Друг моего детства - Сергей Львов 2 стр.


- Сам Аркадий сказал: "пежо" лучше, чем "дюнлоп".

Спор шел о марках велосипедов. Они были тогда великой редкостью. А у Аркадия был собственный велосипед!

Я был уверен, что Марина понравится Аркадию, но я боялся, что он ей тоже понравится. На следующий день в школе я спросил у нее об этом. И она вдруг сказала:

- Все они в пятом "б" такие. Подумаешь!

Я обрадовался, потом удивился. Мы все время проводим вместе, откуда она успела узнать, какие они в пятом "б"? Но все-таки, когда она отмахнулась от Аркадия, у меня с сердца упала тяжесть. Именно такими словами я тогда подумал об этом. В тот год я впервые узнал, что сердце может заколотиться не оттого, что бежишь, не оттого, что испугался, а оттого, что смотришь на Марину или просто думаешь о ней...

А потом длинный счастливый год, когда мне каждое утро хотелось идти в школу, - опять увижу Марину, буду сидеть рядом с ней, вместе с ней после уроков переписывать заметки и рисовать заголовки, вместе с ней возвращаться домой, - этот длинный счастливый год кончился.

Наступило лето. Меня отправили в лагерь. Марину с бабушкой - в Керчь. Я подарил Марине "Тома Сойера", которого мы читали вместе. Она подарила мне черепок от вазы, которую нашла на винограднике.

"Скажи мне твой адрес, я напишу тебе письмо". Я целый день думал, как я выговорю эти слова, как буду потом писать ей письма. Но я вдруг не смог сказать ни этих слов, ни того, как буду ждать, чтобы лето кончилось. Мы постояли перед воротами ее дома, - этого дома тоже уже давно нет, - и она ушла во двор с "Томом Сойером" в руках, а я пошел на Садово-Триумфальную с глиняным черепком в кармане.

И все-таки лето захлестнуло меня. После лагеря я жил на даче у Аркадия - об этом договорились наши родители. В дачной компании Аркадий был главным. И меня тоже приняли в эту компанию. Правда, не сразу.

В то лето я очень хотел дружить с Аркадием. Он умел делать все то, что мне давалось плохо или не давалось совсем: ездил на велосипеде, не держась руками за руль, здорово играл в волейбол, в городки, в лапту. Когда он выходил на площадку, его все слушались. А если у него что-нибудь получалось хуже, чем у других, он говорил: "А, мура, это детство, пошли!" - и уводил нас всех за собой к другому занятию. На Пушкинской горке - так называлась улица, где стояла дача, в то лето часто раздавались слова: "Сам Аркадий сказал!"

И вдруг, когда до школы оставалось несколько дней, он забросил всю остальную компанию и стал водить за собой меня одного. Однажды мы оставили всех на городошной площадке и ушли в березовую рощу. Было жарко, но уже не по-летнему, а по-осеннему, и, когда по дороге в рощу мы проходили через орешник, с лица все время приходилось снимать нити паутины.

В роще мы легли на колючую траву, глядели на небо и молчали. А потом заговорили о нашей дружбе. И Аркадий сказал, что раз мы стали друзьями и будем друзьями всегда, каждый из нас должен доверить другому свою главную тайну. Мне это понравилось, и мы порешили, что в знак вечной дружбы запишем наши тайны на куске бересты, а бересту спрячем. Навечно.

Аркадий сказал:

- У меня вот какая тайна. Я хочу стать путешественником. Знаменитым.

Это действительно была великая тайна. А у меня великой тайны не было. Я дружил с Мариной, но об этом все знали. Иногда мне хотелось, чтобы лето скорее кончилось, и чтобы я поскорее вернулся в школу, и чтобы все это было, как в прошлом году. Но и это тоже не было тайной. Аркадий видел Марину, он должен сам понимать, что я хочу скорее встретиться с ней снова.

И все-таки у меня тайна.

