Кто-то из мамаш вспомнил, что в детский сад она попала «случайно». Ее пригласили на должность заведующей после елочного праздника в Доме культуры. В тот день заболел Дед Мороз. Студентка-заочница Алена, исполнявшая роль массовички, так взволнованно рассказала ребятам о бедном Деде, которого сразил радикулит, что многие плакали.
— Они должны уметь плакать… — говорила Алена. — Не только тогда, когда расшибают коленку. Но и когда коленка болит у кого-то другого.
По предложению Алены ребята сочинили Деду Морозу письмо. А потом она их всех развлекала.
На Алену обратила внимание председатель месткома научно-исследователь-ского института, в котором работали Володя и Клава. Это была сутулая женщина в старомодном пенсне, знавшая наизусть все новые песни и игравшая по первому разряду в шахматы. Она-то и пригласила Алену в детсад.
А потом оказалось, что председатель месткома умеет сражаться не только за шахматной доской, но и на собрании в детском саду.
Мамаши отчаянно наступали.
— Она массовичка! — сообщила одна.
— А жизнь детей — не елочный праздник. Их надо воспитывать! — подхватила другая.
Отцы хотели бы защитить Алену. Но не решались… Боялись испортить все дело.
Только две женщины, которым было за шестьдесят, бросились в бой: председатель месткома и я.
— Спросите у своих дочерей!.. — воскликнула я. — Хотят ли они расстаться с Аленой?
— Что они понимают?!
— Ну не скажите! — поправив пенсне, заявила председатель месткома. —
Я помню себя ребенком… Я тогда разбиралась в людях непосредственней, чем сейчас. Обмануть меня было трудно!
Затем опять поднялась я:
— Поверьте моему опыту: я тридцать пять лет проработала в школе.
— Вас бы вот и назначить!
— Нет, школьный учитель и воспитатель детского сада — это разные дарования.
— Дарования?
— Как в литературе… Поэт и прозаик! Оба писатели, но жанры-то разные.
— Она все умеет!.. — поддержала председатель месткома. — Танцует, читает стихи, поет… А как они у нее едят!
Тут снова поднялась я:
— А теперь моя внучка второй день не ест. Аппетит потеряла.
— Если б только она!.. — съехидничал женский голос.
— Да, дети любят красивых учителей, воспитателей! — вскочила со своего места председатель месткома. — Это развивает в них чувство прекрасного.
— Если бы только дети!.. — повторил тот же голос.
Я опять поднялась и с отчаянностью Вани Белова сказала:
— Да не бойтесь же вы ее!
— Вам хорошо рассуждать, — сказала мне одна мамаша по дороге домой. —
Ваш сын со своей женой где-то далеко раскапывает курганы…
Алена осталась в детском саду.
Через два дня она неожиданно позвонила мне днем и сказала:
— Не волнуйтесь, Вера Матвеевна… Но немедленно приезжайте!
— Что случилось?
— Нашего врача вызвали на конференцию. А у Елизаветы поднялась температура. Я дала ей лекарство… Я должна была знать! Должна была…
Зря вы меня защищали, Вера Матвеевна! Я вызвала «неотложку». Не волнуйтесь. Простите меня! Не волнуйтесь…
4
В жизни каждого человека бывают дни и часы, когда все вчерашние беды начинают казаться ничтожными.
Внучку сразу отправили в больницу. Я поехала с ней. Машина торопилась, мчалась на красный свет.
Больница была неподалеку от школы, где когда-то учился Володя, а я преподавала литературу и русский язык. Мы давно, еще до войны, уехали из того района на другой конец города. Но жизнь в тяжкий момент как бы вернула меня туда.
«Почему? — думала я. — Какое странное совпадение… Мало разве больниц в городе!» Совпадения… Они в жизни на каждом шагу. Но мы-то запоминаем лишь те, которые врезаются в память радостью или несчастьем.
На уроках литературы ребята часто удивлялись тому, что раненые Андрей
Болконский и Анатоль Курагин оказались на соседних операционных столах.
Я объясняла, что жизнь нередко дарит нам совпадения и сюрпризы, каких и самая буйная фантазия не сможет вообразить. В доказательство я даже приводила примеры из своей собственной жизни.
«И вот опять совпадение! — думала я. — И опять операционный стол…»
Женщины и мужчины в белых халатах, все уже повидавшие, волновались и торопились. Я чувствовала, что они боятся не успеть, опоздать.
«Сразу на стол! — слышала я. — Отек горла… Сразу на стол!»
Но дороге в больницу Елизавета не плакала, не кричала. Она дышала с трудом.
