«Бешеное корыто» сражалось до начала ноября, когда похолодало. Затем главной заботой Бахтина было спасти свою лодку от разумной, но весьма для нее опасной выдумки фон Моллера. Он сообразил вморозить более десятка канонерских лодок в лед напротив Рижской крепости и Цитадели, чтобы они служили батареями. Обывателей заставили готовиться к штурму — поливать водой одетые камнем стены бастионов и куртины, чтобы они покрылись льдом и сделались скользкими.
Но Макдональд, узнав о бедственном положении своего императора, приказал прусскому корпусу отступать. Тем и кончилась для нас славная кампания тысяча восемьсот двенадцатого года.
А что же Бахтин и «Бешеное корыто»?
Как только Двина очистилась от льда, шхерный флот попрощался с нами и отправился на осаду Данцига. Я рвался в бой вместе с новыми моими друзьями, но прибыло из Дерпта мое семейство — Минна и четверо малюток. Четвертый был рожден как раз на Рождество. И куда бы я от них подался?
Я смог лишь прийти на Хорнов бастион, откуда мы с Семёном Воронковым глядели, как уходят к устью лодки, предводительствуемые «Торнео». Весь город сбежался к берегу, прощаясь с защитниками нашими. Я держал на руках своего старшенького, Сашу, и объяснял ему, что есть гемам, что есть канонерская лодка, что есть транспортное судно, что есть плавучий лазарет.
«Бешеное корыто» сперва держалось позади, и меня это даже несколько удивило, но замысел Бахтина был прост — он хотел пройти мимо крепости красиво. Стоя в ряд, как на параде, проплывали мимо меня Никольский, Иванов, Ванечка Савельев, я махал им отчаянно, а они лишь повернулись ко мне дружно — чай, по приказу тут же стоявшего Бахтина. Он не удержался от проделки: поравнявшись с бастионом, дал знак — и маленький единорог на корме громыхнул, ядро пролетело над самой водой и ушло в глубину. Так он прощался с Ригой и со мной — увы, навсегда. Ни улыбки, ни крика дружеского — лишь долгий строгий взгляд. После чего гребцы вмиг вывели «Бешеное корыто» вперед — и оно, обгоняя прочие лодки, пошло к «Торнео», чтобы и на марше быть впереди всех.
И я горько вздохнул, потому что лишь в тот миг понял истинную разницу между собой и Бахтиным. Для меня Отечество теперь было — дом, сын на руках и мир, который я защищал как умел. Для него Отечество было — война, бесконечная война, когда впереди видишь врага, жаждешь с ним переведаться и не имеешь минуты, чтобы обернуться и хоть прощальным взглядом — а увидеть то, что за спиной, то, за что сражаешься. И иного Отечества, очевидно, ему не требовалось. Для меня — дом, для него — знамя…
Но объяснить ему этого я уже не мог.
До меня доходили слухи о том, как осаждали и брали Данциг. Всякий раз, как русский флот отправлялся бомбардировать крепость, в авангарде неизменно шли канонерские лодки. Ничто не могло превзойти их рвения! Они отважно поднимались к самым вражеским батареям против сильнейшего течения реки Вислы. На сей раз некому было им помочь — возможно, поэтому осада длилась чуть ли не год.
Потом до меня доходили слухи, что Бахтин, Никольский и Ванечка Савельев вернулись в Кронштадт, Иванов же был ранен и подал в отставку. Мы не встречались более, но память о моих друзьях-моряках угаснет только вместе с жизнью моей! И я, гусар, поднимаю эту чару за российский шхерный флот, который не столь прославлен, как эскадра Сенявина, громившая турок, однако ж спас Ригу от тягот осады и, возможно, от поднятия белых флагов на ее бастионах.
