Тот, послушно кивнув головой, вылез из автомобиля. И через минуту уже вернулся.
— Он денег хочет. Говорит, без денег не даст.
— Каких денег? — разозлился майор. — Скажи, Шаболдаев здесь. Я ему башку отверну и киоск закрою. Пусть две бутылки даст.
Лейтенант снова отошел от машины.
На этот раз он вернулся не один, а в сопровождении толстомордого хозяина киоска.
— Прости, дорогой, — услужливо улыбался он Шаболдаеву, — не знал, что ты сам приехал. Я думал, это опять офицеры из спецкомендатуры. Вечно у меня водку клянчат. Извини, дорогой.
— Наглый ты стал, Гасан, — строго заметил Шаболдаев, — уже ни с кем не считаешься. Водку принес?
— Да, две бутылки. «Столичная», самая чистая. Я и конфеты вам принес, вдруг понадобятся, — он подал кулечек с конфетами.
— Знаю я твою чистую. На складе сами закрываете, — махнул рукой майор, пока лейтенант влезал в машину. — Ладно, поехали.
Когда машина отъехала, хозяин киоска презрительно сплюнул на землю, провожая удалявшийся автомобиль неслышным ругательством. Это была своеобразная форма рэкета. Обычная форма вымогательства административных работников, применительно к местным условиям.
В республиках Закавказья и в Средней Азии почти не сталкивались с таким понятием, как рэкет. Его придумали итальянские мафиозные кланы или американские бандиты в тех странах, где полиция и правоохранительные органы еще имели некоторое представление о чести и собственном долге. В южных республиках бывшей империи такого не было никогда. В некоторых республиках административная система была абсолютно коррумпирована. То есть, в данном случае, не просто на девяносто или девяносто пять процентов, а почти абсолютно, когда из тысячи работников прокуратуры, суда и милиции нельзя было найти ни одного (!) честного человека. Или найти одного ненормального, не составлявшего в итоге и одну десятую процента. Брали и давали все без исключения. И конечно, в таких условиях рэкетиров просто никто не боялся. Давать деньги нужно было всем — секретарю райкома, председателю исполкома, прокурору, начальнику милиции, старшему судье, руководителю местной службы КГБ.
Это был официальный, узаконенный рэкет административных органов. Об этом знали все без исключения, и каждый принимал эти правила игры. В таких условиях появившимся рэкетирам просто не дали бы ни копейки. Им не разрешили бы зарабатывать на своей «территории» те же прокуроры, офицеры милиции и КГБ, секретари райкомов и председатели исполкомов. Понятия рэкета во многих местах Кавказа просто не существовало. Его вполне заменяла почти официальная выплата руководителям района и сотрудникам административных органов.
Вся система правоохранительных органов при коммунистическом правлении была поражена коррупцией. Она была даже не больна коррупцией. Она просто не смогла бы без нее существовать, развалившись без составляющего его начала. При этом система лицемерно выплачивала работникам административных органов очень большую зарплату, особенно в последние годы перед распадом, словно пытаясь задобрить этим своих собственных чиновников.
Однако пик лицемерия пришелся на будущие годы, когда республики провозгласили себя суверенными и независимыми. Бояться чиновников из Москвы уже не следовало. Взятки стали не просто нормой. Они стали зарплатой руководителей административных органов. Вымогательство стало нормой поведения, а регулярные платежи — обычным явлением. После обретения независимости в Грузии зарплата прокуроров, судей и офицеров Министерства внутренних дел составляла — два-три, иногда пять-шесть долларов. После обретения независимости подобная зарплата этой же категории лиц в Азербайджане составляла двадцать — двадцать пять долларов в месяц. При этом многие из получающих подобную зарплату любили отдыхать за рубежом и одеваться гораздо лучше своих французских или американских коллег.
Шаболдаев знал правила игры и никогда не посмел бы взять деньги у руководителей райсмешторга или отдела общественного питания. Те платили напрямую начальнику милиции и прокурору. Был еще и невообразимо богатый начальник отдела рабочего снабжения, который платил министрам и чиновникам в центре, а иногда и приезжал лично с большим портфелем к самому Якову Александровичу Тоболину. В районе все знали, в какие именно дни начальник ОРСа делает эти выплаты Тоболину, и считали это обычным порядком вещей.