Сколько раз я мечтала, чтобы все ее болезни достались мне! Но каждому достается свое…
Алена хотела, чтоб дети умели плакать… Не от своей боли, а от чужой! Конечно… В человеке должно жить сострадание, а страдание ему ни к чему. Особенно в самом начале жизни, когда и радостей-то еще было немного.
«Не испытаешь сам — не поймешь!» — как-то услышала я. Но была не согласна. Чтобы сочувствовать чужим бедам, не обязательно иметь опыт собственных горестей. «Пусть у моей внучки его никогда не будет!» — думала я.
А уберечь не смогла.
Меня пропустили на третий этаж, где была операционная. Туда увезли мою внучку… Никому до меня не было дела. На круглых часах над дверью операционной было семь минут третьего.
За столиком в коридоре сидела дежурная сестра. Совсем молодая. С модной прической, в серьгах. Как будто с моей внучкой ничего не случилось!
Она первой заметила меня и спросила:
— Вы к кому?
— Я с внучкой…
Она взглянула на меня жалостливо. И сказала:
— Вам повезло… Сегодня дежурит Белов. Он вообще-то заведует отделением. А сегодня дежурит. У нас все хирурги хорошие, но Иван
Сергеевич…
— Ваня Белов?
— Вы его знаете?
В этот момент из операционной показался молодой человек в белом халате. Марлевая повязка была спущена на черную бороду. Он крикнул:
— Маша! Скорее… Скорее!
Она вскочила и побежала. Длинные серьги прыгали по щекам.
«Его отца звали Сергеем! Конечно… Сергеем! Я помню…»
Маша выбежала из операционной. И, подскочив к телефону, стала набирать какие-то три цифры.
— Что? Что там?.. — спросила я.
— Пусть Анна Ивановна придет в операционную! — крикнула в трубку
Маша. — Только сейчас же!
— А Белов уже там? Белов… там? — спрашивала я.
— Он там… Я вам налью валерьянки.
— Сколько ему лет?
— Я думаю, тридцать пять.
Она протянула мензурку.
— И живет недалеко? Да?
— Совсем близко. Выпейте…
— Ну да… Через дорогу от моей бывшей школы.
— Ходит домой обедать. Значит, вы его знаете?
— Знаю…
В опасные и даже безнадежные минуты человек ищет надежду. Судьба внучки соединилась вдруг в моем сознании с образом Вани Белова. В этом союзе я хотела увидеть спасение… И увидела.
«Какое счастье, что именно он…» — думала я, не понимая еще, почему я так думаю.
В конце коридора показалась женщина. Полная, немолодая. Она бежала.
— Это Анна Ивановна, — с облегчением прошептала Маша. — Он просил ее… Слава богу! — Она вынула зеркальце. — На кого я похожа! — И попудрилась.
На круглых часах было семь минут третьего.
Ваня… Ваня Белов… Почему мне тогда нужен был именно он? Которого раньше я опасалась, с которым насильно разлучила Володю… Я совершила тот давний побег в другую школу, чтобы спастись от Ваниной отчаянности и отваги. От тех его качеств, на которые теперь была вся надежда.
С высоты своего несчастья я вдруг разглядела Ванины поступки в истинном свете. Я помнила их все… И тот главный его проступок, о котором не могла рассказать внучке.
— Слушай-ка! Почему у меня две бабушки, а дедушка только один? — как-то спросила она.
— Второго не было… никогда, — растерявшись, ответила я.
Она задумчиво побродила по дому и опять обратилась ко мне:
— Слушай-ка! А откуда тогда появился мой папа?
На самом деле дедушка у нее был. Как у меня когда-то был муж, а у
Володи отец. Его звали Геннадием. Геной… По профессии он был зоотехником. Потом учился в педагогическом институте, где мы с ним и познакомились.
Его профессиональные заботы я нарекла «четвероногими увлечениями». Он жил ими с детства. Без конца о них думал и говорил. Я не требовала, чтобы из двух своих любовей он выбрал одну. Но всячески подчеркивала величие и красоту своего назначения в сравнении с приземленностью и будничностью его дел. С помощью литературы, которая призвана возвышать, я как бы постоянно унижала его. Хотя и не отдавала себе в этом отчета.
Считать главой своего дома преподавателя зоологии казалось мне несолидным. И главой стала я.
Мне хотелось, чтобы Геннадий занимался в жизни одним, а увлекался чем-то другим. Он подчинился… И тогда угасло то главное, что озаряло его. Мне стало скучно. Я поняла, что свет все-таки был, лишь тогда, когда он угас.
Я еще не знала в ту пору, что на благородных фанатиках, чем бы они ни занимались, держится мир. И что лишить таких людей фанатизма — все равно что плеснуть водой на костер…
Считать главой своего дома преподавателя зоологии казалось мне несолидным. И главой стала я.