- Я люблю Марину Костанди, - сказал я. Это была действительно тайна. Об этой тайне я не говорил даже ей. - Ты хочешь стать знаменитым путешественником, а я хочу жениться на Марине Костанди.

И Аркадий согласился, что это действительно такая тайна, которая стоит его тайны.

Мы сбегали на дачу и вытащили из чулана толстую темно-зеленую бутылку, на дне которой осталось немного вишен, пересыпанных сахаром. Вишни мы съели - они сладко обжигали рот, - а бутылку вымыли около колодца и высушили. Потом мы нацарапали на бересте наши тайны, число, месяц и год, свернули бересту в трубочку, спрятали трубочку в бутылку, заткнули бутылку пробкой, залили пробку стеарином от свечки, вложили бутылку в дупло, закрыли ее мхом, а дупло замазали глиной. Если этот дуб до сих пор стоит на опушке леса около станции Клязьма, в его дупле до сих пор лежит бутылка с куском бересты, на котором написано:

"Хочу стать знаменитым путешественником. Аркадий. Люблю Марину Костанди. Хочу на ней жениться. Юра".

Первого сентября я всю дорогу до школы бежал бегом.

В школе у меня есть Марина!

И в школе у меня есть друг! Друг навечно, который знает мою тайну!..

Но Марина в класс не пришла. Новые учителя - по каждому предмету свой - не знали нас ни в лицо, ни по именам. Каждый новый учитель, входя в класс, проводил перекличку, и пять раз за этот день - на русском, арифметике, географии, немецком и физкультуре - я услышал, как учитель вызывает: "Костанди!" - и пять раз на русском, арифметике, географии, немецком и физкультуре дежурный отвечал: "Нет!"

Не пришла Марина и на следующий день. И на третий. Через неделю она тоже не пришла. А потом Вова Михайлов - он стал старостой класса - аккуратно вычеркнул ее из журнала.

- Ты что делаешь?

Вова, рисуя на промокашке по памяти огромные Маринины глаза, такие, что они заняли пол-лица, и Маринины ресницы, такие, что они упирались в край промокашки, спокойно сказал:

- Костанди у нас больше учиться не будет.

- А где она будет учиться?

Вова пожал плечами.

В прошлом году я спросил бы у Анны Васильевны, что с Мариной, но Анна Васильевна уже не занималась с нами. У нее были новенькие. Малыши. Я не мог идти к ней в коридор к малышам. И вообще я больше не мог в разговоре со взрослыми произнести имя Марины.

Несколько дней я на что-то надеялся, а потом пошел в Ермолаевский. Сначала я долго стоял перед воротами, потом во дворе, никак не решался открыть двери домика, на втором этаже которого жила Марина, потом поднялся на второй этаж и долго не мог позвонить в квартиру, у дверей которой столько раз прощался с Мариной. Ну, чего я боюсь? Мне столько раз приходилось звонить и стучать в чужие квартиры, когда мы разносили по домам билеты Автодора и Осоавиахима, значки МОПРа.

Я дотронулся до головки старого звонка с надписью "Прошу повернуть", а потом осторожно повернул ее. В глубине квартиры что-то слабо звякнуло, раздались шаги, кто-то чуть приоткрыл дверь, оставив ее на цепочке.

- Тебе, мальчик, чего? - спросил невидимый человек из темноты коридора.

- Я к Марине... К Марине Костанди.

- Нету ее...

- А Екатерина Христофоровна? - спросил я с отчаянием. Так звали бабушку Марины, которая молча угощала меня изюмом и вздыхала.

- И ее нет. Костанди здесь больше не живут, - сказал голос из темной прихожей. Я уцепился за ручку.

- А где они живут? - спросил я.

- Не докладывали.

Дверь захлопнулась.

Полдороги домой я бежал.

Мне казалось, что дома мне помогут. Мне объяснят, как найти Марину. Но когда я добежал до дома, я понял, что с тех пор, как я сказал, что люблю Марину и, когда вырасту, хочу на ней жениться, это тайна, к которой нельзя допускать никого. Кроме моего друга. Кроме Аркадия.