Что же касается меня — я более ни к одному плавучему сооружению не приближался. И чем дальше я от протоки, соединяющей Курляндскую Аю с Двиной — тем лучше себя чувствую. Штосс с подводным чертом — это игра, в которой можно выиграть только раз в жизни, господа, и только тогда, когда исход ее — вопрос жизни и смерти. Так что испытывать долготерпение Божье я не намерен!
Ричард МЮЛЛЕР Десятифунтовый мешок риса
Натан Раулон знал: его срок подходит. Недавно Натану стукнуло восемьдесят восемь. По этому случаю развели суету (как всякий год), пичкали его пирожным-мороженым и прочей снедью, какой у него нутро не принимает. И виски поднесли. Ну, тут уж он не отказался. Глупо дожить до таких лет, чтоб пробавляться единственно воздухом да молитвой. Натан не представлял, какой из дней станет для него последним, но не сомневался, что случится это между его восемьдесят восьмым и восемьдесят девятым днями рождения, и скорее раньше, чем позже. Он знал, ибо надвигалось что-то еще — и не только на него.
Об этом кричали рекламные щиты и объявления, даже настырные торгаши и проповедники в радиоприемнике, хотя отличать одних от других становилось все труднее. Чего ни коснись — кино, распродажи автомобилей, спасения души, — все сводилось к одному, крутилось вокруг денег.
Натан зевнул и, покачиваясь в кресле-качалке, залюбовался с крыльца закатом: оттенки киновари, яркой охры, розового, цапли и пеликаны, печальный гудок корабля на Коммерческом канале. Теплый ветер ерошил метелки травы, где-то вдалеке лаяла, не унимаясь, собака. Между тем близилось 666.
Пришло и ушло 6 июня 2006 года — мелкий новостной сюжет, предмет для шуток. Ничего сверх обычных маленьких ужасов условной любви человека к ближнему своему и расчетливого равнодушия к миру этого ближнего оно не принесло. Да и не могло принести. Апокалипсис намечают по иному календарю, нежели продажи файрстоунских шин или рыбы от Будро. День Страшного суда был не за горами, Натан узнавал приметы. И твердо верил, что ему намекнут насчет «когда», хотя «почему», «как» или даже «сколько» оставалось для него тайной за семью печатями. Натану было дано лишь мельком замечать предвестники конца, точно чернильно-черную каемку у границ поля зрения или тень на горизонте. Сперва кары Господни и знамения, а после — амба.
Горькой усладой для Натана было сознавать, что все религии обмишулились. Что настоящие добро и зло глубиннее, исконнее любого вероучения и схожи с подземной рекой, чьи элементы не имеют ни названий, ни свойств. Что все произойдет без Божественного участия, о чем не суждено узнать проповедникам, хотя под занавес они уверуют в собственную святость и возгордятся, так и не осознав, какая все это гниль.
Натан потянулся, разминая старые косточки. Мимо качалки и вниз по ступенькам парадного крыльца, принюхиваясь и зевая, прошествовал его кот Мёрфи. Он шарахнул на пробу по случайной мухе, угомонился, призадумался — и отказался от мысли холить усы.
Натан уже не мог припомнить всех своих котов: с тех пор как он вернулся с Тихого океана, их тут перебывало по меньшей мере штук сорок. Они приходили поодиночке и парами, котики и кошечки, и старые, и котята. До Мёрфи была Беттина, до Беттины — Джейк. Или Джек. Они напоминали путешественников, минующих на своем неисповедимом кошачьем пути постоялый двор Раулона. Но он кормил их, а взамен получал утешение и уют.
Натан улыбнулся.
— Ах ты котяра…
Если Мёрфи и услышал, то ничем себя не выдал. Он следил за машиной, свернувшей с развилки на мелкий щебень дороги, ведущей к дому. Мёрфи не жаловал общество. Он не жаловал никого, кроме Натана. Кот коротко, «сусликом», потянулся и трусцой отбыл за домишко, чтобы вновь появиться, когда Натан останется один.
