Налим с Веснухой целую гору мусора натаскали. Правда, по большей части, это действительно мусор — палки слишком мелкие, куски линолеума слишком дырявые. Но зато есть кирпичи — довольно много, все практически целые, — и есть два огромных листа шифера — как новые, а может, новые и есть. Курыч оглядывает всё это по-хозяйски и по-хозяйски же говорит:
— Покурим — и строить!
Про «покурим» — это так, речевая фигура. Курить им третий день нечего. Налим хмыкает. Вид у него недовольный. Он сидит на корточках и смотрит себе под ноги. Веснуха тоже какая-то… не сильно счастливая. Как всегда, в общем-то, но сейчас это особенно раздражает. Солнышко. Лёд поблёскивает. «Непонятности» ушли. Что не так-то?
— Работа дураков любит… — ноет Налим. — Мы вообще-то кататься собирались. А вы вообще-то за водой ходили…
— Мы устали, — поднывает Веснуха.
— И вообще — не надо тут ничего строить, — продолжает Налим. — Тут бомжей как грязи…
И тут Курыч толкает Налима так, что тот валится на спину и не сразу встаёт. Но встаёт. Толкает в ответ. А Курыч — его, а он — Курыча, а … а что они оба говорят при этом! На Веснуху это никакого впечатления не производит, а я… Я разворачиваюсь и ухожу. Я уже предупреждала Курыча, что не матерюсь. И слушать это — не желаю…
Сначала мне казалось, что кто-нибудь меня остановит, что всё это остановится, но — краем уха слышу: дерутся, матерятся, продолжается… «Ну вот, построили…» — думаю я…
Но ведь построили! Ну, не то чтобы именно построили. Но штаб у нас появился, да ещё какой. Я просто обалдела, когда его увидела, было в нём что-то… инопланетное. Сам карьер — как посадочная площадка, а штаб этот — как только что севшая посудина с какой-нибудь Альфы Центавра. Не знаю, может, это из-за освещения. Я ведь этот штаб только на следующий день, рано-рано утром увидела, как раз солнце из-за сопки показалось, ма-аленьким таким краешком. Мы Пуфика искали, я и Курыч…
Пуфика вечером бабушка привезла. Это был уже третий пёс, который у них в редакции оказался — после её передачи о животных с трудной судьбой. У Пуфика судьба была «подъездная»: он в подъезде жил. Приблудился откуда-то, и никто его, до поры до времени, не выгонял. А потом… потом пришла такая пора — когда в одну из квартир новые жильцы заселились. Они совершенно не понимали собаку в подъезде, и Пуфик оказался на улице. А потом и в редакции у бабушки. Его туда дети привели. Первых двух собак бабушка довольно быстро пристроила. Они были породистыми: эрдель и овчарка. А Пуфик был двортерьер. Косолапый, низкорослый, какой-то грязно-пегий. Бабушка, «рекламируя» его в эфире, конечно, по-другому говорила. Говорила, что он симпатичный, рыженький. И очень общительный. И она не лукавила, она действительно так думала. Бабушка у меня вообще прямой человек, лукавить — это не её. Мама говорит, что такая чрезмерная прямота неестественна, что она выбивается из общего хода вещей. Поэтому и вредит зачастую. Как и все чрезмерные штуки… Вот и здесь так получалось: бабушка Пуфика от души хвалила, а на пользу ему это не шло. Люди приходили, видели какой он «симпатичный», да так ни с чем и уходили…
— И на какой срок к нам это… сокровище? — только и спросила мама. Срок оказался — четыре дня. Именно на это срок бабушка уезжала по какому-то редакционному заданию и попросила приютить непристроенного Пуфика.
Пуфик вёл себя отвратительно. Он взвыл, как только за бабушкой дверь закрылась. Взвыл так, что даже папа его заметил. Оторвался от компа и внимательно на него посмотрел.
— Хорошо, что передача не про крокодилов была, — усмехнулся он. — А то бы у нас по залу аллигатор носился…
Усмехнулся папа недовольно, он на компе «работу работал». Он у меня технический переводчик, частенько дома переводит, частенько просит не мешать.