Но Аркадий тоже не знал, как разыскать Марину.

Осень и зима тянулись бесконечно. За лето все в классе изменились и забросили прежние увлечения. Никто больше не менялся фантиками, не вырезывал на ластиках печати, не таскал в школу рваные тетрадки "Ната Пинкертона". Все девочки из нашего класса записались в драмкружок. Главные роли там играли мальчики из восьмых, и нас туда не звали. Вова Михайлов ходил заниматься к художнику, совсем отделился от класса и даже потребовал, чтобы выбрали другого старосту. А я так запустил стенгазету, что меня тоже переизбрали, но я не огорчился. Только Арсик Хачатрянц и Федя Бычков по-прежнему строили свой дирижабль, но с ними все стали обращаться, как с маленькими.

Всю длинную осень, всю бесконечную зиму я часто болел и радовался, когда можно было не идти в школу, где уже не осталось ничего от прошлого года.

Одно утешение оставалось у меня - мой верный друг Аркадий. Я приходил к нему, чтобы говорить о Марине.

Она приехала из города с улицами, которые от синего моря поднимаются в красные горы. Она приехала из сада, где растет виноград и где она откопала черепок, которому больше тысячи лет, Она откопала его, чтобы потом подарить мне. Она приехала из этого города, чтобы целый год сидеть со мной на одной парте, чтобы я мог каждый день провожать ее домой и держать в руках мягкое ухо ее шапки, которую ей привез ее дядя-капитан. И она снова вернулась в этот город, на его улицы, поднимающиеся от синего моря в красные горы, чтобы я отыскал ее там.

Чем больше я рассказывал об этом Аркадию, тем сильнее верил, что, когда мы прощались, Марина не просто ушла в свой дом, оставив мне на память глиняный черепок, а, уходя, сказала, что, если не вернется осенью в Москву, я должен за ней приехать. Аркадий соглашался. Конечно, она так сказала! Непременно нужно за ней поехать! Верный друг, он ни разу не сказал того, что я понимал и сам, но о чем старался не думать: никто не пустит меня в Керчь!

Чем больше я рассказывал об этом Аркадию, тем сильнее верил, что, когда мы прощались, Марина не просто ушла в свой дом, оставив мне на память глиняный черепок, а, уходя, сказала, что, если не вернется осенью в Москву, я должен за ней приехать. Аркадий соглашался. Конечно, она так сказала! Непременно нужно за ней поехать! Верный друг, он ни разу не сказал того, что я понимал и сам, но о чем старался не думать: никто не пустит меня в Керчь!

Всю эту осень и зиму я очень много читал. На уроках. За едой. Даже на улицах.

Потом зима сразу кончилась. Тающие сугробы, и просыхающие тротуары, и пушистая верба на улицах, и зазеленевшие кусты - все понеслось одно за другим, будто от последнего снега и до первых листьев прошел не месяц день... В школе открыли и вымыли окна, мы ходили в школу без пальто и шапок, на переменах выбегали в Гнездниковский переулок и по выщербленным кирпичам влезали на широкую каменную стену. За стеной был пустырь, на котором милиционеры обучали служебных собак. Собаки видели нас, вырвавшихся из школы, начинали радостно лаять и сбивались со своих собачьих уроков, а милиционеры сердились и прогоняли нас.

Мне казалось, что в эти дни с моими глазами случилось то же, что со стеклами окон. Всю долгую осень и бесконечную зиму они были словно мутными, я ничего не видел ими, кроме книг и черепка, который мне подарила Марина. А теперь мои глаза распахнулись, как окна. Я видел каждый кирпич нашей школы, я видел зеленый мох старой стены, ограждавшей пустырь, каждый лист на дереве, лицо каждого прохожего...

- Проснулся наконец! - сказала мама.

