- Погибли? - тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.
- Срезало очередью с «ручника»! - Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. - Вот! Забрал!
И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.
- Полковой, в 120 миллиметров! - привычно констатировал Фомин. - Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!
Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний - тяжелый, густой, страшный.
Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:
- Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…
Он устало присел на ящик и прикоснулся к нудно гудящему затылку - там было липко и больно. Одернул руку, чисто машинально вытер о влажный камень. И будто электрическим током ударило, да так сильно, что он сразу прижал ладонь к груди.
- Мать моя женщина! - потрясенно проговорил Шмайсер и добавил враз охрипшим голосом: - Огоньки по камню пошли, как болотные гнилушки… Похожи шибко…
Добрую минуту четверо танкистов удивленно взирали на прыгающих по каменным сводам «светлячков». И тут сено под Фоминым внезапно ухнуло вниз, желудок сразу подлетел к горлу. Захлебываясь рвотой, он попытался подняться, но чудовищная сила придавила его полностью. Слепящая вспышка обожгла глаза, волной ворвалась в мозг. Затухающими проблесками разума он еще успел подумать: «Свод взорвали?! Вот смерть и пришла, пещера стала братской могилой, одной на всех». - И потерял сознание, стремительно проваливаясь в черную пучину забвения…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Мертвые сраму не имут Близ Перми 10 - 11 июня 1918 годаГлава первая
Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала - не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерян ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…
- Никак из 203-х миллиметров вдарили, - с кряхтением заковырялся рядом Путт, - тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!
- Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, - с другой стороны послышался голос Поповича, - и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…
- Погоди отпевать, - несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: - Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?
- Пока здоров, и даже царапин не получил, - ехидный голос немедленно отозвался из дальнего утла пещеры, - но что дальше будет, не знаю!
- Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!
Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:
- Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…
Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:
- Слышь, ты, - Фомин, кряхтя, усаживался, - языком-то не чеши, а то явится, сам знаешь кто, и точно попляшет на наших бренных телах!
- Да ладно! - Путт смущенно засопел. - Вся эта… - он пожевал, - ситуация такая необычная, что ли, и Марена эта, и болото…
- Час от часу не легче! - Фомин воскликнул в полный голос, закашлялся от пыли. - Тебе, дураку, сейчас по башке дать или сам угомонишься?
- А чего такого-то? Чего я сказал-то?
- А то! - Фомин еще раз покашлял, прочищая горло. - Слышал, как люди мудрые говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Это не твои дойчляндские вервольфы и ундины, сказки братьев Гримм про пряничный домик! Ты еще раз её позови, авось и заглянет к тебе на свиданку! С близнятами она нонче помиловалась, и где они? В костяные леса припожаловали за Калинов мост! Или ты предпочитаешь Валгаллу? Тут такие дела всегда творились, что молодые парни вмиг седели…
- Да ну! - Путт нервно хихикнул. - Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек пугать сказками страшными!
- Ну-ну! Сам в штаны не напущай!
- Федотыч! А ты откуда это все знаешь? - Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.
- Я же говорил, мы ведали всегда!
- Так ты - колдун?
- Да! - почти заорал Фомин. - Замолчи, а! Так! - он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. - Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!
- Я же говорил, - пробурчал откуда-то из угла Попович, - колдун!
- Еще раз скажешь такое… - Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.
- И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! - резюмировал Попович.
И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство - мы живы сейчас, и этого довольно.
Такова психология солдата во все времена - день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…
- Вот-вот! - Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. - Живы будем - не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!
Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…
- Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!
- Да ну его, Семен Федотыч! - Путт поморщился. - Слышать порой тошно, как он лается!
Темноту разорвал всплеск света - Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.
- Зря ты его ругаешь, Андрей! - Фомин улыбался. - Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?
- И то верно! - Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. - Наши-то пожиже будут!
- Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!
- Да? - задумчиво протянул Шмайсер. - А он только русским помогает? А остальным?
- Сиди, фольксдойче! - Путт похлопал его по плечу. - Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!
Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.
- Да! - взорвался Шмайсер. - Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще - в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!
- Что, правда очереди были? - Попович вмешался в разговор.
- Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! - Фомин похлопал его по плечу. - Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.
- Вот времена были! - Попович уставился в пол.
- А времена всегда одинаковые! - Фомин повернулся к Шмайсеру. - Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?
- Вот времена были! - Попович уставился в пол.
- А времена всегда одинаковые! - Фомин повернулся к Шмайсеру. - Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?
- А ты как думаешь? - Шмайсер зло прищурился. - Шмайсер - это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! - он размашисто перекрестился. - С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!