— Пуфик, молчать! — заорала я.
Пуфик замолчал. Но поплёлся под стол, а под столом — папины ноги…
— Нет, всё-таки хорошо, что передача… Убери ты эту шавку, позови его!
— Пуфик, Пуфик! — Я чувствовала себя какой-то… полувиноватой. Дураку понятно, что бабушка не папе и не маме это «сокровище» привезла. Папа животных не любит. А мама не любит сюрпризов. Бабушка на меня надеялась, и теперь сей Пуфик, так сказать, в моей юрисдикции. А я не знаю, как к нему подойти. Он мне, откровенно говоря, сразу не понравился…
На зов он откликнулся так — начал скулить. Это, конечно, получше, чем выть (вой у него жуткий был, просто… у-у-у-у-у!!!), и всё-таки…
Я схватила его за холку (так у них, кажется, загривок этот их называется?) и вытащила из-под стола. Он сопротивлялся, укусить даже хотел, но потом как-то… смирился. Поджал все четыре лапы и повис. Я взяла его на руки и потащила на кухню.
Ни есть, ни пить он не стал. А вот на руках ему понравилось, так что до ночи я его на руках и таскала… Не потому что мне так хотелось! Поймите, нет, не поэтому. А по моей этой… полувине. Бабушка ведь и вообще из-за меня, для меня к нам приезжает. Ко мне фактически. С мамой у них не заладилось, а с папой — разладилось. В общем — ко мне…
— А вот спать он с тобой — не будет, — предупредила мама.
— Ясно… — сказала я. Но ясно это было мне, а вовсе не Пуфику. Первую половину ночи он пытался запрыгнуть ко мне на кровать, я его скидывала, уговаривала, психовала, а вторую — он расстраивался по этому поводу (что скидывала и психовала). Вслух расстраивался — скулил, вздыхал и зубами как-то нервно щёлкал. И, наконец, утром, без пяти семь, опять взвыл.
— Его, Ксан, наверно вывести надо… — зевнула мама. Да уж наверно! Тем более что вечером я его не выводила, да он просто никуда и не собирался.
На улице было пусто. Как-то особенно пусто, мы с Пуфиком как будто всю улицу собой заполнили. Он куда-то рвался, визжал, я одёргивала, придерживала, и всё-таки — и всё-таки он вырвался! Вырвался и помчался куда глаза глядят. А глядели его глаза куда-то в сторону карьера!
Сначала я побежала за ним, но в какое-то мгновение — в мгновение ока, как говорится — представила карьер. Вот в этой пустоте и полутемноте. В общем, я испугалась. «И что же теперь делать, что же делать…» — думала я. Хотя как-то даже и непонятно, зачем это было думать. Я ведь уже, собственно, делала. Я не на месте стояла, я шагала! «Что же делать» да «что же делать», а сама шагаю. Куда? К Курычу!
Открыла Курычева бабуля. Заспанная, конечно. Но… «были люди в наше время»! Ведь поднялась. Я-то, честно говоря, надеялась, что сам Курыч откроет.
— Чего?
— Доброе, — говорю, — утро! — Бодро так говорю. Понятно, что ситуация глупая. Но какие у меня варианты? Бабуля, видимо, не расслышала — или не поняла, или посчитала, что утро не такое уж доброе, но смотрю — двери закрывает.
— Стойте-стойте! — кричу.
— Да это ко мне… — Ну слава богу! Курыч нарисовался. В трусах.
Оделся он быстро. И слушал меня как-то вполуха. Как будто к нему каждый день в семь утра приходят и просят собаку поймать. Незнамо чью, если подумать…
— Пуфик… Он толстый?
— Нет!
— Почему тогда Пуфик?
— Давай лучше думать, где его искать! — говорю.
— Чего думать? Он на карьере. — Курыч говорит так уверенно, что и мне становится как-то спокойней. Но я всё-таки спрашиваю:
— А ты-то откуда знаешь?
— Да их туда как магнитом… Знаю и всё.
Чем это, скажете, может успокоить? А вот может, оказывается! Меня даже карьер перестал пугать. Вплоть до того мгновенья, как я его увидела. Или даже не так, — я не то чтобы испугалась, когда увидела, а как-то… обалдела.
