Подержали на руках псковичи Томилу, опустили на землю, а потом и головы опустили, а потом, опустивши головы, домой было пошли.
Тут и бунту конец.
Вдруг крик:
— Люди!
Остановились.
От Петровских ворот прибежал Прошка Коза.
— Немец[9] едет! Везет казну из Москвы!
Швед Логин Нумменс в сопровождении десяти стрельцов и пристава Тимашева, подъехав ко Пскову московской дорогой, не нарушая правила, писанного для иностранцев, в город не поехал, а поехал вокруг, в Завеличье, на Немецкий гостиный двор.
Погода в тот день была солнечная, мороз стоял легкий. Снег блестел, дышалось вольно. Логин Нумменс, вполне счастливый, в мехах, в славе и богатстве — не каждому поручат везти из казны одного государства в казну другого двадцать тысяч рублей, — напевал песенку, у которой слов не было, но это была веселая песенка.
Последний русский город, последняя остановка, последние серьезные государственные дела — предстояло договориться окончательно с купцом Федором Емельяновым о покупке хлеба, — и домой. Домой, домой! До дому — по московским понятиям — рукой подать.
Не знал Нумменс, что его приезда ждал весь Псков. Одни ждали в страхе — спровадить бы шведа потихоньку, другие ждали его, как ждет возле норы кошка мышку.
Всеведущая Москва о том ожидании томительном и думать не думала.
Весело катил санный поезд Нумменса вокруг Пскова, и вдруг — стоп! Возле Власьевских ворот выскочила наперерез лошадям толпа. Коней — под уздцы, шведа — за шиворот.
Быстрый на ногу Прошка Коза наперехват успел.
Без лишних слов уперлись в грудь охранникам царевой казны бердыши. Толпа, оттеснив Прокофия Козу, тащила Логина Нумменса под мышки из возка долой.
Орали дико.
— Топи его, проклятого! Топи его! В прорубь его кунай! В прорубь!
Нумменс от страха все слова русские забыл. Лопочет по-своему, а стрельцы рады стараться. Из возка выдернули, кулаками в бока ему тычут, пинками в зад норовят. Упирается Нумменс, под горою-то, на реке, черных птах-прорубей насажалось одна к одной: бабы дуры, чистюли, рук своих не жалеючи, постарались.
Прорвался к Нумменсу Прокофий Коза, стрельцов своих по шее. Отнял немца. Тут какой-то балда потянулся к Нумменсу через головы стрельцов, ослопом[10] хотел его достать. Не достал, своего задел. А тот вгорячах вырвал у товарища ослоп да и трах ответную. Проломил длиннорукому голову.
Прибежал Семен Меньшиков с людьми.
Да и Нумменс наконец пришел в себя. Обратился к всегороднему старосте:
— Бога ради, объясните мне, что все это значит?
— Это значит, — ответили ему, — что мы хотим знать, как это тебе, немцу, казну на Москве дали.
— Я везу деньги королеве Швеции Кристине. Это выкуп Московского государства за людей, перешедших из наших земель в русские земли… Позвольте мне свидеться с гостем Федором Емельяновым. У меня к нему письма от государя. Емельянов все вам объяснит…
Не знал швед, как ненавистно имя, через которое он искал себе защиты.
— К Федору захотел?
— Пытать немца!
— Заодно они!
— И Федора пытать!
— Пошли к Федору!
— Прошка, веди!
И, не раздумывая, Прошка Коза бросился со своими стрельцами к дому Емельянова.
Оставшиеся окружили Нумменса и повели к Съезжей избе[11]… Туда же пригнали санный поезд с казной.
Побег
В доме Емельянова жизнь шла мышиная. Ни звона заморских бокалов, ни рыка Федора, ни шлепков тяжелой на руку жены Афросиньи.
Домочадцы, таясь за занавесками, торчали возле окон: ждали.
Когда ждут, дожидаются.