Мне хотелось, чтобы Геннадий занимался в жизни одним, а увлекался чем-то другим. Он подчинился… И тогда угасло то главное, что озаряло его. Мне стало скучно. Я поняла, что свет все-таки был, лишь тогда, когда он угас.
Я еще не знала в ту пору, что на благородных фанатиках, чем бы они ни занимались, держится мир. И что лишить таких людей фанатизма — все равно что плеснуть водой на костер…
Когда Володе исполнилось полтора года, мы с Геннадием разошлись. Он уехал за тридевять земель, на Дальний Восток. Я попросила его на прощанье не напоминать о себе, чтоб не тревожить сына. Он и тут подчинился.
А через тринадцать лет я узнала, что, начав работать в зверосовхозе, он сделался крупным ученым. «Четвероногие увлечения» твердо поставили его на обе ноги: он стал доктором наук, директором института.
«Какое для Геннадия счастье, что я ушла от него!» — этой мыслью я, наверно, хотела угодить своей совести, избавиться от угрызений.
Но лишить Володю такого отца я не могла!
Узнав однажды, что Геннадий приехал в Москву на научную конференцию, я организовала его встречу с сыном.
Ваня Белов не часто приходил к нам домой. Но тут конечно же получилось так, что Ваня зашел. И, как пишут, «принял участие в переговорах».
Я вернулась домой поздно, когда встреча закончилась. Геннадий и Ваня ушли.
Лицо у Володи было растерянное и виноватое. Примерно такое, какое бывает у верного, любящего супруга, который увидел другую прекрасную женщину и не смог не признать ее высоких достоинств.
Оказалось, что Геннадий бывает в Москве очень редко, что вся жизнь его связана с дальним краем, который он полюбил. Но они твердо договорились, что Володя в дни зимних каникул слетает к отцу. А потом и во время летних.
Я одобрила этот план. Но Володя к отцу не поехал… Его отговорил
Ваня Белов. Хотя они и не так уж дружили, Ваня имел на моего сына магическое влияние. И в этом я видела большую опасность!
— Зачем же ты это сделал? — спросила я Ваню. — Отец его ждет.
— Уж очень он умный! — угрюмо ответил Ваня.
— Так это ведь хорошо.
— Как сказать… Пусть сам приезжает. Если захочет…
Я считала, что Ваня совершил преступление. Уговаривала Володю. Он не отказывался. Но всякий раз, когда наступали каникулы, находилась причина, которая удерживала его возле меня.
«Уж очень он умный!» — сказал тогда Ваня.
Прошло больше двадцати лет… И я неожиданно поняла, что он сделал это ради меня. Он не хотел, чтоб я делила сына с тем, кто мог покорить его сердце, а когда-нибудь потом… и увести от меня.
По крайней мере он хотел, чтобы встречи Володи с отцом происходили не вдали от меня и от нашего дома.
— Скажите… у него на лице веснушки? — спросила я сестру Машу.
— На днях только он сказал: «Посмотрите на мое лицо — и вам станет ясно: весна наступила!»
— Нельзя ли у вас попросить еще… валерьянки?
— Я налью… Но вы сядьте, пожалуйста. А то ходите, ходите по коридору…
На круглых часах было семь минут третьего.
Из операционной выскочил тот же молодой человек. Марлевая повязка опять съехала на черную бороду.
— Маша! Всю бригаду… Всю бригаду! — крикнул он. И сразу же скрылся.
— Какую бригаду? — спросила я.
Маша стала набирать номер.
— Какую бригаду?
Она хлопнула трубкой по рычагу:
— Занято. Нашли когда разговаривать!
— Какую бригаду?..
Она заспешила вдоль коридора. На высоких каблуках ей было трудно. Она сбросила туфли и побежала прямо так… в чулках.
Потом с той стороны, куда она убежала, показались трое мужчин — все в халатах и белых шапочках. Они обогнали Машу и тоже скрылись за дверью операционной.
Маша остановилась, подобрала туфли. Подошла к своему столику. И только тогда их надела.
— Какая бригада? — спросила я.
— Просто так… Не волнуйтесь. Студенты-практиканты у нас. Операция редкая. Он хочет им показать. Все будет нормально. Раз там Иван
Сергеевич…
Она вынула зеркальце.
— Я понимаю. Раз Ваня Белов…
Мне необходимо было все время вспоминать о нем что-то хорошее. В этом были надежда, спасение… И я вспоминала.
Однажды, когда Володя и Ваня учились еще в шестом классе, был назначен «районный» диктант. Решили очередной раз проверить, насколько грамотны в нашем районе двенадцатилетние. Диктант был изощренно трудным.
И так как абсолютно грамотных людей на свете не существует, даже я вряд ли написала бы его без единой ошибки.