Понимаете, это был какой-то… сюр, сюрреализм космический. Солнце поднималось незаметно, и в то же время страшно быстро, и было холодного розового цвета — пожалуй, даже сиреневого. И лучи от него шли какие-то сиреневые, чуть ли не голубые. И карьер, этот ледяной диск, был сиреневым. Сиреневым — и ото всего отдельным, как гигантская крышка над чем-то уж совсем неописуемо гигантским… А с краю «крышки» — какая-то штуковина, вся блестящая, — башенка, полусфера, что это вообще?!
— Штаб, — говорит Курыч. Он явно доволен, ему моя реакция нравится. Я замерла и так, замерев, смотрела.
— А почему…?
— Почему он блестит? Мы его сеткой обмотали. Такой, блестючей. У Веснухи её шесть метров было, мать с работы притащила…
— Ого…
— Пуфик, Пуфик! — позвал опять Курыч, а я уже и не звала. Мне почему-то казалось, что да, найдём мы этого Пуфика на этом карьере. Раз Курыч так сказал. Пообещал — найдём! Но я пошла быстрее — мне хотелось штаб рассмотреть. Сложная, наверно, штука!
Но штука оказалась вовсе не сложная. Не понадобились ни палки, ни линолеум, ни кирпичи даже, конструкция была, прямо скажем, элементарной. Металлическая башенка чуть выше моего роста — лазилка такая, наверняка в том же садике стояла когда-то. Как они её дотащили?! Тяжеленная!
— Ну да, тяжёлая, — подтверждает Курыч. — Но мы ж не с садика тащили, а от контейнера, тут не так и далеко…
И вокруг этой «лазилки» — сетка. Серебристая, — такие, наверно, от мух вешают, на даче где-нибудь.
— Юрта! — заключила я.
— Точно, — согласился Курыч. — Пуфик, Пуфик!.. В общем, он придёт. Надо ждать.
— Ну приехали. А почему ты думаешь, что он придёт?
— Говорю же — знаю… Пошли. — Курыч отогнул сетку и полез внутрь. И я полезла. Правда, спросила сначала:
— А… штаб этот на нас не рухнет?
Курыч только хмыкнул.
Мы сели на корточки и затихли. Курыч достал зажигалку и стал ею щёлкать. Иногда вырывалось высокое оранжевое пламя. И в какой-то момент… в какой-то момент мне стало казаться, что нам просто никуда и не надо. Что мы можем сидеть, и сидеть, и сидеть — здесь, внутри. Там, снаружи — какие-то странные цвета, вот этот «сюр», сиреневое, фиолетовое. Холодное и чужое. А здесь, внутри, — огонь, мы…
— Какой огонь… — сказала я, и Курыч стал щёлкать чаще.
— Ты, — говорю, — только пожар не устрой. А то так и сгорим в этом штабе. Сетка эта горит на «ура»…
— А-а, не хочется сгореть в штабе? — заулыбался Курыч с таким видом, как будто подловил меня на чём-то.
— Вот знаешь — нет! Огонь над головой, потом… вообще в голове! Не хватало…
— А что в голове должно быть? Вода?
— Всего поровну должно быть. Все стихии. Вода, воздух, огонь, земля. Всё должно быть уравновешено, всё хорошо — в меру.
Курыч опять заулыбался. Ну да, да, не мои это слова, не мои, это мама так говорит! Мне даже вдруг представилось, что я на эти полминутки в маму превратилась, а он это видит, видит так же, как я, — поэтому и улыбается!
— Слушай, а почему бомжи сетку не украли? — То-то же, сразу перестал улыбаться!
— Ну… Может, их вчера тут и не было…
— Значит, — говорю, — сегодня будут! И ничего от этого штаба не останется.
— Это… не важно. Останется. От всего что-то остаётся.
— Ну да. Ты это знаешь конечно же. Как то, что Пуфик сейчас появится!
— Да он там уже. Выгляни.