Но и те, с кого брали деньги, тоже знали правила игры. Хозяин киоска, обязанный платить Шаболдаеву натурой и деньгами, не имел права лично давать деньги прокурору или секретарю райкома. Да у него никто бы их и не принял. Вместе с тем он не обязан был платить и другим офицерам милиции из спецкомендатур и колоний, у которых были свои постоянные источники доходов. Эти офицеры хорошо наживались на заключенных и не имели права обирать местное население. В свою очередь, и местное руководство района не вмешивалось в деятельность расположенных на ее территории колоний и спецкомендатур, понимая, что руководство этих подразделений обязано обеспечивать бесперебойное поступление денег в свое Управление и свое Министерство.
Когда машина уже подъезжала к Умбаки, Шаболдаев достал с заднего сиденья водку и, открыв бутылку, сделал несколько глотков. Поморщился и, развернув одну конфету, стал яростно ее жевать. Протянул бутылку лейтенанту.
— Выпей. Это для дезинфекции нужно. Там все прокаженные будут.
Лейтенант послушно сделал несколько глотков. Но не стал закусывать конфетой, лишь с шумом втянул в себя воздух.
— А ты не выходи из машины, — строго приказал сидевшему за рулем сержанту майор Шаболдаев, — и смотри, чтобы никто не трогал автомобиль. Никто чтобы к нему не прикасался.
Машина въехала в поселок. Как обычно, было тихо и спокойно. Шаболдаев однажды приезжал сюда три года назад, во время выборов, когда местные жители и больные должны были проголосовать. В советские времена явка голосующих должна была быть почти абсолютной. И потому урну привезли в Умбаки, все осторожно опустили бюллетени в урну, и ее снова увезли из поселка. Впрочем, на Востоке существуют свои традиции. И быть избранным против воли местного падишаха нельзя ни в коммунистические времена, ни в демократические.
У административного здания больницы машина остановилась. Лейтенант, никогда ранее сюда не приезжавший, невольно вздрогнул, увидев проходившего мимо человека с перевязанным лицом. Видны были только глаза, наблюдавшие за приехавшими. Шаболдаев вылез из машины, оглядываясь вокруг. Он не сомневался, что сейчас десятки пар любопытных глаз наблюдают за ними отовсюду. Но больные проказой были лишены главного человеческого качества — уверенности в себе. И потому не рисковали появляться перед внезапно приехавшими в поселок незнакомцами.
Дверь открылась, и лейтенант снова вздрогнул.
Но на этот раз это был главный врач лепрозория, краснощекий, пышуший здоровьем человек. Он подошел к приехавшим и, предусмотрительно не протягивая руки, представился:
— Доктор Лаидов.
За ним вышла высокая худощавая женщина в белом халате. Она строго смотрела на приехавших, не скрывая своего недовольства. Посетителей тут явно не любили.
— Мой заместитель — старшая медсестра Бармина, — показал на женщину главный врач. — Она и нашла сегодня утром труп.
— Майор Шаболдаев, из райотдела милиции, — представился приехавший. — Я у вас был, доктор, во время выборов.
— Да, я вас помню, — кивнул врач, — может, зайдемте ко мне? — предложил он, наверняка зная, что услышит отказ.
— Нет, — отклонил его любезное предложение майор, — пойдем посмотрим ваш труп. Почему вы решили, что его убили?
— Вы сейчас все сами увидите, — сказал главный врач, приглашая идти за ним.
Но сначала майор пропустил Бармину, а уже затем вместе с лейтенантом пошел за врачами, предусмотрительно не подходя к ним слишком близко.
Они направились в сторону небольшого фруктового сада, расположенного сразу за соседним домом. Майор обратил внимание на расположенный справа от дома колодец.
— Он еще работает? — спросил, показывая в ту сторону.
— Да, — кивнул главный врач, — мы уже пришли. Я распорядился накрыть его брезентом, чтобы не пугать больных.
Он прошел к одному из ближайших деревьев и, наклонившись, стащил брезент.
Майор подошел ближе. Посмотрел на лежавшее тело. Наклонился над ним. Сел на корточки. Достал из кармана носовой платок, вытер лоб.
Труп лежал здесь, очевидно, уже давно. Кровь на рубашке была спекшаяся, буро-коричневого цвета. «Неужели его и убили прямо здесь», — с отвращением подумал майор.