Машина оказалась помятым красным «шевроле» Натанова племянника. Джошуа привозил дяде бакалею и почту, держал старика в курсе событий, пересказывал сплетни и в общем вел его дела. В годы второй мировой Натан служил на авианосце. Летал. Джошуа месил грязь морпехом во Вьетнаме. Это и стало тем социальным клеем, что связывал Натана с остальной семьей. Родня не препятствовала сварливому, упрямому старику отдаляться, но не Джошуа, который однажды сознался Натану, что и сам чует приближение своих последних денечков. Семейство, за редкими исключениями, состояло из охотников за деньгами и барахлом; Джошуа грешил набожностью. Однако Натан мирился с этим ради возможности получать свою бакалею и почту; двум париям не составило труда почувствовать взаимную симпатию.
— Привет, Натан.
— Джош!
— Дай распихаю эту дребедень и устрою перекур. Если ты не против. Пивка хочешь?
— Так точно.
Джошуа занес в кухню картонную коробку и сумку, и Натан услышал, как племяш загружает холодильник. Джошуа опять появился на крыльце, подал дяде «Лоун Стар» и уселся на ступеньки. Из бутылки в ноздри Натану ударил кисло-сладкий острый дух. Он отхлебнул почти осторожно. Позже его всенепременно накроет изжога, но сейчас он наслаждался этим вкусом: смысл жизни, непочатая бутылка хмельного. Пиво… и десятифунтовый мешок риса.
Джошуа надолго приник к горлышку, потом поставил бутылку между коленей.
— Клево.
— Угу. — Натан улыбнулся. — Выходит, спиртное потреблять не грех?
— Что не грех в целом, не грех и в малой части, — процитировал Джошуа какого-то проповедника, которого слышал или читал.
— Клево.
— Угу. — Натан улыбнулся. — Выходит, спиртное потреблять не грех?
— Что не грех в целом, не грех и в малой части, — процитировал Джошуа какого-то проповедника, которого слышал или читал.
— Аминь, — с улыбкой откликнулся Натан. Судный день. Он придет и заберет и хороших, и плохих, и смирных, доброжелательных, как Джошуа. Вроде не по совести… ну дак судьба индейка! Он вспомнил лицо молодого стрелка, прошитого его, Натана, пулями, опять увидел, как тот обмяк в кабине: согнутая рука вывалилась за край, пулемет нацелен в небо.
— Дядя Натан, ау! Все хорошо?
— Эге.
— Опять воюешь?
— Эге.
Натан делился с племянником боевым опытом: вылеты с авианосца, Гуадалканал, ВВС Кактуса, «Уайлдкэты», и «Хеллкэты», и «Зеро»{2}, и как его сбили. Рассказал даже про десятифунтовый мешок риса. А про пулеметчика утаил.
Джошуа вырос на окраине Старого Юга. Он загремел во Вьетнам, сражался там, проливал кровь, курил дурь с черными парнями — и вернулся созидать Новый Юг. Поколение Натана в некоторой своей части тоже усвоило этот урок, пусть не столь глубоко и вовсе не столь хорошо, как сам Натан Раулон.
Он и его кургузый маленький F4F-4 «Уайлдкэт» номер 66 сцепились с большим японским авиасоединением: «Зеро», пикирующие бомбардировщики «Вэл», бомбардировщики-торпедоносцы «Кейт»{3} и россыпь гидропланов-истребителей. В тот день он за десять минут сбил пятерых разбойников — а потом последний торпедоносец, со стрелком…
Раулон увидел, как к его «Уайлдкэту» искря несутся трассеры, как вдребезги разлетается фонарь кабины, ощутил, как пули бьют по корпусу номера 66. Уступая непреодолимой тяге узнать миг своей смерти, он взглянул на часы, и тотчас пуля калибра 7,7 мм сорвала их с его запястья.
