— Мама, там? Там?
— Это часы, — отвечаю я ему. — Они говорят: «Тик-так».
Андрей призадумывается.
— Ти-и? Ти-и?
Вот это да! Это же — новое, третье слово нашего Андрюши! Да если с ним заниматься, он же скоро вовсю болтать начнет!
Я приседаю перед ним на корточки.
— Давай послушаем! Где твои ушки?
У маленьких детей надо почаще спрашивать: «Где твои глазки? А где ушки? Где животик?» — и так далее. Про это во всех книжках можно прочитать, да все про это знают и без книжек. Дети от этого быстрее начинают осознавать себя и свое тело, и, словом, они быстрее развиваются.
Я поднимаю руку с часами, и Андрюшка вдруг застывает на месте.
В ужасе он открывает рот, а уши закрывает двумя руками и опрометью кидается назад, в палату.
Выходит, где-то его драли за уши! И он это помнит! Теперь он будет думать, что и я такая же… Как кто? Та женщина, которую никак не найдут милиционеры? Не-Валентина не-Чернова? Кто она ему была? Выходит, он ее помнит и боится?
Пусть уж скорей приходит та, что хочет его отсюда взять. Если только Швабра не выдумала ее, чтобы мне досадить. Пусть с новой мамой он позабудет все плохое… А меня, наверно, он будет теперь бояться. Тоже ведь, сказала: «Где твои ушки»… Я стану теперь просто пугалом для него.
Еще хорошо, что нас с дочкой выписывают отсюда.
Новый год в больнице встречают только те, кто лежит в реанимации, или кому совсем уж некуда идти. Мы отправляемся домой еще за пару дней до праздников. Я одеваюсь в коридоре, а после одеваю малышку. И она терпит, пока я заворачиваю ее в две теплых шали, а после в одеяло. Точно знает: мы идем домой!
И тут Андрюша вдруг вылетает из палаты и с ревом бежит прямо ко мне. Он что есть сил обхватывает мою ногу.
— Мама! Мама!
Сестры оттаскивают его от моей ноги. Он громко кричит. Меня выталкивают с дочерью на лестницу, я и розовый бантик не успеваю завязать. Швабра еще бросает вдогонку:
— У тебя есть свое дитя! Захочешь — еще родишь!
Слезы текут у меня из глаз, и я не знаю, как их остановить. Разве бывает так невесело отправляться домой из больницы?
Муж ждет меня у выхода.
— На грубость нарвалась? — с ходу спрашивает он. Как будто бы всё видел.
Из-за слёз я не могу спросить, откуда он всё знает. Я говорила ему, что у нас в палате есть такой Андрей Чернов… Но это было в первые дни, когда мы с дочкой сюда попали.
Муж говорит:
— Ну что ты плачешь по этому мальчику сейчас? Что, лучше бы его сразу, как родился, в мусорку, в полиэтиленовом пакете? Или лучше, если б та Чернова — или не Чернова — сделала аборт?
— Не знаю, — отвечаю я сквозь слезы. — Некоторые говорят, что лучше бы она сделала аборт, раз ей ребенок был не нужен. Вот ведь он мыкается теперь по казенным заведениям…
— Что ты! Ну, мыкается… — говорит мой муж. — И что? Она же родила его, и он ведь сейчас живет. А мог бы не жить… Он может теперь пройти свой путь.
Муж ни разу не говорил мне про то, что надо пройти какой-то там свой путь.
Мы говорили с ним о том, о чем все говорят.
Какие глазки, какие губки, какие ножки у этой девочки. Я Павел, а тебя как звать? После — во сколько встретимся, на какой фильм пойдем? Нет, этот, мне говорили, нудный.
Потом — про то, что скоро будет ребенок — не бойся, поженимся. А я и не боюсь. Да нет, побаивалась… И уговаривала себя, что ничего страшного не будет, если окажется, что он не хочет этого ребенка. Стояла перед зеркалом, тренировалась, как скажу: «Ну и проваливай, сама буду растить…»
А после новый страх — первые роды. Два, три, четыре дня после рождения малыша самым странным на свете кажется то, что есть женщины, у которых больше одного ребенка. Двое, трое, а то и вовсе пятеро. Зная уже про эту боль, как можно согласиться снова пройти через нее? Но боль забывается уже к концу первой недели, и если потом тебя спрашивают: «Как, больно было?» — то ты уже не можешь толком ничего сказать.
