— И пожалуйста, — попросил Фомин, — позвоните в округ, доложите, что мы выехали с Павлом Николаевичем в Берлин.
На автостраде Фомин включил приемник: зазвучала ленивая джазовая мелодия, долго играли какое-то печальное танго, его сменила бойкая ритмичная песенка, голос певца сопровождай переборы гитары и утробное урчание саксофона. Порой настройка сбивалась, и вместе с музыкой эфир приносил всплески разрядов, посвист, смех, разноязыкий говор.
Луна взобралась высоко. За окном вставали темные заборы перелесков, звонко стучали переплеты мостов. Миновали заспанный пустынный городок, в котором улицы были, словно ущелья.
Фомин не заметил, как уснул. Еще раньше задремал Гудков. Касаткин, хорошо отдохнувший в Вернигероде, уверенно вел автомобиль, изредка поглядывая на заснувшего капитана, голова которого покачивалась в такт движению. Свет фар вырвал из темноты знак объезда — автострада в этом месте в войну была разрушена и пока не восстановлена. Мягко притормозив, чтобы не потревожить пассажиров, Касаткин съехал с насыпи в сторону, но, когда стал возвращаться на дорогу, машину все же сильно тряхнуло. Фомин проснулся, поежился.
— Сколько же я этак? — спросил он. — Часа два небось, светает уже. Что же ты не разбудил? Так и последние известия из Москвы прозеваем. Вовремя я… — Он включил приемник.
Впереди показались темные силуэты строений. От них на дорогу шагнул человек и поднял руку. Касаткин вопросительно поглядел на капитана.
— Что будем делать?
— Остановите.
Машина затормозила. Незнакомец, взглянув на номер, видимо, понял, что перед ним представители военной администрации.
— Прошу прощения, — развел руками. — Я думал, это частная…
— И все-таки, что случилось? — спросил Фомин.
— Нет, нет. — Мужчина отступил на шаг, но туг же заговорил: — Жена оступилась. Вставала с постели… А она, понимаете ли, беременная. Ну, у нее и началось… Теперь не знаю, как отвезти в больницу. Бегаю тут, и ни одной машины…
— Где ваша жена? Она может ходить?
— Вы серьезно! — недоверчиво спросил немец.
— Давайте же скорее, — сказал Фомин.
Немец побежал к дому и почти тут же вышел, поддерживая под руку хрупкую маленькую женщину. Гудков распахнул дверцу и отодвинулся, давая место.
Касаткин повел машину на предельной скорости, стараясь мягче обходить неровности дороги, Женщина сидела, откинув голову, закусив губы.
Стало совсем светло. Солнце окрасило розовым светом верхушки деревьев, на траве засверкала роса.
— Говорите, куда ехать, — сказал Фомин, когда машина свернула с автострады у окраины городка.
— Немного дальше и направо. Здесь рядом, — сказал немец. — Вон то серое здание.
На крыльцо вышла сестра в белой косынке, помогла женщине подняться по ступеням. Супруг зашел в больницу вместе с ними и тут же вернулся, растерянно улыбаясь:
— Спасибо, геноссе. Марина и я очень благодарны вам…
— Желаем здорового малыша, и чтобы он никогда не знал, отчего происходит такое, — Фомин кивнул на разрушенный бомбой дом.
— Да, — с жаром подхватил немец. — Война — величайшее зло. Поверьте, далеко не все в Германии хотели той войны… Извините, спасибо, — он смущенно шагнул вперед и нерешительно протянул руку. Фомин пожал ее.
— Касаткин, садись рядом, отдохни. Я сам поведу, — сказал Фомин.
— Что вы, товарищ капитан, — запротестовал было водитель, но, видя, как решительно Фомин открыл дверцу, подчинился и освободил ему место.
И опять помчались улицами. Толкая перед собой двухколесную тачку, навстречу шел мусорщик, гасил газовые фонари. По тротуарам брели ранние прохожие. Кое-где на подоконниках хозяйки уже развесили толстые перины.
Остаток пути до Берлина — немногим более ста километров — покрыли за полтора часа, промчав мимо радиостанции, аэродрома Шенефельд, через Кепеник в Карлсхорст.
4— Будете завтракать? — вместо приветствия спросил оперативный дежурный. — Буфет уже открыт.
— Нет, спасибо, потом, — сказал Фомин. — Лучше скажите, что сделано по нашей шифровке?
— Должен вас огорчить. Клюге до прошлой пятницы действительно работал разъездным корреспондентом «Дойче вохе». В субботу неожиданно взял расчет. Установили это буквально перед вашим приездом наши коллеги из народной полиции. Живет ли Клюге по адресу, указанному в шифрограмме, еще не выяснено, но значится там. Никаких компрометирующих материалов на него нет. Вот, собственно, и все. Что будем делать?
