше... – и Зинаида Матвеевна беззвучно захлюпала носом, раскрывая душу любимой внучке. – И всё всем не так! И всё не эдак! Никому не угодишь! У всех характеры! Тоже мне – девочку нашли! Ариш, а вот когда я умирать стану, ты мне стакан воды принесёшь? – спросила она, утерев слёзы и сахарно улыбаясь.
– Не-а! – мотнула головой Ариша.
– Как же так? – Зинаида Матвеевна развела от удивления и беспомощности руки. – Почему?
– А может, тебе и пить-то не захочется! – легкомысленно заметила Арина.
– Ты моё солныско, – преисполнившись умиления, закартавила Зинаида. – Хотесь молёчка с петенюской?
– Хочу! – заявила та, посмотрев на бабку исподлобья тяжёлым, враждебным взглядом.
Странно, но Зинаида Матвеевна, которая больше всего на свете страшилась того, что дочь слишком рано «принесёт ей в подоле», как она сама выражалась, которая уговаривала – да что там уговаривала, умоляла Аврору сделать аборт, отчаянно не желая Арининого появления на свет, полюбила её настолько, что теперь нередко сомневалась в том, что девочку в муках и страданиях рожала не она, Зинаида.
И, несмотря на то что Гаврилова обожала своего сына до головокружения и потемнения в глазах, к его дочери Наталье она не испытывала тех чувств, которые должна была бы испытывать, – всё-таки внучка от драгоценного первенца!..
Быть может, она выливала на Арину всю ту нерастраченную любовь, внимание, нежность и восторг, которые недодала дочери? Быть может, в глубине души, в самом отдалённом уголке подсознания этой недалёкой, жадноватой женщины, которая всю свою жизнь считала чужие деньги, работая кассиром и не испытывая ничего, кроме злости и зависти к служащим, получающим значительно больше, чем она, таилось чувство вины, о котором Зинаида Матвеевна не подозревала даже! Чувство вины перед дочерью, которой она не сумела дать то, что полагается нормальной матери? И вот теперь Гаврилова интуитивно старалась исправить свою ошибку, незаметно для себя портя внучку вседозволенностью и чрезмерным потворством ей во всём.
* * *Надо отдать должное Эмину Ибн Хосе Заде – он, влюбившийся в нашу героиню до беспамятства, целых две недели (!) не показывал виду. Заместитель посла изо всех сил пытался жить так, будто Авроры не существует, будто не работала в посольстве девушка, как две капли воды похожая на его красавицу-жену.
Виду-то он не подавал. Внешне казался совершенно спокойным и уравновешенным. С супругой (Лидией Сергеевной) Ибн Хосе Заде вёл себя так, словно и не произошло в его жизни рокового события, – разве что учтивее стал и предупредительнее. Эмиша (так иногда называла его благоверная), придя с работы, ужинал, потом, по обыкновению, смотрел программу «Время», затем шёл в библиотеку и, забравшись на стремянку, долго, но без свойственных ему удовольствия и упоения выбирал очередную книгу, надевал пижаму, включал ночник и, отвернувшись от супруги, читал всю ночь напролёт. Лидию Сергеевну такое мужнино поведение отнюдь не удивляло и не поражало, поскольку вот уж лет семь, а то и десять, их ночи и вечера протекали именно таким образом.