В один из первых теплых вечеров я пришел к Аркадию. Я застал у него ребят, которыми он верховодил прошлым летом на даче, покуда не подружился со мной. Они играли в настольный бильярд - эта игра была новинкой. Аркадий объяснял, как ставить металлические шары, как держать кий, как бить. Он произносил загадочные слова: "от двух бортов!", "дуплет", "свой", "кикс", - и все вокруг него повторяли: "Сам Аркадий сказал..."

Я удивился. Я не знал, что "дачные" бывают у Аркадия. Он мне об этом не говорил. Но по разговору, который они вели, я понял, что бывают. Вот и сейчас вместе собираются идти в кино "Центральный" на звуковую картину "Снайпер". "Дачные" встретили меня хорошо, позвали с собой. Аркадий, правда, не поддержал приглашения. Но тут полил такой дождь, что идти никуда не пришлось.

Аркадий предложил еще поиграть на бильярде. Проигравший вылетал, а Аркадий всех обыгрывал, и "дачные" сказали, что им это надоело. Мишка Вайнштейн предложил устроить викторину. Викториной тогда увлекались все. Аркадий скривился.

- Скучища! - сказал он.

Но "дачные" заупрямились. Совсем не скучища. Нужно только найти номер "Огонька", где есть вопросы и ответы.

- Нет у меня "Огонька", - сказал Аркадий.

Но я вдруг осмелел и вызвался задавать вопросы без "Огонька". Из головы.

- Ловко придумал. А ответы? Может, ты такие вопросы задашь, на которые вообще нет ответа!

Но меня уже понесла неудержимая сила.

- Да вы попробуйте! Хотите, я задам вопрос, напишу ответ на бумаге и спрячу его, пока все не ответят. Ответ можете проверить по энциклопедии.

- Чего-то писать, потом проверять - муть, - сказал Аркадий. - Манная каша.

Но "дачных" уже зацепило.

- Нет, попробуем! Ты что же, один будешь всем вопросы задавать?

Я уже не мог остановиться.

- Могу один. А потом вы все - мне!

Мишка Вайнштейн восхитился:

- Сеанс одновременной игры на шести досках! Начали? - Начали!

Книги той долгой осени и бесконечной зимы встали у меня перед глазами: книги Рубакина, Алтаева, Поля де Крюи, Заяицкого, Плавильщикова, Богдановича, Данько. Левенгук шлифует стекла, а потом смотрит сквозь эти стекла на каплю дождевой воды; Леонардо да Винчи рисует на щите чудовище, составив его изображение из разных зверей, змей и насекомых; Бетгер, рассеянно покатав в руке комок пудры с парика, открывает секрет китайского фарфора; Де Лонг прощается с затертой во льдах "Жаннетой"; киязь-бунтовщик Кропоткин; солдаты Черниговского полка; писарь Клеточников открывает народовольцам секреты Третьего отделения; Вамбери в одежде дервиша идет по тропам Персии; английский мальчик от лени изобретает регулятор паровой машины, и другой английский мальчик работает на фабрике ваксы, чтобы все об этой фабрике запомнить и когда-нибудь написать...

Я задавал вопрос и записывал на бумаге ответ, а бумагу переворачивал. И если "дачные" не знали, когда жил Спалланцани, что изобрел Фультон, что стало с детьми человека, который первым предложил перелить кровь, я пересказывал на память целые страницы из любимых книг, дополняя их подробностями.

Первые мои ответы "дачные" пробовали проверять по энциклопедии, а потом просто стали слушать. Если я ошибался, они не замечали.

Когда мы кончили игру и выглянули в окно, дождь уже давно перестал, тротуары просохли. Но в кино мы уже опоздали. Восьмой час, нам не продадут билетов. Я сказал ребятам, что "Снайпера" можно посмотреть и в другой раз, а сейчас лучше пойти ко мне, я покажу книги, в которых все это вычитал, и мы можем сделать опыты, которые описаны в книге Перельмана "Чудо нашего века".