Стрелку было лет шестнадцать, едва ли намного больше. По крайней мере, так он выглядел: перепуганный японский недокормыш при пулемете, — но стрелял будьте-нате. Все это время младший лейтенант Натан Раулон палил по мальцу, и, аккурат когда патроны кончились, последние пули-пятидесятки угодили в стрелка, прошли по его телу снизу вверх и прикончили. Мальчик посмотрел на Натана с жутким осознанием того, сколько потерял в эту секунду, когда его жизнь оборвалась, и умер.
Однако последние выстрелы мальчишки остановили мотор 66-го; лопасть замершего пропеллера выставилась, как средний палец. Номер 66, потеряв импульс, начал падать в море. Натан с трудом открыл фонарь кабины, кувыркнулся вниз и, повиснув на стропах парашюта, притворялся покойником, пока не плюхнулся в холодные синие воды Слота{4}.
Ему удалось выбраться на берег в Коломбангаре, и там туземные племена, давным-давно отказавшие в доверии белому человеку, но живо обучившиеся ненавидеть японцев, взяли его в качестве трофея. В конце концов австралийские береговые наблюдатели выменяли Натана на десятифунтовый мешок риса.
— Вскорости придет мой срок, — объявил Натан, — да только я свою цену знаю.
— Десять фунтов риса?
— Ага.
— В тебе ценного куда больше, — заверил Джошуа, следя сквозь стеклянное горлышко пивной бутылки, как садится солнце.
— Химия, — вздохнул старый пилот, стойко отказываясь вникать в религиозные воззрения Джошуа. — Химия, да время, да электричество. И дела наши.
— Ну, ты-то молодчина, — сказал племянник. — Как поглядишь, чего нынче в мире творится…
— И чего?
Джошуа отставил пустую тару в сторону. Натан знал, племяш не прочь добавить, но, поскольку пиво покупалось для дяди, на второй заход Джошуа требуется приглашение. Старик покрутил головой. Мог бы уж и сам дотумкать и выложить, чего ему надо. Натан понимал, что означают сполохи, которые он видит на закате, и тиканье часов, которое он слышит у себя внутри. Он сунул Джошуа свою бутылку, по-прежнему едва початую.
— Возьми допей. В меня не полезет.
— Спасибо. — Джошуа благодарно отхлебнул и осмотрелся. В осоке прошуршал ветер, неожиданно холодный. Над Мексиканским заливом под самыми облаками пластались косяки чернокрылых птиц. В далеких Тибодо и Доремусе загорались огни.
— Занятное местечко Доремус-Пэриш, — заметил Джошуа. — Ураганов здесь, похоже, не бывает… короче, давно не было. Этот дом когда построили, в тридцатом?
— Кажись, в двадцать седьмом.
— М-гм.
Джошуа говорил чистую правду. Катрина, Рита — все они как будто обходили Доремус-Пэриш стороной.
— Ты, дядь, наверное, заговоренный.
— Я?
— Ты. По-моему, ты не подпускаешь сюда ураганы.
— А по-моему, ты спятил, — Натан хихикнул.
— Не знал, что у тебя есть кот.
— У меня всегда коты. — Натан поднял взгляд. У нижней ступеньки сидел Мёрфи и с настороженным спокойствием изучал Джошуа. — Этот новый. Вылезает только ко мне.
— Кошки вообще делают только то, что хотят. — Для верующего Джошуа был наделен недюжинным здравомыслием.
Мёрфи сидел тихо, пребывая в собственном мире, внимательно всматриваясь и вслушиваясь в сумерки. Джошуа сделал робкое движение с намерением почесать старого кота, но заколебался.
— Зря. Ему оно поперек, хоть бы и от меня.
Джошуа кивнул, но все-таки дотянулся и поскреб Мёрфи между лопаток. Вместо того чтобы удрать, Мёрфи посмотрел на Джошуа снисходительно, но не без уважения (расценить этот взгляд иначе Натан не мог) и улегся сфинксом, выставив лапки вперед. Он опустил голову, прижмурился и уснул. Джошуа тотчас убрал руку и поглядел на Натана:
— Ну?