Только вот что там было на уме у дорогого Эмиши, когда он бездумно листал страницы? Автор уверен на девяносто девять процентов, что, глядя в книгу, Ибн Хосе, как говорится, видел фигу. Он был очень далёк от описываемых там событий – ему стали куда интереснее теперь события собственной жизни. Бессонными ночами заместитель посла тысячи раз то и дело извлекал из памяти, подобно тому, как замученный насморком человек поминутно достаёт носовой платок из кармана, мелкие подробности, штришки, эпизоды, картинки – всё, что хоть как-нибудь касалось Авроры. Он вновь и вновь прокручивал в голове, как на пороге его кабинета появилась она – как чудо, как прекрасный сон, вся будто сплетённая из воздуха. «Привидение, – подумал он тогда, – игра воображения. Или нет. Игра света и тени». Однако спустя несколько минут Ибн Хосе понял, что никакая это не игра света и тени, никакое это не привидение его дорогой первой жены, появившееся в кабинете благодаря его страстному и сильному желанию ещё разочек хоть одним глазом увидеть её живой. Ещё через несколько минут заместителю посла пришла в голову крамольная для мусульманина мысль о реинкарнации: а что, если ненаглядная супруга перевоплотилась спустя много лет в Аврору Владимировну Метёлкину? Только к концу первого рабочего дня новой сотрудницы Эмин Хосе осознал, что жена его давно на небесах, а Аврора – это Аврора. Прекрасная до умопомрачения, отличающаяся той редкой красотой, какой мало кого одаривает матушка-природа, копаясь в предках до бог весть какого колена, накапливая по крупицам всё самое лучшее, что было когда-то в них. Сосредоточив в одной женщине самый чудесный носик, которым когда-либо кто-либо обладал в её родне, самую дивную кожу, роскошные волосы, брови вразлёт, чувственные нежные губы и печальные, будто вечно плачущие, чёрные глаза с поволокой... Натура, как ни парадоксально, в конечном счёте сделала её настолько же прекрасной, насколько несчастной. Но не будем отвлекаться на философствования по поводу взаимосвязи таких противоположных, казалось бы, и даже взаимоисключающих понятий, как красота и жизненные злоключения. Продолжим тему внутренних страданий Эмина Ибн Хосе Заде.
Итак, первые две недели после встречи с Авророй он не подавал виду, что полюбил её без памяти – той безответной, мучительной и отчаянной любовью, какая только могла случиться в данной ситуации. Он – добропорядочный семьянин, депутат Верховного Совета, заместитель посла, отец троих детей, и она – несмышлёная, наивная девчонка, ничего ещё не видевшая за свою короткую жизнь. Ничего хорошего, по крайней мере. Это Эмин Хосе сразу почему-то понял. Может, плачущие Аврорины глаза ему о том поведали, а может, графа о разводе в её анкете? – неизвестно, но заместитель Зухраба Маронова очень скоро уразумел, что Аврора несчастна, хоть и сама об этом не ведает. «С такой-то красотой только горы двигать! – думал он, механически перелистывая страницу толстого тома плодовитого французского романиста Александра Дюма-отца. – Какой властью можно обладать, имея такие внешние данные! И что удивительно! Эта милая девчушка даже не подозревает о собственной возможной силе!» Эмин Хосе, пребывая в сильном возбуждении, со злостью захлопнул книгу и решил, что именно на него возложена чуть ли не священная миссия – открыть новой сотруднице глаза. Именно он должен заставить её ценить себя. «А что, если Авророчка и не знает, насколько она хороша?!» – вдруг пришло на ум Ибн Заде, и он, подпрыгнув, перевернулся на другой бок. Взглянув на бесформенную тушу своей супруги, раскинувшуюся под лёгким летним одеялом на придвинутой соседней кровати, заместитель посла вскочил и принялся бесцельно блуждать по огромной пятикомнатной квартире, закатывая глаза и отмахиваясь так, словно над ухом у него настойчиво зудел настырный комар. Он пружинистыми шагами подошёл к жене и, включив ночник на её тумбочке, с интересом вгляделся ей в лицо – так, словно до сих пор никогда не видел его. И что поразительно! То, на что раньше (до знакомства с Авророй) Эмин Хосе не обращал ни малейшего внимания, что совершенно не волновало и не трогало его, теперь выводило из себя. Её отёчная, вечно красная гипертоническая физиономия с припухшими веками, носом, напоминающим поросячий пятачок, двойной подбородок и пористые щёки – всё это вдруг привело заместителя посла в состояние крайнего шока!
– Как! Как я мог прожить с ней почти тридцать лет?! – прошептал он, склонившись над женой. – Как я мог прижить от неё двоих детей?! – продолжал ужасаться заместитель посла.