- Да ну! - Попович покачал головой. - Правда много народу в немцы записаться решило?
- А ты как думал? - Фомин закурил. - На сороковой год на Украине только проживало около полумиллиона этнических немцев, а если посчитать еще Прибалтику и Белоруссию? А Поволжье?
- Откуда дровишки, Федотыч?
- Андрюша, командирам Красной Армии, в качестве друга-товарища давали по особисту, если ты, конечно, в курсе! Так вот, мой топтун болтливым оказался, ляпнул один раз, что если поднимется буря, то сметет нас в один миг вместе с товарищами!
- Погоди! - Путт нахмурился. - Так это мобресурсы-то какие! Куда же Гитлер смотрел?
- А кто его знает? Если свидеться доведется, так спроси! - Фомин пожал плечами. - Только я тебе скажу одно: там еще те остались, кто с Гражданской войны не успокоился! Комиссары, хоть и повычистили таких в тридцатые, постреляли людишек, но вот большая-то часть затаилась, времени смутного дожидаться стала! Вот, - он кивнул на Шмайсера, - и дождалась!
- Да я-то что! - Шмайсер дернулся. - Мы никому не мешали, жили себе тихо…
- Ага! Нараскоряку жили, и нашим, и вашим! - встрял Попович.
- Да пошел ты!
Шмайсер отвернулся к стенке, а механик-водитель открыл рот, чтобы ответить, но встретился взглядом с Фоминым и молча уставился в пол.
Замолчали все надолго. Минут через пятнадцать Попович вдруг спросил:
- А почему они дальше не долбят?
- А кто знает! Шмальнули разок, а теперь задумались. Может, железяка сломалась? Как думаешь, Федотыч?
- Информации маловато. Поживем - увидим.
- Да… - протянул Попович. - Кто ж теперь и разберет! Может, лучше бы сразу померли?
- Да иди ты, знаешь куда? - Шмайсер зло передернул затвор. - Я здесь помирать не собираюсь, у меня еще не все счеты с ними сведены!
- Чего тебе с ними считать? - Путт поднял бровь. - Они - русские, и ты - русский.
- А то, гауптман Путт, что, в отличие от тебя, у меня тут жена… - он помолчал, - была… Я же здесь, в Локте, повстречался с Мариной…
Шмайсер сглотнул ком, потер виски ладонями, лицо искривила гримаса жуткой боли. Но вскоре стрелок-радист собрался с мыслями и очень тихо заговорил:
- Я не говорил вам, но мы с ней собирались повенчаться, жили ведь просто как муж с женой. Я с ее родителями поговорить успел, решали уже, как свадьбу справить. Они в Шемякино с ней жили, дом хороший, пятистенок…
Услышав название села, танкисты вздрогнули, разом побледнели и переглянулись. И было от чего так испугаться…
- Прошлый Первомай кокоревские партизаны там справили. Староста Машуров сразу донес, что моя Марина…
Шмайсер снова сглотнул, дернул кадыком, и тут же рванул воротник гимнастерки непослушными пальцами.
- Они с чекистами, в Шемякино и Тарасовке больше ста душ умертвили, стариков, женщин и детей не щадили!!! На седьмой день мы с боем отбили села, и я нашел свою Марину…
Шмайсер заскрипел зубами, сжав до белизны костяшки кулаков. Гнев, боль, ярость и тоска плескались в его помертвевших глазах.
- Она на восьмом месяце в тягости была, мы дите ждали. Так они ее… А мальчонка наш до сих пор перед глазами стоит…
Страшно смотреть на здорового мужика, что носит в себе такую боль. И молча ее переносит. Если бы ругался, горькую заливал, во все тяжкие пошел, все ему было легче. А тут молчком, больше года…
- Вот после того я их и убивать пошел, чтоб ни одного гада в живых не осталось. И не косись на меня с укоризной, ваше высокоблагородие. В белых перчатках прожить хочешь, Семен Федотыч?
- А тебе от пролитой крови легче жить стало? - голос Фомина резанул хлыстом. - Ты можешь и обязан убивать чекистов, осназовцев, партийцев и прочих сволочей. Но ты не должен был в отместку жечь дома, убивать баб и стариков… Детишек нельзя трогать. Нет на них вины. Нет!!!
От его дикого и яростного крика дрогнули. Они впервые увидели, что их всегда спокойный и рассудительный Федотыч может так гневно взорваться.
