А рядом стая гнолов щекотала сабистых тэдиков до пароксизмов, приговаривая при этом: «На дворе трава, на траве дрова», что приводило в ужас забравшегося на дерево молчаливого алинопода. По соседству одна женщина-человек говорила другой: «Уж и не знаю, кто тебе поможет, Джоси». А чуть дальше семь мунов пытались слиться в сексуальном псилликозе путем родительского смыкания, но тщетно: для этого им не хватало самого главного — бадминтонного инвентаря. Еще более зловещие дела творились на другой стороне улицы, где барбизан в кольчуге из листьев, с заостренным олимфатом, отстукивал сообщение о своем разочаровании на грудной клетке и брюшных щупальцах коварных, приторно-улыбчивых лунтеров, застигнутых во время запрещенного и невозможного акта псевдотрансформации.
Ни одна из этих сцен не произвела на Кромптона впечатления. Каждая из них была рассчитана на то, чтобы пощекотать чувства зрителей определенного гуманоидного вида — притом совсем необязательно человеческого. Большую часть того, что делали друг с другом эти существа, Кромптон не понимал, так же как и другие гуманоиды не понимают, что делают друг с другом люди. Это была ситуация абсолютного обоюдного непонимания, на фоне которого наше пресловутое непонимание самих себя и себе подобных выглядит сущим пустяком.
Кромптон в замешательстве глазел по сторонам, словно бесплотный разум, парящий над сценами из какого-то сюрреалистического ада, в котором карнавальные создания демонстрировали свои экзотические эмоции, воспроизводившие недоступные рассудку реалии их жизни.
Кромптон пришел к выводу, что продолжать в таком же духе совершенно бессмысленно. Повернув назад, он прошел мимо двух тэдиков, отбивавших чечетку на широком, похожем на лопату носу линяющего барбизана, миновал несколько еще менее аппетитных сцен и наконец добрался до главных ворот с печатающим на машинке писателем.
— Вы, кажется, много знаете, — обратился к нему Кромптон. — Не подскажете, где я могу найти Эдгара Лумиса?
— Вы правы, я как раз тот человек, который вам нужен, — сказал писатель,, передвигая каретку и закручивая третью сигарету. — Знаете ли, я действую как собственный deus ex machina[13], так что элегантности моего замысла не будет нанесено никакого ущерба, если я скажу вам, что мистер Лумис находится слева от вас на четвертых подмостках и его представление подходит к концу. Боюсь, вам, мой друг, следует поспешить. Но прежде чем вы покинете меня, позвольте мне в двух словах обрисовать вам вашу ситуацию в целом.
За чем последовала десятиминутная лекция на тему о всевозможных тонкостях и нюансах, которые Кромптон наверняка упустил, оценивая смысл происходящих событий. Все это время Кромптон простоял неподвижно, даже не моргая, замороженный лучами ружья-парализатора — обычного средства в руках членов Галактической гильдии писателей, с помощью которого они обеспечивали себе внимание и уважение неблагодарных слушателей во время скучных, но многозначительных выступлений.
Наконец писатель завершил свою лекцию цитатой из Рильке и выключил ружье-парализатор.
— А теперь, — сказал он, — немного аплодисментов и минимальную утвержденную гильдией плату в сто проников за не столько исключительную, сколько поучительную и высокоморальную импровизацию.
— Еще чего! — взъярился Кромптон.
— Платите, — приказал писатель, — а не то я снова включу парализатор и прочитаю десятиминутную лекцию на тему о благодарности по стандартным расценкам.
Кромптон заплатил, небрежно поаплодировал и поспешил смыться.
Он прибежал к указанным подмосткам как раз в тот момент, когда бородатый мужчина в набедренной повязке произносил:
— И тогда на прелестном надгробии Антигоны будут выгравированы слова: «Она так и не дождалась его прихода!»
Публика — тридцать семь человек среднего возраста из города Феникса, штат Аризона, — буквально помирала со смеху.
Бородач, поклонившись, исчез.
Кромптон схватил за рукав одного из сидевших в аудитории — по странному совпадению им оказался Джон Уинслоу, Аудитор из Флагстафа — и спросил:
— Актеры! Куда девались актеры?
Джон Аудитор, осанистый оживленный человек со стальными голубыми глазами и нелепым шрамом от дуэли на левой щеке, бесцеремонно вырвал свою руку у Кромптона.
— Что вы сказали? — резко спросил он, пережевывая вставными зубами фруктовую жвачку, последнее напоминание о днях, надежно похороненных теперь между толстыми и страшными страницами «Книги безвозвратно ушедшего времени».
— Я спросил: куда подевались актеры?