"Дачные" двинулись за мной, и я был так счастлив, что не сразу заметил: Аркадий остался дома. Но даже это не испортило мне весеннего вечера, когда я снова почувствовал переполняющую меня радость. В этот день я лег спать, зная, что завтра, ну, послезавтра все должно перемениться. Должно случиться что-то хорошее.

И случилось!

Мы занимались во вторую смену. Я приходил домой, и дорога от школы до дома по весенней вечерней улице Горького еще долго звенела у меня в ушах и гудела в крови.

В тот вечер накануне выходного дня (выходные были тогда не по воскресеньям, а шестого, двенадцатого, восемнадцатого и так далее) мама не спросила: "Ну, что в школе?" - она внимательно посмотрела на меня и медленно выговорила:

- Тебе письмо!

- От кого? - спросил я. Раньше я получал письма только от родителей.

- Не знаю. Письмо у тебя на столе.

Я подошел к столу, за которым делал уроки. На столе поверх стопки учебников лежало письмо.

Почтовая марка. Штемпель. Наш адрес. Наша фамилия. Мое имя.

У меня остановилось, а потом заплясало в груди сердце.

Только один человек на свете мог написать мне письмо. Только один человек на свете должен был написать мне письмо. Только от одного человека на свете всю эту долгую осень, всю эту бесконечную зиму, всю эту короткую и быструю весну я ждал письма. И этот человек написал мне.

Марина!

Я еще не вынул письма из конверта, а уже знал, что письмо написала она.

Письмо действительно написала она.

Очень четкими буквами, похожими на те, которыми она переписывала заметки. В тетрадях она писала по-другому. Но разве за такой длинный год не может измениться почерк?

Марина писала мне, что очень по мне скучала. Марина писала, что приехала в Москву на один день и, когда мы увидимся, все объяснит. "Я буду ждать тебя завтра в два часа у колонн Большого театра".

Завтра. В два часа дня. У колонн Большого театра.

Завтра. В два часа дня. У колонн Большого театра.

Завтра. В два часа дня. У колонн Большого театра.

У Большого театра восемь колонн.

Это я запомнил в тот давний майский день. Я пришел раньше, чем было написано в письме, и начал ходить от колонны к колонне.. Мне казалось, что, если я буду стоять неподвижно у первой колонны, Марина может появиться у последней и не заметит меня в толпе.

Чтобы быстрее шло время, я считал колонны. Их было восемь. Между первой и второй и между седьмой и восьмой стояли фонари. Я то и дело выходил из-под колоннады посмотреть на уличные часы, потом кидался обратно, чтобы мы не разминулись. В половине третьего, стоя около пятой колонны, я перечитал письмо.

Может быть, я что-нибудь перепутал?

Я ничего не перепутал.

Потом я спрашивал у каждого прохожего, который час, пока один из них, который, видимо, тоже кого-то ждал, не прикрикнул на меня:

- Что пристаешь, надоел!

В три часа я понял: Марина не придет. В четверть четвертого я еще раз прошел через всю колоннаду, от первой колонны до восьмой и от восьмой колонны до первой...

Букетик подснежников, который я, смущаясь, купил по дороге, завял у меня в руках, Я не знал, что с ним делать. Я не хотел нести его домой и не мог выбросить.

Я пошел к станции метро - метро открыли в начале того самого давнего мая, когда все это происходило со мной. И тут мимо меня с хохотом пробежали какие-то ребята. Лица их показались мне знакомыми, но я не сразу понял, кто это. И только когда они обогнали меня и стали около входа в метро около ниши, где тогда помещался гипсовый спортсмен, а я подошел ближе к вестибюлю, я узнал их. Это были "дачные" во главе с Аркадием. Они захохотали и загикали, а я все еще не понимал, откуда они взялись и чего так веселятся. И тут я услышал голос Аркадия:

- Ну, что я говорил? Профессор возвращается со свидания. С цветочками возвращается! Ну, задай нам вопрос, профессор!

Назад Дальше