Что же тогда говорить о Сене Голубкине! Он был в панике: двойка за тот диктант грозила ему второгодничеством.
В ту пору Ваня еще не проник в глухие тайны голубкинской психологии и очень ему сочувствовал. Когда Сеня, путаясь и напрягаясь, блуждал по лабиринтам знаменитых четверостиший, известных всем с малолетства, Ваня страдал. Я видела это… И если мне удавалось не замечать его подсказок, я их не замечала.
А после урока, в коридоре, верзила Голубкин теснил невысокого Ваню: тот, оказывается, подсказывал недостаточно четко и ясно: «Сам-то небось вы-ыучил! Сам-то все-е знаешь!..»
За этим я тоже тайком наблюдала.
После диктанта Сенька бегал по коридору и выспрашивал у своих одноклассников:
— Как пишется «в течение»? Вместе или отдельно?
— Отдельно, — отвечали ему.
— Одна ошибочка есть! — говорил он. И загибал палец. — А ты сам-то как написал? Правильно?
Если оказывалось, что правильно, Сенька скулил:
— Ну, коне-ечно… Сам написа-ал!
Чужие успехи его убивали. Ему казалось, что любые удачи приходят к людям как бы за его, Сенькин, счет. Зависть, в которой я всегда видела исток многих человеческих слабостей и пороков, не оставляла Сеньку в покое.
— Та-ак… Еще одна ошибочка! — восклицал он и загибал следующий палец с таким видом, будто все кругом были виноваты и в этой его ошибке.
Володя никогда не раскрывал мне секреты приятелей, но эти сцены он демонстрировал в лицах. И мне казалось, что я наблюдаю их своими глазами,
После «районного» диктанта у Сеньки не хватило пальцев на обеих руках. Он насчитал двенадцать ошибок. Кроме запятых и тире…
На переменке ко мне подошел Ваня Белов и спросил:
— Что ж, Вера Матвеевна, Голубкину теперь на второй год оставаться?
— Не знаю. Еще не проверила.
У меня в тот день было, помнится, всего два урока. Когда я уселась в учительской за тетради, оказалось, что шесть работ из пачки исчезли.
Среди них были диктанты Сени Голубкина, Володи и Вани.
На большой перемене мы с директором в опустевшем классе стали пробиваться к голубкинской совести. Путь оказался непроходимым…
Именно тогда, в разгар нашей беседы, в окне появился Ваня Белов и сказал:
— Разрешите войти?
Мы онемели. А Ваня оглянулся, смерил расстояние от третьего этажа до тротуара, и, повернувшись к нам, спокойно сказал:
— Я явился, чтобы отдать себя в руки правосудия!
Нет, я не верила, что диктанты вытащил он. Даже если б это и пришло ему в голову, он бы ни за что не прикоснулся к тетради моего сына.
Потому что это был сын учительницы… А Сенька именно по этой причине и вытащил Володин диктант!
Но доказать это я не могла.
Директор тогда еще не начал счет проделкам Вани Белова. Он согласился с моей версией, подчеркнув, однако, что рыцарство тоже должно знать пределы… Но что не стоит превращать школьный класс в комнату следователя.
Для очистки совести я все же сказала Ване:
— Не верю, что ты способен на подобную дерзость!
— А пройти по карнизу третьего этажа — это не дерзость?
Мне стало ясно, зачем он появился в окне: мы должны были поверить, что он способен на все!
Тут же, после уроков, я передиктовала диктант тем шестерым, работы которых исчезли. Сеня Голубкин получил тройку, поскольку уже успел обнаружить на перемене свои ошибки. И перешел в седьмой класс.
Он не проникся благодарностью к Ване Белову. Напротив, именно с тех пор Сенька его невзлюбил. Он не простил благородства, как не прощал грамотности тем, кто ему же помогал находить ошибки.
Ваня Белов это понял.
После того как Сенька очередной раз насолил в чем-то своему спасителю, я как бы мимоходом сказала Ване:
— Ну, что… ни одно доброе дело не остается безнаказанным?
Мне не хотелось, чтоб он считал меня уж слишком наивной и думал, что я поверила его признанию, произнесенному с подоконника.
Ваня съежился. Но не оттого, что я его уличила. А из-за моей фразы о наказуемости добра.
— Мало ли что бывает! — сказал он. — Из-за этого всем не верить?
Теперь, когда мне нужно было верить в Ваню Белова, я вспомнила тот разговор.
Но почему же я раньше не придавала ему никакого значения?..
Чтобы направить энергию Вани Белова в нужное русло, я, помнится, в седьмом классе назначила его редактором стенгазеты. Для начала Ваня завел на ее столбцах анкету: «Что о нас думают наши учителя?»