— А! Думаю, они за сценой, готовятся к выходу в главном финале, он должен начаться сию минуту, — охотно объяснил Аудитор.
— Не было ли среди них актера по имени Эдгар Лумис?
— Кажется, я видел это имя в программке, — сказал Аудитор, и жесткие глаза его мгновенно повлажнели. — Да, черт побери, Лумис... он был среди актеров.
— Как он выглядел?
— На нем была такая серебристая рубашка.
— И это все, что вы запомнили?
— Это больше всего бросалось в глаза. Да вы сами увидите его в финале. Смотрите, уже начинается.
Возле Кромптона поднялась большая сцена. На ней толпились всевозможные гуманоидные существа, участники сегодняшнего представления. Сзади них расположились два симфонических оркестра. На глазах у Кромптона все эти существа посбрасывали с себя одежды и стали смыкаться все теснее, теснее, корчась, извиваясь, скользя вокруг и вовнутрь друг друга в невообразимой мешанине рук, грудей, щупалец, крыльев, влагалищ, усиков, когтей, фаллосов, плеч, голов, яйцеклеток, гонад, экзоскелетов, пестиков, коленных чашечек, жвал, тычинок, присосков, плавников и тому подобного. И в этом неестественном, вывихнутом положении они еще умудрялись петь, булькать, скрипеть, свистеть и вибрировать такую песенку:
Мерзостные жирные груны вдруг появились на самой верхушке колышащейся горы тел и щупалец. Груны улыбались! Такое случилось в Садах Рюи впервые! Полнокровные, волосатые груны действительно улыбались! Зрители, тронутые до слез, бешено захлопали в ладоши. Затрубили трубы, зазвенели рассыпчатой дробью литавры. Затаив дыхание, зрители наблюдали, как великая композиция-гора из тел, щупалец и прочих членов вздымалась и опадала, рычала и стонала, боролась и тужилась...
Кромптон углядел кусочек серебристого локтя в нижнем левом углу кучи. Думис! Это был Аумис!
Затем вся эта гора переплетенных и взаимопроникающих гуманоидных форм одновременно содрогнулась в бело-зеленом оргазме, с разной силой извергая секреции. Зрители буквально упивались зрелищем, но Кромптон, до глубины души возмущенный, уже направился к выходу и на полных парусах устремился в отель, к своим кроссвордам.
Глава 5
Кромптон не был готов к такому порочному, грязному занятию, которым зарабатывал себе на жизнь Лумис. И вот теперь в тихом уюте гостиничного номера, разложив перед собой на столике двойной пасьянс, Кромптон мучился сомнениями. Он раздумывал над тем, действительно ли ему хочется, чтобы такой человек, как Лумис, стал его составной частью.
С Лумисом будут сплошные неприятности. Он не хотел его. Но, к сожалению, без него не обойтись. Реинтеграция невозможна без всех первоначальных компонентов.
А может, все обернется не так уж плохо. Ведь есть еще третий, Дэн Стэк; разыскав его и включив в свое сознание, Кромптон, несомненно, сумеет найти противовес основным побуждениям Лумиса. Не исключено, что Лумис даже испытает некоторую благодарность, освободившись от своего бессмысленного, стереотипного существования. Если в человеке есть хотя бы зачатки высокой нравственности, можно надеяться, что он сможет контролировать себя, по крайней мере до тех пор, пока все они не ассимилируются в новой многогранной личности, которой Кромптон рассчитывал стать.
Вдохновленный этой мыслью, Кромптон отложил в сторону карты и навел в комнате порядок. Потом решительно сжал зубы, завязал галстук и вышел на улицу.
Он сел в рейсовый орнитоптер и дал домашний адрес Лумиса. Его не интересовали чуждые достопримечательности, о которых журнал «Плейбой» последние три года писал как о «самых восхитительных в Галактике». Новый чувствительный удар обрушился на Кромптона, как всегда, не вовремя.
Орнитоптер приземлился на прелестной поляне перед облицованным алюминием домом с гаражом, плавательным бассейном и кустом гибискуса на Пандерер Уэй 4567. Кромптон расплатился с водителем (веснушчатым студентом, подрабатывавшим на каникулах), а затем, стараясь держать себя в руках, поднялся на крыльцо и позвонил в мелодичный звонок.
Дверь отворили. Перед ним стояла девчушка лет пяти в перепачканных шортах.
— Сто вы зелаете?
— A-а... мистер Лумис дома?
— Затем он вам?
— По личному делу, — сказал Кромптон.
— Ты мне не нлависся, — сказал ребенок.