Из кривой улочки выскочили решительные люди, и столь же решительно Федор Емельянов запахнул шубу и, позабыв про ларец, побежал темной лестницей черным ходом во двор. Там стояли две лучшие лошади, заложенные в легкие саночки.
Ворота заднего двора распахнулись, лошади, вспугнутые ударом кнута, понесли.
Дом еще не успели окружить, но ехать улицей было опасно. Федор гнал лошадь переулками. Он рассчитывал выскочить к воротам, бросить караульщикам куш, а за городом — ищи ветра в поле.
У Петровских ворот побежали к нему со всех сторон. Кричат, у кого оружие — на изготовку берут. Осадил Федор лошадей, развернул — и в первую же улочку, что легла перед конями. Кого-то прыткого оглоблей сшиб.
Один в санки прыгнул, как волк. Кулаком его наотмашь!
Пальнули — пронесло. Да какой-то негодник выскочил из ворот с вилами — и лошади в бок. Вгорячах понесла в конец улицы, а свернул в переулок — тут она, голубушка, и рухнула. Выпрячь бы — времени нет, да и как на лошадях во Пскове скрыться? Сбросил шубу — и бежать.
Донат после удивительного завтрака с Пани спешил к воеводскому дому. Собакин помнил, что толпу с его крыльца прогнал молодой стрелец. Он велел узнать его имя, и теперь Донат нес караульную службу в покоях Никифора Сергеевича. Донат переулками сокращал путь. И вдруг лицом к лицу — Федор Емельянов. Красный, едва дышит. Увидел Доната, встал как вкопанный. А по соседней улице шум катится — погоня.
Донат — к забору, согнулся.
Дядюшка все понял. Залез племяннику на спину — тому не привыкать — и кулем перевалился через забор.
Тут и толпа появилась. Подбежали к Донату:
— Не видел Емельянова?
— Емельянова не видал, а какой-то мужик вон в тот проулок пошел.
Ринулась толпа, куда ей указано было, а Донат шапку снял, пот со лба вытер.
Идет, головой сам на себя качает: что значит кровь родная!
И вдруг сердце так и остановилось: Федор бежал из дома. А ведь в этом проклятом доме мать и сестры.
Все было открыто, распахнуто, сдвинуто с места и перевернуто. Емельянова не нашли. Прошка Коза подступил к Федоровой жене Афросинье:
— Или отдавай государево письмо, или дом разграбим!
Письмо — бумага, дом — нажить надо. Невдомек купчихе, что бумага из августейших рук в руки тоже дело непроживное. То, что в сундуках, купить можно, а вот царское доверие не купишь. Тут не деньги нужны и не деньжищи, а чтоб серебро, как зерно, на мешки считалось.
Отперла Афросинья заветный ларец и отдала царское письмо Прошке:
— Исполняй договор! Уводи своих людей.
Прошка туда-сюда, но где там! Людишки как горох по дому рассыпались. Видит Афросинья — дело плохо. Взяла ключи, спустилась вниз и отперла один из погребов.
— Это — ваше, все остальное — мое. Пейте и убирайтесь!
Глянули людишки в погреб, а там бочки с вином.
— Эге-ге-э-эй!
Полезла братва.
Тут как раз Донат прибежал.
Мимо толпы, по лестнице наверх, на женскую половину. А там визг. Ворвался Донат в комнату, глядит — Агриппина с младшими сестрами Мирона чем попало лупят: тепа тепой, а тоже не промах — под шумок целоваться к девицам прибежал. Схватил Донат брата своего двоюродного за шиворот, выбросил за дверь, хотел по лестнице спустить, а тут сама хозяйка, Афросинья.
Поглядела на Доната, на встрепанных девиц, поняла, в чем дело, и за ухо сыночка взяла:
— В чулан тебя на хлеб-воду запру!
Крепка Афросинья, перед таким нашествием не дрогнула. А все ж лица на ней нет. Жалко стало тетушку. Опять же мать с сестрами под ее крышей живут. Подошел к хозяйке Донат, шепнул:
— Федор твой жив. Сам помог ему от толпы спрятаться.