— Нужно немедленно ехать к нему на квартиру. Может быть, он еще дома?
Дежурный позвонил в участок и попросил выделить полицейского для срочной операции.
— Участок, между прочим, находится почти рядом с домом Клюге, — объяснил он. — Если понадобится еще какая-либо помощь, сообщите туда. Руководство в курсе дела.
Как только машина подъехала к участку, к ней подошел молодой человек в штатском и спросил:
— Капитан Фомин? — Получив утвердительный ответ, представился: — Вахмайстер полиции Отто Линденау.
— Садитесь, геноссе Линденау. Вас проинструктировали?
— Да, начальник приказал оказать вам содействие в проверке и задержании какого-то человека.
— Это некто Иоахим Клюге. Вы подниметесь к нему в квартиру. Если Клюге дома, объясните ему, кто вы, и попросите предъявить документы. Мы пойдем следом, будем действовать в зависимости от обстоятельств. Вам понятно?
— Да, геноссе капитан.
В той части улицы, где жил Клюге, дома сравнительно мало пострадали от бомбежек. Линденау отыскал нужный подъезд, но входная дверь оказалась запертой. По обеим ее сторонам из стены торчали пуговки звонков, вставочки с номерами квартир и фамилиями владельцев. Вставка жильца седьмой квартиры пустовала. Линденау вынул из кармана связку ключей, попробовал один, другой, наконец нашел подходящий, мягко нажал ручку, и дверь открылась.
«Предусмотрительный парень», — отметил про себя Фомин.
Лифта в доме не было. И они стали медленно подниматься по лестнице. Остановились на площадке третьего этажа против квартиры номер семь. Прислушались: тишина. Линденау осторожно нажал дверную ручку. Она не поддавалась. И вдруг…
— Кто там? — спросил из-за двери приглушенный голос.
— Полиция. Откройте!
— Одну минутку. Я только оденусь.
Они прождали несколько минут, но никто дверь не открывал.
— Господин Клюге, скоро вы там?! — Линденау нетерпеливо подергал ручку.
— Павел Николаевич, сходи к Касаткину за монтажной лопаткой. А мы пока попробуем так…
Фомин навалился на дверь. Полицейский стал помогать ему, но усилия были тщетны.
— На! — Запыхавшийся Гудков протянул Фомину лопатку.
Не без труда тот просунул лопатку в узенькую щель и начал раздвигать ее. Потом сильно ударил дверь плечом, и она распахнулась. Офицеры вбежали в квартиру. Столовая, спальня… На полу открытый чемодан, но никого нет. Дверь на кухню заперта. Гудков ударил ее ногой, сорвав защелку.
— А, черт, бежал! — крикнул он, метнувшись к раскрытому окну, из которого вниз свисала веревка. — Вон он! Смотри!
Фомин увидел в окно, как, прихрамывая, через дворик к машине спешил человек.
— Бежим! — Гудков буквально скатился по лестнице.
— Геноссе Линденау, останьтесь… и квартиру возьмите под охрану, — попросил вахмайстера Фомин и побежал вслед за майором.
Когда выбежали на улицу, увидели, как метрах в ста от них из двора выехал серый автомобиль.
— Вперед, Касаткин! — крикнул Фомин. Гудков уже был в машине. — Нужно догнать. Жми, дорогой!
…Сильные руки шофера уверенно кидали баранку на поворотах. Тяжелый «вандерер», сначала было отстававший, начал медленно нагонять машину Клюге. Нарушая правила, тот погнал машину под знак, запрещающий въезд в улицу. Пришлось проделать то же. Сбоку показался большой автофургон. Касаткин засигналил, идя ему наперерез. Водитель фургона сразу затормозил, поняв, что гонка эта не случайна.
Клюге отлично вел машину, и мастерству его можно было позавидовать: он заезжал на тротуары, делал головокружительные петли по разбитым улочкам и улицам, которые, судя по всему, хорошо знал. Клюге пробивался из города на берлинское кольцо, рассчитывая, видимо, где-нибудь в районе Шенефельда проскочить в западный сектор. Так, во всяком случае, полагали и Фомин и Гудков.
И вот — кольцо. Оно пустынно. Более легкая машина Клюге опять стала отрываться. «Вандереру» сложнее было набирать скорость, но наконец и он взял свое и стал настигать серый автомобиль.
Фомин волновался: еще десять минут, и Клюге, бросив машину, может скрыться за изгородь: в районе Шенефельда секторальная граница идет рядом с кольцом. И тогда ищи ветра в поле…
— Давай, Касаткин, давай, друг! — повторял Фомин.