— Гвендквайфер! — раздался женский голос за спиной у девочки. — Иди, пожалуйста, сюда.
Девчушка скрылась. Темноволосая, яркая и очень привлекательная молодая женщина выглянула наружу, посмотрела на Кромптона.
— Кто вы такой?
— Меня зовут Кромптон. Мне нужно видеть мистера Лумиса по делу, одинаково важному для нас обоих.
— Если вы кредитор, забудьте о нем: он разорен.
— Нет, ничего общего с его кредиторами я не имею, — сказал Кромптон.
Из глубины дома послышался мужской голос:
— Пропусти его, Джиллиам. Я с ним потолкую.
Дверь открылась. Мистер Лумис посмотрел на мистера Кромптона.
Потрясающая сцена!
Две части одной личности узнают друг друга моментально и в любом обличье. Происходит это всегда одинаково, почти с безболезненным напряжением, как при яркой вспышке света. Парадоксальный миг одновременного влечения и отталкивания, а сказать что-нибудь — не получается, непроизнесенные слова замирают на устах. Ведь и в самом деле — что можно сказать, когда пройдет первоначальный шок? Начать панибратски: «Привет, пропавшая частица моей персоны! Рад тебя видеть, входи и снимай ботинки...»? Или более осторожно: «О, вы снова заглянули ко мне! Надеюсь, на этот раз вы будете вести себя прилично...»
Итак, два фрагмента одной личности вперились взглядом друг в друга. Кромптон заметил следы увядания дюрьерова тела. Он смотрел на прекрасное тонкое лицо Лумиса, правда, несколько расплывшееся, склонное к полноте. Не остались незамеченными и поредевшие прямые каштановые волосы, искусно причесанные, и яркие глаза со следами косметики на веках, и сластолюбивый изгиб губ, и расслабленная манера держаться.
Это был законченный стереотип сластолюбца, человека, живущего только ради своих удовольствий и неги. Здесь властвовал сангвинический Дух Огня, вызванный слишком горячей кровью, которая возбуждает в человеке беспричинную радость и чрезмерное влечение к плотским утехам. Здесь царил принцип всепоглощающей чувственности, свободной от таких жизненно важных составляющих, как разум и энергия. В Лумисе сосредоточились все потенциальные способности Кромптона к наслаждению, преждевременно отнятые у него и воплощенные в этом человеке; в нем была чувственность, первородная, чистейшая чувственность, которой так недоставало Кромптону, его телу/разуму.
Этот принцип голого наслаждения, который Кромптон всегда представлял себе существующим как бы in vacuo[14] оказался наделенным собственными чертами характера, не говоря уже о неожиданном осложнении в лице жены и дочери.
— Так, так, так, — насмешливо сказал Лумис, покачиваясь с пятки на носок. — Я предполагал, что рано или поздно вы обязательно здесь появитесь.
— Что это за слизняк? — спросила Джиллиам. (На самом деле она употребила слово nmezpelth из транстаньянского слэнга, почерпнутого ею из лексикона ее отца-чечеточника. Nmezpelth означает «пораженный плесневым грибком», а в переносном смысле — «унылое повторение неприятных телодвижений».)
— Это мой единственный родственник, — сказал Лумис.
Джиллиам подозрительно осмотрела Кромптона.
— Он что, троюродный брат?
— Боюсь, что нет, — сказал Лумис. — Биологически он скорее представляет собой комбинацию из моего брата и отца. Вряд ли найдется какое-то слово, выражающее наши родственные отношения.
— Но ты же утверждал, что ты сирота!
Лумис пожал плечами.
— А ты говорила мне, что ты девственница.
— Ублюдок! Что все это значит?
— Что ж, такие вещи в конечном счете всегда вылезают наружу, — сказал Лумис. — Джиллиам, я должен покаяться перед тобой. Понимаешь, я не настоящий человек. Я всего лишь часть личности этого человека.
— Вот смех-то! — воскликнула Джиллиам и неприятно расхохоталась. — Ты же вечно похвалялся, какой ты великий человек, а теперь я узнаю, что ты и не человек вовсе!
Лумис улыбнулся.
— Моя дорогая, ты не могла удовлетворить даже дюрьерово тело; избави бог, если бы я оказался полноценным человеком!
— Ах так! — взвизгнула Джиллиам. — Ну, это уж слишком! Будь ты проклят! Детка, мы уходим, тебя здесь не ценят!
— Давай, иди ночной официанткой в свое кафе «Последний шанс», где я тебя подцепил! Это, без сомнения, тебе больше подходит!
— Ухрдим! За вещами я пришлю! И адвоката тоже!