Быстро глянула хозяйка на Доната, быстрым крестом его перекрестила:
— Слава Богу! Будь и ты здрав!
Ну, а тут уж наконец сестрицы Доната облепили. Кому беда, а кому радость. Повели его к матушке. Все разом говорят, все тискают. Улыбается Донат, а слезы сами из глаз текут.
Вдруг загудела на дворе толпа и смолкла. Выглянул Донат в окно — уходят псковичи. Прошка Коза со своими стрельцами позади, отставших подгоняет.
— Пора мне! — сказал Донат. — Я и так уже на службу опоздал, как бы не хватились меня. К воеводе в доверие вошел.
Поглядел на Варю, на Агриппину, достал из-за пояса пистолет и отдал Агриппине:
— Кто сунется — не жалей!
Мать руками замахала, а сестричка в пистолет вцепилась. Брата в щеку чмокнула.
— Мой! — В платье обширном подарочек спрятала.
Помчался Донат сломя голову на службу.
Новые правители
А возле Съезжей избы вот что творилось. Псковичи вскрыли ларец с казной, какую Нумменс вез своей королеве, и при нем пересчитывали деньги. Считал всегородний староста Иван Подрез с площадным подьячим Томилой Слепым, а все стояли вокруг и следили за счетчиками.
Другой всегородний староста, Семен Меньшиков, от опасного сего предприятия отстранился. Был он против того, чтобы казну трогать. Просил псковичей отпустить Логина Нумменса с миром. И за те слова псковичи не только закричали на Семена, но и замахнулись.
Деньги пересчитали, казну — в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам — своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.
Деньги пересчитали, казну — в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам — своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.
После этого торжественного действа подступили к Нумменсу. Привезли его к Всегородней избе, поставили на дщан и велели раздеться донага.
— Я королевский посол! — закричал в бешенстве Нумменс. — Неужели вы посмеете обесчестить меня перед всеми?
— Мы тебя не бесчестим! — возразили ему. — Мы тебя хотим всем миром осмотреть: не спрятано ли на тебе тайной грамотки. Смотреть же тебя в избе не больно складно: сплетни пойдут. Один скажет одно, другой другое. А тут — на глазах у всех. Да и ты не стыдись. Мы ведь не ради сраму твоего растелешим тебя — ради дела.
— Я лучше умру! — закричал Нумменс.
Но Иван Подрез, по совету подьячего Томилы, кликнул палачей. И они явились. В красных рубахах, с кнутами.
Заплакал Нумменс: лучше уж раздеться, чем быть позорно битым. Сбросил платье.
Каждую вещь псковичи прощупали, все бумаги забрали, велели Нумменсу одеться и повезли его туда же, где казна хранилась, на Снетогорское подворье. Сторожей ему миром выбрали: пять попов, пять посадских людей и двадцать стрельцов.
Кто знает, может, и получил бы Донат от воеводы наказание жестокое и справедливое — служба есть служба, — да в стрелецких приказах разброд, никого не сыщешь. Сам воевода бросился верных людей собирать. Вспомнил и о Донате.
— Где Донат-стрелец?
А Донат в дверях:
— Тут я! — И дух никак перевести не может.
— Седлать коней! Едем бунтовщиков усмирять!
Донат — руку на саблю и приказ ринулся выполнять, а воевода его попридержал:
— Рядом со мной будешь скакать, по левую руку!
Донат поклонился: вместо наказания — такая честь!
К Всегородней избе прибежал Прошка Коза со своими стрельцами, принес тайное письмо государя к Федору Емельянову.
Прочитали письмо на всю площадь, а толпа все одно — услыхала то, что хотела слышать. Письмо заканчивалось словами: «А сего бы нашего указа никто у вас не ведал!»
— Ага! — заорали псковичи. — Государю про грамоту не ведомо! Бояре грамоту писали.