— Он этакого даже мне никогда не позволял.
— Может, приболел?
— Да какое!
Просто перемена подкатывает, подумал Натан. Зарево в воздухе, птицы эти, и все сносит прочь, как в плохой рекламе фильма, только легче, бледнее, тоньше. То видно, то нет.
— Приедешь обедать в воскресенье?
Еще будет ли воскресенье, усомнился Натан, но вслух сказал:
— Пожалуй.
— Софи пожарит курочку.
— М-м. Это мы любим.
— Я знаю. — Джошуа поднялся, похлопал Натана по плечу, вытер ладони о штаны. — Береги себя, Натан. Звякни, если что понадобится.
Джошуа уехал. Натан смотрел, как к крыльцу подступает темнота. Земля мало-помалу остывала, и ночные птицы завели свою перекличку, но Натан не чувствовал холода. Мёрфи проснулся, потянулся, уселся возле качалки. Натан пожал плечами, смиряясь с неизбежным, свесил руку и приласкал кота.
— Это что-то новенькое, а?
— Я знаю. Извини.
Натан оцепенел, но лишь на мгновение. Перед ним открывался «тоннель чудес», сулящий путешествие во мраке, когда можно ожидать чего угодно.
— Ты говорящий.
— Да, — без надобности подтвердил Мёрфи и расправил лапой усы. Натану было ясно, что кот не из болтливых и прежде молчал по собственному выбору. Однако…
— И чего ж ты вздумал?…
— Сам знаешь.
— Потому — конец приходит?
— Что-то грядет, — отозвался Мёрфи так, словно говорящий кот — самое обыденное дело. Сейчас, в печальных красных сумерках на берегу Залива, Натан готов был в это поверить. Там, за болотными травами Миссисипи, за обителью благочестия — домиком Джошуа, за большим городом с его нечистыми утехами что-то таилось. И подкрадывалось все ближе.
— А что — не знаешь?
— Перемена, — ответил Мёрфи. — Мост между мирами.
— Вроде как две лодки столкнутся в тумане, — негромко сказал Натан. — Стучат борт в борт, и милости просим, шагай с одной на другую.
Мёрфи моргнул, но не издал ни звука.
— А лодки эти — одна, что же, потонет?
— Не знаю, Натан.
— Не много ты знаешь, котофей, а туда же — волшебный…
Чисто «Рождественская песнь», подумал Натан. Сперва Джошуа, затем кот… на этом аналогия рассыпалась. Натану Раулону сравнялось восемьдесят восемь. Жить ему оставалось всего ничего, и добра окружающим он успел бы сделать не больше (если успел бы), меняйся не меняйся. Да и мог ли он повлиять на грядущее? Даже все зная?
Натан сидел не шевелясь. Было заполночь. Мёрфи дремал у него на коленях. Ночные звуки вытеснила тишина. А потом Натан расслышал тихий шорох гравия. По дорожке к ним кто-то шел.
— Гости, — бормотнул Мёрфи, открывая один глаз.
— Цыц.
Лужица жидкого света выплескивалась с крыльца на обочину дороги. На границе освещенного участка идущий остановился. Видны были только ноги, и то еле-еле.
— Кто тут? — спросил Натан, стараясь говорить спокойно и ровно. Он почувствовал, как подобрался Мёрфи, и ободряюще коснулся кошачьего загривка.
— Меня зовут Хории Садо, — ответил мужчина с едва уловимым акцентом. — Вы позволите подойти поближе?
Натан смолчал. Тем не менее Хории Садо сделал шаг вперед. Он был молод, в поношенной военной форме защитного цвета, болтавшейся на тощих плечах. У Натана чуть не остановилось сердце. Этого человека он видел во сне каждую ночь с той минуты в небе над Соломоновыми островами, когда своими пулями сразил его, юного стрелка с бомбардировщика-торпедоносца.