- У римлян древних принцип был - разделяй и властвуй. Большевики только этим живут, и благодаря этому их сволочной режим существует. Они Тарасовку с Шемякино только для того вырезали, чтобы мы в ответ кровь в их селах лить стали. И вы купились на это, потянулись ненависть тешить. Но в ней нет жизни, нет! Что вышло - крестьяне звереют и лупят друг друга сейчас до остервенения, а коммунисты ладошки радостно потирают. В Гражданской войне они такое же творили! Еще хвалились изуверской жестокостью. Только не стали мы ответ такой же давать. Да меня, любого офицера или солдата генерал Каппель бы собственной рукой расстрелял, если хоть сотую долю того сделали, что вы в селах за последний год натворили!
Фомин яростно хлопнул рукой по ящику, но опомнился и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. После тихо заговорил:
- Раз мы решили устроить здесь свою жизнь без Гитлера и Сталина, то не должны были в сволочей оборачиваться. Мы же за другую жизнь деремся, в которой справедливость должна быть. А потому суд строгий должен быть, как тот, по которому двух немецких солдат в Локте повесили за убийство. И что?! Да утерлись фрицы, не стали войну у себя в тылу начинать. На это мы решились, потому надо правосудие вершить дальше, как бы нас ни провоцировали, а не карателей посылать. А так ни Богу свечка, ни черту кочерга. Эх, все не так…
- Но защищаться нужно! Глотку им, что ли, подставлять, чтоб ее резать было удобнее? Как баранам покорным?!
- Нужно! Я с тобой не спорю. Но не деревни жечь. Нельзя в карателей превращаться! Нельзя в крови новую жизнь начинать! Не бывает такого! Нельзя, я тебе повторяю, не выбирать методов! А еще лучше, как коммуняки, любые методы хороши для достижения цели! Понимаешь, мы с ними тогда на одну доску стали! Про ложку дегтя слыхал? Ненужная жестокость все достигнутое замарывает. Помнишь тюрьму, Тоньку-пулеметчицу, суку и тварь поганую? Так вот - она людей из пулемета кладет за стакан спирта, а ты за утоление ненависти. Вроде разница, а посмотришь пристальнее, ан нет! Зачем ты души невинные губил? Жену не воротишь, а вот грех на душу такой взял, что вовек не отмолишь. Я воюю справно, только я не каратель. А ты зачем осназу и чекистам уподобился?! Они только за это должны быть тебе по гроб благодарны, что стал по их сволочным правилам жить!
В пещере наступила звенящая тишина, стало слышно, как с потолка падают капли воды. Все ждали взрывного ответа от Шмайсера на гневную отповедь Фомина, но вспышки не последовало. Радист судорожно вздохнул и обмяк. Кулаки разжались…
- Ладно, давайте остынем, сынки. Сделанного уже не воротишь. Одно скажу - нас так и так всех кончат без суда и следствия, да еще живодерами обзовут. Им неважно - воевали мы как солдаты или карателями были. Им неважно, для нас это главное. Пред Ним предстанем, Его суд для нас суровым, но справедливым станет. В одно верю - сейчас наше дело помоями обольют, а пройдут года, десятилетия, и потомки вспомнят о нас, и пусть их приговор нелицеприятным будет, но честным. Я так скажу - мы воевали не за Гитлера и даже не столько против Сталина. Мы воевали за будущее России, в которой не будет людоедского режима, а несчастный и обманутый народ наш заживет нормальной жизнью. И такое будущее настанет, они не смогут народ вечно дурачить и убивать. Не смогут, ибо Бог не в силе, а в правде. А потому и жить, и воевать, и умирать мы должны честно.
Фомин заговорил проникновенно, глаза блестели, его лицо светилось той узнаваемой отрешенностью, с которой только русские люди могут всходить на эшафот.
- Ты так говоришь, Федотыч, словно агитируешь! - Путт скривился. - Вот ты говоришь - Родина? Нас сколько? Горстка! И сметут красные Локоть, как клопа ты давишь! Нет! - он горько махнул рукой. - Тебе это может и Родина, а мне…
- Это наша земля, наша, и за нее мы должны так гордо умереть, чтоб коммунистам тошно стало. А насчет Локтя… Я говорил вам, что я местный, но ты, - Фомин ткнул Путта в грудь, - вот что послушай! В апреле 1918 года к нам в Локоть дошло известие, что нашего государя-императора Михаила Александровича содержат в Перми. И потому мой батюшка решил вступить в любой отряд Красной Армии, что в те края должен отправиться, и постараться помочь государю бежать. Уже тогда мы чуяли, что большевики убьют его, слишком опасно было царское имя для их власти. И я попросил отца взять меня с собой, ибо не мог оставить своего крестного в руках этой сволоты…