Прыткие побежали к Рыбницким воротам, в сполошный колокол колотить. Кто домой шел — назад, кто дома сидел — из дому выскочил. Тут с полсотней стрельцов прискакал на площадь воевода. Закричал:
— Как вы посмели захватить государеву казну? Или вам царская опала не страшна? Или, быть может, вам царево слово не указ? А коли так, то и Слово Божие обернется к вам немотою!
Томила Слепой воеводы не забоялся. Полез на дщан ответ держать.
— Не укоряй нас, Никифор Сергеевич! Не стращай. Мы верные дети нашему государю. Мы послушны его воле и воле Господа нашего. Но если казна послана из Москвы с государева ведома, то почему с нею ехали не городом, а по загородью?
— Казну вез подданный шведской королевы. А вы знаете, что иноземцам в крепости быть не велено!
— Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?
— Довольно препираться! — закричал воевода.
Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.
Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.
Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе — воевода щенок, а как все разойдутся — тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.
Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы — Никиту Сорокоума, Муху, голытьба — Демидку Воинова.
Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой — нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.
Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело — уморились за день.
Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.
— Уговаривать идут! — крикнул озорно Прошка Коза.
Погоня
Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит — и не заметит, как на деревеньку наехал.
Зима — сон. Встряхнутся люди на Масленице — и до весны дремать.
Но в тот день, да какой день — при звездах еще, — пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.
Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.
— Сергушкин я, из деревни Завелья, — назвался хозяину мужик. — Не слыхал?
— Не слыхал.
— Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?
— Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.
— Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?
— А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.
Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал — срамота.
А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:
— Бери-ка его! Зови надежных мужиков — и пошли к Пашке.
Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, — можно город выстроить.
И опустел Пашкин дом.
Везло Федору — сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.
Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.
У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.
Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город — как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе — чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.
— Не посмеют! — сказал вслух.
Пашка обернулся:
— Чего?
— О своем думаю.
— А! — сказал Пашка и стал глядеть куда-то вдаль поверх Федоровой головы.
— Чего углядел?
— Да ничего, — ответил Пашка, повернулся к лошади и вдруг стегнул ее кнутом: — Н-но-о-о!
Лошадка присела, рванула и, пробежав саженей с полсотни, сникла и поплелась нога за ногу.
— Н-но! — заорал Пашка и опять оглянулся. Стал поворачиваться в своем тулупе и Федор. Пашка сказал ему:
— Гонятся будто бы. Сердце ноет: не за нами ли?
«О богатствах думаю, а тут впору о животе молить Бога!» — сказал себе Федор, глядя, как стремительно надвигаются четверо конных.
— Останови лошадь! — приказал Федор Пашке.
Дураков дразнить — жизни можно лишиться, с умным — договоришься, только до умного дожить надо.
Подскакали крестьяне. Иван Сергушкин спрыгнул с лошади, подошел к саням, кнутовищем откинул с лица Федора огромный ворот тулупа.
— Емельянов, никак?
— Емельянов.
— С нами поедешь…
— Заворачивай, Пашка, лошадей, — приказал Федор своему вознице.
Один из крестьян подъехал к Пашке и дважды перепоясал его по горбу кнутом.
— В холопы нанялся? Он всю Псковскую землю без хлеба оставил, а ты его спасаешь.
— Не его спасаю — человека от расправы.
— Ишь ты, человека нашел! Гляди, Пашка, петуха красного в гости дождешься.
— За человека и пострадать можно! — не унимался Пашка.
— Тебе сказали — поворачивай! — раздраженно крикнул Федор, боясь, как бы возница не рассердил крестьян. Поле чистое, прикончат, и делу конец.
— Ты его спасаешь, а он кричит еще! — сказал крестьянин и сплюнул на тулуп Федору.
Тот и бровью не повел: не то терпели.
Двое крестьян ехали впереди, двое сзади. Емельянов сел вполоборота, приглядывался к своим захватчикам. Посмотрел, посмотрел и спрятал нос в тулуп: этим взятку лучше не предлагать. Надругаются.