Я выглянула. Пуфик бродил по льду и нюхал его! Я как-то сразу занервничала и стала выбираться из нашей «штабной юрты», но Курыч сказал:
— Сидеть. — Так и сказал — «сидеть», представляете?! Ну всё, думаю, опять началось. Барские замашки, неуравновешенный мальчик и прочие прелести.
— Я не…
— Да сядь ты. И закрой глаза!
И я закрываю глаза и опять усаживаюсь на корточки. А через минуту меня лижет прямо в эти самые глаза Пуфик!
— Фу!! — ору я. — Фу!! Какой же ты идиот, Курыч! Какой идиот! — Я выхватываю у него из рук поводок (а какой поводок-то грязный!), выбираюсь из штаба (спотыкаюсь, падаю, и вот уже и сама грязная!) и гордым обиженным шагом направляюсь обратно. Пуфик рвётся вперёд что есть сил, прямо вот-вот удавится. Пусть думаю, удавится, но поводок я уже ни за что не выпущу, пусть рвётся, главное, что «вперёд» для него — то же, что и для меня. Домой, вот что. Домой и побыстрее!
Какое-то шестое чувство говорит мне, что Курыч идёт за мной, но я не оглядываюсь, ничего не говорю. А что говорить? Идиот он и есть идиот. И эта мерзкая слюна у меня на физиономии…! А ведь я было подумала… даже не подумала, а… что-то во мне повернулось в эту сторону. В общем, почудилось, вот наверно как. Почудилось, что Курыч, идиот такой, меня поцелует! А тут — Пуфик… Глупо-то как. Тем глупее, что смешно. Как если бы я в балетной пачке рассольником облилась. Ждала принца, а подлезла дворняга… Курычу это не объяснишь. Видеть его не могу. Вот и пусть где-то там плетётся!..
— Да ладно, пошутил я…
Ага, догнал всё-таки! И всё-таки я скажу, скажу, скажу это всё, чего не объяснишь! Вот именно что и объяснять не буду, а просто…
Ничего я не сказала, конечно. Дёрнула поводок так, что Пуфик назад с полметра проехал, даже дорогу когтями пропахал, схватила его за его бока и сунула прямо Курычу под нос. Пуфик страшно обрадовался, принялся его лизать. Но и Курыч страшно обрадовался! Он прямо просиял, забрал у меня Пуфика и бодрым шагом, с ним на руках, к дому потопал. Я постояла немного (обижаться или уже нет?), и, в итоге, уже мне пришлось их догонять…
Во дворе стояла мама.
— И где ты была?!
Оказывается, не было меня минут сорок. Это раз в восемь — как мама сказала — больше чем то, на что они с папой рассчитывали.
— Но ведь вы не рассчитывали на то, что он убежит. А он убежал.
— И что, надо было бежать за ним? И откуда взялся этот твой Курыч?!
Мама не так уж часто из себя выходила, нечасто и ненадолго, я знала, что она скоро в себя вернётся, и не спорила, не сильно-то старалась оправдываться.
— Чтобы Курыча этого я больше не видела!
Я пожала плечами, продолжая вытирать Пуфика мокрой тряпкой. Лучше будет потом объясниться, мама сама так меня учила — не решать, не пытаться решать ничего в запале, а сейчас она явно там, в этом запале.
— Почему чтобы не видеЛА? — переспрашивает папа. — Чтобы не видеЛИ. — Папа не в запале, он в кухне. Кофе пьёт, наверно.
— Кто-то был другого мнения! — кричит мама. — Кто-то называл это «вакциной»!
— Другого мнения? Был. — Но (пауза, наверно, кофе отпивает) «вакцинация» затянулась…
Видимо, я как-то неудачно дёрнула Пуфика, он заскулил и тяпнул меня за палец.
— Ай! — взвизгнула я. Прокусил! Ну, думаю, придётся в школу перстень надевать, не люблю, когда руки не в порядке…
— Ай-яй-яй, — передразнила мама. — А ты думала, это легко — завести собаку?
— Так ведь я её не заводила.
— А друзей этих ненормальных — заводила?.. Ксана, я беспокоюсь. У меня ситуационная тревожность — семьдесят один, мне всё это не нравится, понимаешь?