Скажу вам честно: если б Ибн Заде не был лыс, как колено, то в ту роковую ночь он потерял бы все свои волосы от внезапно открывшейся ему правды жизни.
– О горе мне! – простонал он и выбежал вон из спальни.
Заливистый, очень напоминающий лошадиное ржание храп Лидии Сергеевны как никогда в ту ночь действовал на нервы Эмину Хосе.
Именно после той решающей ночи зампред осмелел, плюнул на приличия, поняв, что жизнь его и так уже загублена дальше некуда. И нечего ему терять, кроме своих цепей.
Если две предшествующие нижеописанному событию недели Ибн Хосе мучился, терзался и всё порывался вызвать Аврору к себе под предлогом разговора исключительно о работе (бедолага, уж полный решимости, дрожащей дланью тянулся к внутреннему телефону, но в самый последний момент решимость эта, подобно легкомысленной, ветреной девице, оставляла его – каждый раз рука Хосе Заде отдёргивалась и судорожно барабанила пальцами по полированному столу из красного дерева), то сегодня он не только отважился поговорить с «клоном» своей первой обожаемой супруги, но и пойти на крайне смелый, можно даже сказать, дерзкий, мальчишеский и в то же время геройский поступок, совершенно наплевав на своё солидное положение в обществе.
Он появился в посольстве раньше всех. Ибн Заде и вовсе спать в ту ночь не ложился, поскольку был ошарашен, повергнут, опрокинут неожиданно явившейся ему истиной, заставшей его за пустым перелистыванием Дюма-отца. И потом случайно брошенный взгляд на бесформенную распластавшуюся тушу своей второй половины – всё это в один момент внесло поразительные ясность и смысл в пустую, вялотекущую жизнь заместителя посла. Как тут уснуть, когда вдруг понимаешь, что все прежние годы были всего лишь жалкой пародией на жизнь, ничем не заполненным существованием?! Согласитесь, ведь жизнь без любви – это всё равно что толстая книга, лишённая глав, абзацев, предложений, слов – какого бы то ни было шрифта вообще. Единственным выходом для Хосе Заде было успеть вписать в неё свой текст – текст не придуманный, а пережитый, испытанный, продёрнутый сквозь себя, как нить через игольное ушко.
Итак, Эмин Хосе подъехал на персональной машине к посольству и, выкатившись из чёрной «Волги» с большой картонной коробкой, зашёл внутрь. На вахте сидел сонный Аладдин. Завидев начальство, он моментально прекратил зевать и встал по стойке «смирно».
– Здравствуй, здравствуй, Аладдин, – смущаясь, суетливо сказал Эмин Хосе. – А Марь Ванна ещё не пришла?
– Здравствуйте, дорогой нащь Эмин Ибн Хосе Заде! – воскликнул вахтёр, изо всех сил пытаясь казаться воплощением бодрости. – Какой Марь Вана?! Шести часов нет, а вы говорите – Марь Вана! Он приходит к девяти, да! И то опаздывает на пятнадцать минут! Э! Не-е! Я ничего плохого о нём сказать не могу! Марь Вана очень хорощий женщин! И фигура у него хорощий! Как будто его на станьке точиль кто-то, точиль, точиль и выточиль до нашего Марь Ванна!
– Аладдин! А ты не поможешь мне? – слишком уж смело, пожалуй, даже с наигранной решительностью спросил Эмин Заде.
– Хорощим челёвек грех не помочь, да! Как же не помочь нашему дорогому, наисправедливейшему, наидобрейшему, наилюбезнейшему Эмину Ибн Хосе Заде? – рассыпался вахтёр с приторно-сиропной улыбкой на устах.
– Спасибо, спасибо, Аладдин! Ты хороший человек. Найди мне где-нибудь тряпку – чистую половую тряпку! – скованно, не своим голосом попросил «наилюбезнейший».