Она схватила на руки Гвендквайфер, которая вопила:
— Не хотю идти! Хотю посмотлеть, что будет с папотькой!
— Не по годам развитая малютка. — заметил Лумис. — Прощайте, мои дорогие! — крикнул он вслед уходящим Джиллиам и Гвендквайфер.
Глава 6
— Вот мы и одни, — сказал Лумис, запирая дверь Он оглядел Кромптона с головы до ног, Похоже, результат осмотра его не очень обрадовал. — Надеюсь, ваше путешествие было приятным, Элистер? Надолго к нам?
— Это зависит... — начал Кромптон.
— Давайте пройдем в гостиную и поболтаем.
Гостиная Лумиса потрясла Кромптона до глубины души. Он чуть не упал, когда ступни его утонули в глубоком ворсе восточного ковра. Комната освещалась золотистым неярким светом, по стенам непрерывной чередой бежали извилистые легкие тени, то сближаясь и сливаясь друг с другом, то принимая очертания животных или жутковатых чудовищ из детских кошмаров, а затем медленно исчезали в мозаике потолка. Кромптон и раньше слышал о теневых песнях, но видел их впервые.
Лумис пояснил:
— Исполняется довольно миленькая пьеска под названием «Спуск в Ксанаду». Нравится?
Кромптон пожал плечами.
— Это, должно быть, дорогое удовольствие.
Лумис тоже пожал плечами.
— Представления не имею. Это подарок. Присаживайтесь, пожалуйста.
Кромптон опустился в глубокое кресло, которое сразу же обволокло его тело и стало мягко массировать ему спину.
— Хотите выпить? — спросил Лумис.
— Деполимеризованную сарсапарель, если можно, — сказал Кромптон.
Лумис отправился за напитком. Кромптон слышал мелодию, которая будто сама рождалась у него в голове. Мелодия была медленная, и чувственная, и невыносимо горькая, и Кромптону казалось, что он слышал ее раньше, в другом месте, в другом времени.
— Она называется «Свобода без конца», — сказал вернувшийся Лумис. — Прямая аудиопередача. Симпатичная вещица, верно?
Кромптон понимал, что Лумис старался произвести на него впечатление. И надо отдать ему должное — это ему удалось. Пока Лумис разливал напиток, Кромптон разглядывал комнату: скульптуры, занавеси, мебель, безделушки; его чиновничьи мозги быстро подсчитали стоимость — вещи в этой комнате обошлись в кругленькую сумму.
Он глотнул из бокала. Это был эйянский коктейль; по телу Кромптона разлилось ощущение уюта.
— Очень неплох, — неохотно похвалил он.
Он никак не ожидал увидеть Лумиса таким уверенным в себе, таким, как говорится в кроссвордах, sangfroid[15]. Это встревожило его. Достаток Лумиса, его спокойствие и умение владеть собой вызывало беспокойную мысль о том, что Лумис не такая уж ущербная личность, как он считал. А тогда что остается Кромптону? Место маленького или среднего человечка на стволе другой доминирующей личности? Нет, такого просто не может быть. Пройти через все эти сложности и добиться того, что им будет командовать это ничтожество, этот сластолюбец? Нет!
— Я приехал сюда, — сказал Кромптон, — чтобы осуществить реинтеграцию, что, как вам наверняка известно, является нашей законной моральной прерогативой.
— Приехали, чтобы снова заключить меня в ваше тело, да, Элистер? — весело спросил Лумис.
— Наша цель состоит в том, — продолжал Кромптон, — чтобы в результате слияния в единое, новое существо память каждого из нас в равной степени влилась в него, так что равенство в правах будет соблюдено.
— Так вот как это будет, — сказал Лумис. — Но я лично сильно сомневаюсь, что это необходимо. Зачем мне рисковать? Я и так безмерно счастлив.
— Счастье немыслимо для такой неадекватной и усеченной личности, как ваша, — возразил Кромптон.
— Да, между нами, мальчиками, говоря, я понимаю, что вы имеете в виду. Жизнь, посвященная только удовольствиям, без стремления к высшим ценностям, это жизнь собачья. Желания блекнут, Элистер, а я все продолжаю изо дня в день устало повторять одно и то же. Нет, наслаждение — дело нешуточное, наслаждение разрушительно.
— Ну так...
— Но в городе только в наслаждение и играют. Я ведь главным образом массовик-затейник, Эл, и уж никак не мыслитель. Конечно, удовольствия не всегда приятны, но кому мне жаловаться на это? Такова жизнь, не так ли? Человек должен выполнять свою работу, даже если его работа — сплошные развлечения, в которых он давно разочаровался. Вот что значит для меня быть человеком.