— Понимаю. И что мне делать? — говорю я, рассматривая палец. Пуфика недовытертым отпустила. Он рад. Рванул в кухню («Да ё-моё! Хорошо, что не про крокодилов…!»).
— Пообещай, что никакого Курыча, — с готовностью отвечает мама. Как-то сразу ясно, что не сейчас она это придумала.
— А йод у нас есть?.. — спрашиваю. — Обещаю: никакого Курыча, — добавляю я. Легко так добавляю, между делом, просто для маминого успокоения и всебяприхождения. Я ведь ещё не знаю, что действительно — никакого Курыча. Т. е. какой-то ещё будет, но где-то далеко, я — в другом месте. И я с ним, в общем-то, в последний раз говорила…
В школе нам объявили, что завтра, во вторник, олимпиада по русскому. В городе, в восемнадцатой школе. Едет кто? Еду я. Раньше мы с Яной Маргулис «олимпиадились», а теперь вот… Я подошла к Татьяне Алексеевне и сказала: одна не поеду. Она замахала руками, мол, что ты, что ты, едь с кем хочешь, только едь! Смешная она. Я её как-то спросила про любимый фильм, так она, не задумываясь, — «Бриллиантовая рука»! Видимо, у меня такая кислятина на физиономии выступила, что она заволновалась: «А ты, Оксаночка, что посоветовала бы?». «Синий бархат», — говорю. Пошутила я так. Если Линча и начинать, то не с «Бархата», конечно… Но знаете, что она сказала? Спросила: «Это документальный?» Что, интересно, ей в голову пришло, ткацкая фабрика?
А ещё у Алексеевны смешной нос. Он картошкой, но дело даже не в этом. Дело в том, как она его носит. Как-то суетливо, нелепо — как будто по нечаянности прилепила, а он, понимаете ли, не отлепляется. Трогает его то и дело, шмыгает… Когда я к ней на литкружок ходила, всё думала: когда же я к ней привыкну? К вот этой её манере. Ведь ко всему привыкаешь, внешность тех, кто рядом, очень быстро перестаёшь оценивать. Но к этому «носоносительству» я так и не привыкла! Может, мне и не надо к нему привыкать? Ведь есть, бывают вещи, от которых нужно держаться подальше. Нелепость, например. Может быть, она, нелепость, заразна. Чувствую же я какое-то неудобство, даже ёрзать начинаю, когда разговариваю с этой моей «картофельной» Алексеевной! Хотя веду — я. Ну, знаете, в разговоре можно быть на равных, а можно — вести. Ставить условия, направлять. Условия мои были такими:
— Я с Виславой поеду.
— С Виславой? Но она…
— Но она не будет участвовать, знаю, знаю. Просто поедет. Мне же неохота одной до города телепаться.
— Ты не одна поедешь, там ещё ребята… Шестой класс. И пятый. И с вами кто-то из учителей…
— И Вислава.
— Ну хорошо. И Вислава…
Я же говорила — я веду!.. Вот и с Виславой-Веснухой — я вела. Меня это устраивало, хотя, конечно, устаёшь иногда. Иногда злит, иногда недоумеваешь. Вот на остановке я, помнится, разозлилась. Я молчу — Веснуха молчит, я молчу — Веснуха молчит, я молчу — и она молчит, и так минут десять! Рядом галдят, а мы молчим. И всё потому что я куда надо не «рулю», не тяну Веснуху за язык! Стоит и молчит, и только одно хорошо, что хоть рот не открыт. Но и это только потому, что его не видно. Она длинным-предлинным шарфом обмоталась, почти до глаз. Зачем? Не так и холодно. Может, это у неё парадно-выходной вариант какой-нибудь?
Нас на эту олимпиаду семеро ехало. Подходим — остановка пустая, видимо автобус только что ушёл. Стоим, ждём, что делать? Два пятиклассника, двое из шестого (и те, и другие на математику ехали), я, Веснуха и новенькая учительница — Марина Героевна. Да-да, не Георгиевна, а Героевна. Бывает же. Но вот к этому мы как раз моментально привыкли. Даже благозвучным стало казаться. А что? Марина Героевна! В общем-то, действительно благозвучно.