– Будет вам тряпка, да! Самый большой! Самый чистый полёвой тряпка во всём посольстве! Э! Мамой клянусь! Чес слово! – зарёкся Алладин и полетел вверх по ковровой лестнице в поисках самой качественной во всём постпредстве тряпки.
Эмин Хосе, облегчённо вздохнув, пробрался к вожделенному щиту, на котором висели металлические стержни с особыми комбинациями вырезов для отпирания замков всех комнат и подсобок, и, сняв желанный ключ от двадцать пятого кабинета, торопливой, семенящей походкой припустился по направлению к приёмной.
Заняв своё рабочее место, он, беспокойно глядя на часы, ждал, когда же наконец Аладдин принесёт ему лучшую тряпку посольства.
– Вот! – с искренним огнём в глазах воскликнул вахтёр, просунув в кабинет зампреда штанину некогда полосатой мужской пижамы (вполне возможно, принадлежавшей супругу Марии Ивановны – отставному генералу Сергею Даниловичу Артухову).
– О! Спасибо, спасибо, Аладдин! Ты не представляешь, как ты помог мне! – и заместитель посла вскочил с кресла, выхватил у вахтёра тряпку, возбуждённо заметался вокруг длинного стола, делая вид, будто у него что-то пролилось и это что-то нужно непременно вытереть, а то, не ровён час, случится нешуточный потоп.
– Давайте я помогу, дорогой Эмин Ибн Хосе Заде! – подлетел к нему услужливый вахтёр.
– Нет, нет, нет! – испугался Эмин Хосе. – Ты ступай на свой пост! И смотри, чтоб ни один посторонний человек не зашёл в посольство. Тряпку я сам тебе занесу, – распорядился он.
– Да, конэшо! Правильно, да? И как я сам не подумала, что пост – он на то и пост (да?), чтоб её не оставлять!
Когда нудный и слишком уж старающийся угодить начальству Аладдин наконец ушёл, Ибн Хосе, подхватив коробку, ринулся по запасной лестнице на второй этаж к двадцать пятому кабинету.
Открыв дверь, он аккуратно и беззвучно прикрыл её за собой и, поставив коробку на пол, облегчённо вздохнул. В тот момент зампред напоминал шкодливого ученика средних классов, который тайно пробрался в кабинет директора, чтобы посмотреть ответы на предстоящую контрольную или исправить двойки в классном журнале.
Он снова взглянул на часы и заметался с коробкой по кабинету своей зазнобы, подобно тому, как воздушный шарик мечется в воздухе с сорванной ниткой. Эмин Хосе пристраивал серую коробку и так и сяк. Сначала поставил её у порога, но благоразумно убрал, поскольку в воображении его сразу возникла картина, как Аврора заходит в кабинет, спотыкается о его внушительный презент, падает и ломает ногу. «Тогда я не увижу её как минимум месяц, – размышлял он, – это если закрытый перелом и кости сразу срастутся, а если не сразу... И если перелом будет открытым?..» Ибн Хосе сразу же отверг вариант «с коробкой у порога», поскольку испугался столь долгой разлуки с любимой.
Он пристраивал свой подарок и на широкий подоконник, и на стулья, и на пол у шкафа – он метался с ним как дурень с писаной торбой, но всё ему казалось не так. Здесь Авророчка не заметит презента, тут – опять может споткнуться, здесь – случайно сесть на него. В конце концов, Ибн Заде водрузил коробку на стол, покрутил её и так и эдак и, оставшись наконец доволен, выскочил из кабинета. Он отправился возвращать вахтёру полосатую порточину предполагаемой пижамы супруга уборщицы Марии Ивановны, предварительно намочив её под струёй тёплой воды в мужском туалете.
– Спасибо, Аладдин, иди, положи это на место, а я тут за тебя побуду, – благодушно заявил Ибн Заде и в отсутствие вахтёра без проблем повесил ключ от двадцать пятого кабинета на место.