В окна со свистом врывался ветер, мотор пел на одной ноте. И все же расстояние сокращалось очень медленно. Добрых двести метров разделяли их, и времени просто не оставалось. Рядом американский сектор. «Эх, была не была!» — Фомин решительно отстегнул зажимы и отодвинул назад переднюю часть крыши. Встречный поток ветра показался упругим, как струя воды. Глазам было больно смотреть.
В окна со свистом врывался ветер, мотор пел на одной ноте. И все же расстояние сокращалось очень медленно. Добрых двести метров разделяли их, и времени просто не оставалось. Рядом американский сектор. «Эх, была не была!» — Фомин решительно отстегнул зажимы и отодвинул назад переднюю часть крыши. Встречный поток ветра показался упругим, как струя воды. Глазам было больно смотреть.
Колодка маузера привычно прижата к плечу. Найдена наконец удобная точка. Фомин нажал спусковой крючок. Выстрелов за гулом мотора он почти не слышал, ощутил лишь легкие толчки. «Раз, два… — считал он про себя. — Нужно попасть в правое задние колесо». Серая машина вдруг резко вильнула вправо, едва не свалившись в канаву, потом, затормозив, накренилась в ту же сторону и встала.
Открылась дверца, Клюге буквально вывалился из нее и, заметно прихрамывая побежал к забору из колючей проволоки, отделяющему восточный сектор от западного.
Заскрежетал тормозами «вандерер».
— Стой! — выскочив из машины, крикнул Фомин. — Стой! — лихорадочно думая, что еще можно предпринять, он бежал за Клюге.
Тот остановился и вдруг, согнувшись вперед, упал на землю, держась за колено. Фомин был уже близко, увидел его лицо, искаженное болью и злобой.
— Зачем было так спешить, господин Клюге? И прыгать из окна? Поднимайтесь! И руки, руки!.. Павел Николаевич, помоги, посмотри, нет ли чего лишнего в карманах у господина.
Кроме личных документов и сигарет, в карманах Клюге ничего не оказалось. Офицеры с трудом довели ею до машины: ногу он повредил сильно и волочил, постанывая. Осмотрели автомобиль. В правой части багажника чернело несколько отверстий — промахи. Но одна из пуль достигла цели: изжеванная резина клочьями висела на ободе.
— Замените баллон и поезжайте на этой машине, — дал Фомин распоряжение Касаткину. — А я поведу нашу. Посмотрите, есть у него запаска?
Касаткин открыл багажник.
— Есть. Все в порядке. Я мигом.
— Мы подождем. — Фомин подошел к «вандереру», в котором уже сидел Клюге под присмотром Гудкова. — Как вы думаете, Павел Николаевич, что, если нам в Берлин не возвращаться? Позволим товарищам с дороги, они доделают что нужно.
Так и решили.
5— Садитесь, — сказал Кторов. — Только прошу вас: рассказывать не спешите, покурите и соберитесь с мыслями. Время теперь значения по имеет. — И, подавая пример, он стал неторопливо разминать сигарету.
Фомин и Гудков переглянулись и, вздохнув, дескать, делать нечего, когда так требует начальство, опустились в кресла и закурили. Кторов походил по комнате, сложил в шкаф какие-то книги, разобрал папки и, убрав некоторые в ящик, навел порядок на письменном столе. Потом загасил сигарету.
— Итак, я слушаю.
Фомин доложил коротко и складно. Даже самому понравилось, и Гудков кивнул одобрительно. Но полковник поморщился.
— Все хорошо, что хорошо кончается. И победителей, как говорится, не судят. Но при задержании совершить такую грубую ошибку?.. Удивляюсь… Вас двое, шофер, да еще криминалиста дали, судя по вашему рассказу, толкового. Целая армия!.. И вдруг, без всякой проверки, не обеспечив тылов, не осмотревшись, сразу в квартиру?.. Явный просчет, Евгений Николаевич, и не будь его, не пришлось бы устраивать эти гонки, да еще со стрельбой.
— Вы правы, Георгий Васильевич, — Фомин покраснел, — мы поспешили. Знаете, как-то сбило с толку сообщение об увольнении Клюге и отсутствие таблички, указывающей, что он проживает в этом доме.
— Ну, ладно, — уже миролюбиво сказал Кторов, — наука на будущее. А теперь отдыхайте. Вы, Павел Николаевич, если хотите, можете сразу ехать домой. Решайте сами. Но вам будет задание: теперь, когда Клюге задержан, квартиру его в Вернигероде следует тщательно обыскать и приглядывать за ней вместе с товарищами из народной полиции.
— Понятно, товарищ полковник. Оставаться не буду. Пообедаю — и к себе.
— И помните наш договор об экскурсии в Лейпциг. Зная ваше пристрастие к истории и архитектуре, рассчитываем видеть вас своим экскурсоводом.