Потом начался страх за дочку, отчего она громко кричит, отчего просит есть не по расписанию. Отчего, отчего… Ведь в книжке же написано, что она должна вести себя совсем иначе…
Даже в больницу некоторые брали с собой такие книжки. Девочки, соседки по палате, — молоденькие мамы с первыми детьми. Опыта — нуль, есть только страх за малыша, усиленный многодневным, постоянным недосыпом. Девочки, забывшие в своем первом материнстве, какими они были еще год назад. Мятые халаты, кое-как схваченные волосы, красные глаза. Одно желание — чтобы дитя было здорово. И спало крепко, сладко. И давало спать…
И этих в девочках, таких, как я, мне вдруг открылась такая глубина, какой никто из нас в себе не ожидал. Если рядом не было чужих, мы говорили про то, откуда приходят на Землю наши дети, где были их души, когда их еще здесь не было. Да и вообще, зачем они приходят сюда, на Землю, где столько тягот — без конца. Зачем мы все сюда приходим?
Швабра, наверное, решила бы, что мы все чокнулись, если бы услышала такое…
Сейчас, шагая к остановке рядом с мужем, я думала о той глубине, которая мне вдруг открылась в нем. О том, что он тоже думает, что мы откуда-то приходим сюда, на Землю. А еще — о том, что когда-то он мог быть таким же Андреем Черновым и называть мамами всех подряд. В детском доме, например. Муж рано остался без родителей. Он должен был сам заботиться о себе, а это не всегда получалось. И на груди у него есть шрам — такой, что страшно смотреть. Но это случилось уже после детдома, в армии. Некому было что-то предпринять, чтобы он туда не попал.
И все же он был не против того, чтобы пройти этот самый, задуманный для него кем-то, путь. Выходит, и я сама, и наша дочка, и дочкина болезнь — все это — часть его пути? Которого могло не быть? И если б его не было, если бы он не пришел сюда, на Землю, то как бы я жила, родилась бы или не родилась моя дочка? Может, я навсегда бы осталась одинокой, вроде нашей Швабры, которая будет встречать Новый год в больнице?
Мне вдруг очень остро стало жаль ее. И было непонятно, почему мы ее все так не любили. Что она сделала нам? Ну, говорила каждый день, чтоб чисто было. И чтоб хранили продукты в холодильнике — так жалко, что ли? В тумбочке же тараканы. Моешь палату, не моешь — всё равно… Здание старое — и в этом никто не виноват.
А уколы она делала так, что малыши почти не плакали.
Я слышала, как Швабра записалась дежурить в Новогоднюю ночь. Сама вызвалась. Медсестры в коридоре составляли график, все шумели, галдели на весь этаж, пока не прибежала Швабра. Она здесь старшая, ее бы не заставили работать в Новый год. Все думали, что она хочет утихомирить молодежь, прикрикнуть так, что мало не покажется, а она вдруг вызвалась дежурить. Все растерялись, а потом стали ее наперебой благодарить, и называть палочкой-выручалочкой, и обещать тоже подменить в случае чего.
Из коридора долетел обрывок ее фразы:
— Мы тут с Андрюшкой будем куковать под елочкой. Что нам еще нужно?
Поскорей бы у Андрюшки появился дом, чтобы ему не приходилось в больнице вместе со Шваброй куковать…
Какое счастье — оказаться дома… И совсем скоро — Новый год.
С утра муж на работе. В дверь звонят.
— Не знаете, чей это ребенок? — спрашивает Валя, старшая дочь Наташи, той самой моей соседки, которая молится по вторникам. — Мама нам сказала, все квартиры обойти, везде спросить людей — и нам потом воздастся Богом за наше добро!
Девчонки-школьницы из нашего двора водят по подъездам мальчонку лет пяти-шести. Наташа с Валей встретили его возле магазина. Мальчишка заходил туда погреться, а после магазин закрылся на обед. Наташа с дочкой по пути от остановки хотели купить хлеба, и оказалось — не вовремя пришли. Точь-в-точь к обеду. Им навстречу им из магазина вывели на крыльцо ребенка — и тут же замкнули дверь. Мальчишка топтался на крыльце, не зная, куда идти. Наташа поинтересовалась: «Почему ты не идешь домой?». Он промолчал. Наташа с дочкой пошли в наш двор — и он за ними. Во дворе гуляло несколько девчонок — Валиных подружек. Наташа собрала их в кружок и рассказала им о Боге и добре, а после пошла домой. У нее дома еще трое младших. А девочки стали искать дом чужого мальчика все вместе. Он безропотно ходил за ними из одного подъезда в другой.
Люди, к которым девочки звонили, все как один говорили, что не представляют, откуда мальчик взялся. Они его впервые видят. На этом разговор кончался. Двери закрывались, и дети отправлялись дальше. Так что девчонкам, может, в самом деле где-то зачтется этот день. Без разницы, какому богу молятся Наташа с дочкой Валей по вторникам. И тем из них, кто вообще не молится, тоже, наверное, воздастся за этот день. Хотя Наташка говорит, что самое главное — молиться. В Дом культуры она всегда берет с собой детей. И они тоже выкрикивают странные слова. Это у них начинается быстрее, чем у взрослых. Хотя они и устают быстрее, и некоторые из них начинают капризничать, канючить — просятся домой. На таких все там цыкают. Наташа говорит, что в Доме культуры дети учатся терпению и доброте.