Без пяти минут шесть заместитель посла ворвался к себе – сердце его бешено стучало, душа пела – одним словом, Эмин Хосе ликовал. Вскоре по радио куранты пробили шесть утра, и Ибн Заде встал у стола, лицом к окну по стойке «смирно», как часовой у Мавзолея. Все мышцы его напряглись, и когда грянул гимн Советского Союза, то не только мурашки забегали, подобно муравьям, по его телу, но и гнусная, мерзкая мысль – неопределённая и несформировавшаяся окончательно, промелькнула в его голове. Не мысль даже, а тяжёлое чувство, сверлившее его мозг. «Ты сделал ошибку. Ты, Эмин Заде, поступаешь неправильно. Ты недостоин состоять в славных рядах компартии», – вот что говорил ему внутренний голос.
Заместитель посла отчего-то в красном знамени, которому каждый день ровно в шесть утра вся страна клялась в беззаветной верности, узрел образ своей бесформенной супруги с вечно пурпурным гипертоническим лицом и двойным подбородком. Ему стало вдруг нестерпимо стыдно – так, что по окончании гимна он без сил свалился в кресло и, упёршись локтями в стол, закрыл ладонями пылающее лицо своё.
* * *Аврора выпорхнула на улицу в половине восьмого – она первые два месяца выходила из дома за полтора часа до начала рабочего дня, боясь опоздать и развить тем самым негативное о себе мнение, как начальства, так и новых сослуживцев. Замечу, что в это время внушительного размера серая коробка из картона уже стояла на столе её кабинета, кокетливо развёрнутая уголком к двери, всем своим видом будто говоря: «Открой меня! Не пожалеешь!»
Наша героиня думала о своём. В её голове кипела настоящая пускающая пузыри каша-размазня по причине избытка мыслей. В её мозгу смешались и размышления по поводу неправильного со стороны её матери воспитания Арины, и негодование на брата – хоть Ариша и не права, но, несмотря ни на что, она ребёнок – а ненавидеть детей недопустимо, – Аврора была в этом уверена, как и в том, что Геня ненавидел её дочь. И поводов у него для этого было предостаточно – хотя глупых и ничтожных. Конечно, Кошелев ревновал мать к Арише – ведь до её рождения вся любовь Зинаиды Матвеевны была обращена исключительно на него! Его, несомненно, раздражало то неравноценное чувство, которое его мать испытывала к внучкам, – и дураку было понятно, что Гаврилова обожала Арину, а к Наталье относилась с чрезмерной для бабки холодностью. И ещё... Наверняка его бесило то, что сестра снова вернулась домой. Он-то после её свадьбы с Метёлкиным окончательно и бесповоротно распрощался с ней – запихнул маманю в маленькую комнату, ощутив себя хозяином положения и, естественно, квартиры. А тут – на тебе! Является сестра, да не одна, а с «довеском», как говорит Зинаида Матвеевна!
Образы родственников сменяли образы Эмина Ибн Хосе Заде, хохотунчика Мамиза Али Шаха с усами, напоминающими триумфальную арку, Марии Ивановны Артуховой, которая если не жаловалась на желчную Инну Ивановну Кочеткову и не плакала от вечной обиды по поводу того, что относятся к ней в посольстве куда как несправедливо, то рассказывала с упоением о своей семье, особенно о внуке – четырёхлетнем Ромочке, посла – Зухраба Фазиливича Маронова, которого Аврора видела всего раз. Отец популярного певца познакомился с новой сотрудницей и сказал, что очень рад её появлению в их осином гнезде. Да, да! Так и сказал – в осином гнезде. Метёлкину поразило потрясающее сходство посла с сыном – они походили друг на друга так же, как она сама на трагически погибшую жену Эмина Ибн Заде. Только Зухраб Фазиливич в силу своего возраста выглядел намного солиднее и представительнее сына, да густые чёрные волосы тронула седина на висках. И ещё одно отличие, которое Аврора заметила не сразу, а лишь приглядевшись – у посла были неестественно румяные щёки – свекольные даже, что говорило не о здоровье, а, наоборот, о его больном сердце...