— Что смогу, то с удовольствием. Я и сам не прочь побывать там еще раз. Ну, крестный, — повернулся Гудков к Фомину, — надеюсь, накормите меня обедом.
— Крестный? Как прикажете понимать? — Кторов удивленно посмотрел на Фомина.
— В прямом, так сказать, смысле, — улыбнулся Гудков, — Фомин у нас действительно крестный папа. — И он рассказал о дорожном происшествии.
— Если исходить из соображений чисто служебных и строго, то это нарушение. Ведь вы находились на ответственном задании, на котором нельзя отвлекаться ничем второстепенным. Но если рассматривать ваш поступок с позиций гуманности… — Кторов с теплотой посмотрел на Фомина, — с позиций человеколюбия, то это, друзья, хорошо. «Не чувствуешь любви к людям — сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми». Знаете, кто это сказал?.. Нет? Великий Толстой. А вспомнил я эго потому, что наша работа немыслима без любви к людям, к людям, которых мы обязаны оградить от бед… Отдыхайте. — Кторов встал, давая понять, что разговор окончен. — А мне тут еще дел допоздна. — И он проводил офицеров до двери.
6Фомин раскрыл папку с материалами Клюге. За сутки с небольшим их скопилось достаточно. Здесь были и весьма важные документы, подтверждающие, что задержанный действительно был полковником немецкой армии и его настоящее имя Ганс Иоахим Мевис. Удалось обнаружить его именное оружие. И еще пришла телеграмма из Варшавы: «Полковник Ганс Иоахим Мевис с апреля 1942 года по ноябрь 1943 года работал в аппарате имперского наместника в Польше — Франка. Разыскивается органами государственной безопасности Польши, как военный преступник».
«С этого и надо начать разговор, — думал Фомин. — Мевис-Клюге, пожалуй, охотней всего расскажет о своих преступлениях в Польше. К тому же их он взвалит на руководство вермахта, как это уже бывало на судебных процессах. Сознавшись в малом, попытается скрыть сегодняшнюю свою роль — шпионаж».
Итак, заявление Вышпольского подтвердилось полностью.
Пора приступать к допросу.
…Клюге вошел прихрамывая, с достоинством поклонился и сел. За пять часов, что они не виделись, он заметно изменился, лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели.
— Как ваша нога? — спросил Фомин.
— Благодарю. Врач определил растяжение сухожилия и еще ушиб, сделал перевязку. Но теперь мне значительно лучше.
— Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы отвечать на вопросы, господин Мевис?
— К вашим услугам, господин офицер.
— Почему вы, словно вор, бежали из собственной квартиры? Да еще таким средневековым способом?
— Другого выхода не было. А этот способ давал мне некоторую надежду… Во всяком случае я выигрывал время и если бы не отличная стрельба, как знать…
— Спасибо за комплимент, господин Мевис, но это уже следствие. Меня же интересуют причины бегства?
— Вы уже дважды называли мою настоящую фамилию. Вот вам и причина. Вас несомненно интересует моя деятельность в Польше?
Фомин кивнул.
— Да, я действительно Ганс Иоахим Мевис. Родился в Берлине в девятьсот втором году. Кадровый военный. Все мои предки верой и правдой служили фатерлянду. В тридцать седьмом году закончил военно-инженерную академию, служил в полевых частях. В сороковом году меня перевели на Бендлерштрассе[9]. В сорок втором — направили в Польшу в распоряжение господина Франка. Там я находился до ноября сорок третьего…
— Чем конкретно вы занимались в период пребывания в Польше?
— Конфискацией технического оборудования и стратегических материалов.
— Точнее, планомерным грабежом национальных Богатств Польши? — заметил Фомин.
— Если хотите, называйте так.
— Продолжайте.
— Из Польши меня вернули в управление. К тому времени многие стали понимать, что война проиграна. Вынашивалась надежда договориться с вашими союзниками. Но, увы… Когда стало ясно, что катастрофа близка, я через своего друга получил документы на имя Клюге. До этого по случаю приобрел в Вернигероде небольшой участок земли с виллой. Откровенно говоря, я никогда не думал, что окажусь в советской зоне оккупации. Мне, признаюсь, лучше было, конечно, исчезнуть. Я даже позаботился об этом: примерно в марте в «Берлинер Альгемайне» появилось сообщение о моей гибели во время налета союзной авиации. В начале апреля с отличными документами и чистой биографией я поселился в Вернигероде. Вот, пожалуй, и все. Деваться, так сказать, некуда, и я понимаю, что нужно быть откровенным до конца.
— А ваша журналистская карьера?..
— После войны, когда все утряслось, устроился на работу разъездным корреспондентом в «Дойче вохе», исправно работал, никак в общем-то не думая, что мною могут заинтересоваться оккупационные власти.