Выходит, что у этих девчонок есть уже и то, и другое. Они обходят с мальчиком уже второй четырехподъездный дом.
Хотя гораздо проще было бы сразу позвонить в милицию. Никто из тех людей, кто открывал им двери, почему-то об этом не сказал. И сама Наташка не сообразила. А как сообразишь, если у нее в доме нет телефона? И телевизора у нее, между прочим, тоже нет. И даже книг. Только Валины учебники. Наташа говорит, что читать книги — это грех. Мало ли что в них окажется написано. Я как-то попыталась возразить: «Ну, книги — это мудрость, накопленная разными людьми». Но Наташка мне ответила, что всю мудрость, которая ей может быть нужна, ей излагает их руководитель по вторникам.
— Если б ты ходила со мной в Дом культуры, ты бы тоже была ближе к знанию истины, — сказал Наташа. — Ты бы не жила в грехе.
Девчонки порядочно замерзли. Я забираю у них ребенка и всех отправляю по домам, а сама скорей звоню в милицию, чтобы за ним могли приехать и отвезти его к родным. Он только немного старше нашего Андрюши. Его, наверно, где-то ищут. Сбились с ног.
Милиция приезжает к нам не сразу. Мальчишка грызет сухари. Они так и гремят у него во рту, пока я разогреваю суп. Валенки у него надеты на голые ноги, и пахнет от него так, что просто шибает в нос. Он взрослых мужиков так пахнет, от бомжей, и если такой, например, в автобус входит, то пассажиров сразу сметает с мест. Они сбиваются в толпу в противоположном конце салона, а пол-автобуса оказывается в распоряжении бомжа. Это же сколько надо не мыться, чтобы так пахло?
Мальчик, наевшись супа, идет в комнату, где спит моя дочурка, садится на пол среди ее игрушек и начинает медленно их перебирать. Я думаю: когда еще приедет милиция? И если бы я искупала его сразу, как только он здесь появился, он бы уже обсох. А, может, он успеет обсохнуть, если его искупать сейчас?
Женщина-милиционер приходит, когда я мою его в ванне. Он с удовольствием крякает, пускает пузыри. На милиционершу ноль внимания. Тут просыпается дочурка и начинает громко плакать. От ее плача у меня всегда наступает паника. Вот и теперь… Я уже в полном ужасе — на улице мороз, а у ребенка мокрая голова… И дочка надрывается. Она хочет есть. И так она уже долго спала…
Под ее крик, сбиваясь, я говорю милиционерше что-то про Рождество, про Новый год, про этот резкий запах пота и мочи, про то, что на ребенке не было носков, и я решила только его помыть… Детским шампунем…
И я даже флакон с шампунем из ванны несу, в свое оправдание…
Женщина пристально смотрит на меня. Как будто хочет что-то обо мне узнать. Может быть, то, чего я и сама не знаю. Так смотрят на преступников? Душа уходит вниз, в тапочки.
— У вас, конечно, нет в доме авторучки? — вдруг спрашивает женщина. — А я свою в машине оставила…
Мне кажется вдруг — она растеряна. От этого я теряюсь еще больше.
— Муж учится… заочно… в университете. И вообще. Почему у нас нет в доме авторучки?
— У вас грудной ребенок, — говорит женщина. — Вам трудно. Не надо искать авторучку. Ваш адрес у нас есть. Я после, в машине оформлю все… как-нибудь.
Она уходит, оставив мальчика с нами на праздники, и потом я объясняю мужу, что этот ребенок попал к нам вместо Андрюши, раз уж Андрюшу забрать было нельзя. И это — только на Новый год.
Муж терпеть не может, если я что-то решаю без него. Общительным его не назовешь. И, может быть, он хочет, чтобы мы провели праздники втроем — только наша семья, он, я и дочка. Я не представляю, что он скажет теперь. Но он только пожимает плечами:
— Ты ведь уже уладила с милицией? Что будем делать в выходные?
…Что я делаю?
Сплю!
Сон накатывает на меня сразу волной, заставляя наверстывать все недоспанное в больнице, и я сплю без снов — сплю очень сладко и глубоко. Так глубоко, что сразу не вынырнешь. И если не обойтись без того, чтобы подняться и сварить что-нибудь на нас троих, и покормить дочурку, я могу думать только о том, когда же снова, через сколько времени мне можно будет спать, спать…
Просыпаюсь — за окнами светло. Мальчонка спит на диване рядом со мной.
— Наш найденыш заразился от тебя сонной бациллой, — говорит муж, расправляя на батарее мокрые пеленки — одну поверх другой.
Иногда мне приходит в голову, что надо бы чем-то заниматься с мальчиком, коли уж мы взяли его в дом его на Новый год. В детском саду он был бы уже в средней или даже в старшей группе. У таких каждый день занятия. Они рисуют, лепят, им читают книжки… И я берусь читать ему какую-нибудь сказку. Но он засыпает, не дослушав до конца.
Все выходные мы проводим дома, и наш гость совсем не просится на улицу. И если он не спит — он ест. Такому аппетиту кто угодно позавидует.
— Я тоже найду жену, чтоб хорошо готовила, — сообщает он моему мужу за обедом.
Муж кивает ему, как равному.
— Только я маленькую себе найду — как я, — объясняет найденыш. — Твоя — большая…
Муж смеется:
— Ты ведь сам будешь — как я.
Мальчишка отправляет в рот очередную ложку супа — и так, с полным ртом, отвечает что-то уж совсем непонятное.
А один раз, когда мужа нет дома, он говорит мне, что его зовут Никита. И что на самом деле ему уже тринадцать лет, просто он такой — не вырос. Бывают маленькие люди, которые выступают в цирке. Он из их породы. И, может быть, когда-нибудь его тоже примут в такой цирк. А если не примут, то ему прямая дорога будет — в городскую тюрьму. Чем он еще сможет заниматься — только в цирке, или… — Он замолкает. — Ну, или воровать.
— В тюрьме сидят преступники, ты что? — успокаиваю я его. — Ты вырастешь большой, и станешь — кем захочешь…
Кто-то же рассказывал ему про тюрьму! И еще — выходит, где-то его водили его в цирк лилипутов. А в нашем городе такие цирки никогда не выступали… Откуда же он взялся? Разве сможет он это рассказать — такой малыш? Что он сам знает о себе?
И почему он думает, что никогда не вырастет?
Проходят новогодние праздники. Перед Рождеством за нашим гостем приезжает та самая женщина-милиционер.
Муж снова на работе. Дочка не спит, я прижимаю ее к себе левой рукой и что-то ей между делом говорю, чтобы не хныкала. Сейчас, сейчас, милая, кушать будем. Потерпи, милая. Видишь, Никита уходит от нас. Никиту надо проводить… Одной правой рукой я помогаю мальчику натянуть красные колготки. Их мужу на работе кто-то передал, у кого дочь выросла. Под джинсами колготки — все теплее. И свитер у кого-то нашелся для найдёныша. Теперь он не замерзнет.
Они с милиционершей уже выходят на лестницу, как вдруг Никита возвращается один.
Он тянет меня в кухню, а там откуда-то из потайных мест в своем пальтишке достает мою цепочку, серьги и спрашивает:
— Узнаешь?
— Н-ну, да… — теряюсь я. — Что, это мое?
Он как-то натянуто смеется. Ха-ха.
— Держи! Глупая ты совсем, смотреть на тебя жалко. И мужик твой не учит тебя. Чужого пацана пустили — и не смотрят…
Теперь я вижу, что ему вполне может быть уже тринадцать лет. Или еще больше.
Он машет рукой:
— Ну, никому больше дверь не открывай. А то ведь — жалостливая очень.
А потом он уходит.
Моя цепочка, серьги — это же все бижутерия. Совсем дешевая. Он, что, думал, что это золото?
Через два дня нам позвонили из милиции. Сказали, что Никита сбежал из детприемника, и если вдруг появится у нас, то мы должны им сразу сообщить.
Но он у нас не появился.
До того как дочке исполнился год, мы еще несколько раз попадали с ней в больницу. В младенчестве она была слабенькой и восприимчивой к любой инфекции.
Когда мы оказались там в третий раз, в июле, Андрюши там уже не было. Я узнала, что у него, наконец-то, появилась мать. И это наша Швабра.
Сейчас ей сорок шесть. Она уволилась из больницы, потому что наконец-то нашла работу с зарплатой в два прожиточных минимума, на каком-то складе за тюрьмой. И ей разрешили усыновить Андрюшу. С медсестринской зарплатой ей бы ни за что не дали его усыновить.
Когда-то она говорила мне: «Он родился специально для того, чтоб стать кому-то сыном».
Как же я раньше не догадалась, кому именно? Она всегда была рядом с мальчиком, он жил в пространстве ее любви, еще не зная об этом.
И я не знала.
Иначе не проревела бы весь вечер, в начале февраля, когда мы с дочкой второй раз попали в инфекционную больницу. Андрей все еще был там. А мы с дочкой оказались теперь в другой палате. Там, где лежат с инфекциями дыхательных путей.
Я шла по коридору с дочкиным горшком, как вдруг Андрюша выскочил, бросился ко мне и обнял мои коленки.
— Мама, мама!
Потом нашел под моим рукавом часы и сказал чисто и радостно:
— Часы — тик-так!