Потом поднял голову и, глядя на застывших врачей, строго спросил:
— Вы его не знаете?
— Нет, — убежденно ответил Лаидов, — первый раз видим. Он не наш, это совершенно точно. Чужой. Своих я всех знаю.
Шаболдаев посмотрел еще раз и, вздохнув, поднялся. Настроение у него резко испортилось. Перед ним лежал мертвый человек с размозженной головой. Не нужно было даже его переворачивать, чтобы понять, как именно погиб неизвестный. И рядом не было ничего такого, откуда он мог свалиться. Не с фруктового же дерева упал этот тип.
Майор еще раз посмотрел на лежавший перед ним труп. Нижняя часть тела все еще была прикрыта брезентом. Сравнительно молодой мужчина с признаками явной насильственной смерти, не заметить которую было просто невозможно.
— Может, мы все-таки вызовем экспертов? — нерешительно спросил лейтенант Касымов, тоже понявший, что произошло.
Одно дело протокол трупа неизвестного бомжа, умершего от болезней или голода своей смертью. Совсем другое — насильственное убийство. Оно будет потом висеть на райотделе, и если они не вызовут экспертов, все неудачи по расследованию этого убийства припишут им. Шаболдаев сознавал, что лейтенант прав.
— Позвони в райотдел, — негромко разрешил он, — пусть пришлют всю группу целиком. Как полагается. Экспертов, фотографа… И сообщи прокурору. Это наверняка убийство, значит, расследование должны вести следователи прокуратуры.
«А подполковник оторвет мне голову», — с ужасом подумал он, снова наклоняясь над убитым…
ГЛАВА 3
Ингу привезли сюда три месяца назад. О своей болезни она знала вот уже два года. Два года бестолковых поисков чуда, хождений по знахаркам и ворожеям, мучительные уколы, поездки в Москву и в Киев, различные процедуры, иногда довольно болезненные, посещение всех возможных святых мест, и как итог — направление в лепрозорий. Болезнь начала прогрессировать, и стало ясно, что с этим уже ничего нельзя сделать.
Собственно, она с самого начала понимала, что все напрасно. Непонятная рана, образовавшаяся на левой руке, с самого начала поразила резким, специфически неприятным запахом. Поначалу многие врачи полагали, что это обычный ожог, и ее лечили по проверенным методам от ожога, накладывая на рану различные мази и повязки. Но вскоре стало ясно, что ожог не поддается традиционному излечению. Тогда решили, что это нарушение обмена веществ.
Она глотала какие-то пилюли, мужественно переносила все уколы. А рана на руке продолжала расширяться, и уже даже мать, отказывающаяся до последнего момента верить в самое страшное, поняла, что с дочерью происходит неладное. Но только тогда, когда болезнь захватила всю руку и пальцы превратились в бесполезные, непослушные, гниющие отростки, не повинующиеся командам мозга, ей наконец поставили диагноз — проказа.
Родители долго отказывались поверить в этот страшный приговор. Отец курил на балконе, почти не появляясь в комнате, где билась в истерике мать. Испуганная младшая сестренка замерла в углу. А Инга, внешне безучастная ко всему происходившему, сидела за столом и шепотом, для себя, повторяла вынесенный ей приговор. Она никогда даже не слышала о такой болезни. Никогда не подозревала, что подобная зараза существует в конце двадцатого века.
Потом были долгие, мучительные анализы. К этому времени пальцы разбухли, превратившись в единую лопатообразную ладонь, с характерными поражениями сосудов. Врачи долго пытались определить — откуда могла появиться болезнь у молодой девушки, каким образом сработал тот самый фактор «одного из десяти тысяч». Подозревали даже половые контакты, но Инга была девушкой, и все домыслы на этот счет были сразу отвергнуты. Лишь позже, уже получив направление в лепрозорий, Инга узнала, что даже таким путем невозможно заразиться и у нее сработал какой-то неведомый генетический механизм, заложенный задолго до ее рождения.
Два долгих года мучительной веры в Чудо ни к чему не привели. К этому времени она уже давно носила черную перчатку и длинные мужские рубашки, позволявшие скрывать столь очевидную степень поражения ее тела. Еще зимой, когда на правой руке тоже появлялась темная перчатка, на нее засматривались молодые мужчины, и она слышала за спиной комплименты. Но левая перчатка постоянно напоминала о болезни, словно наложенное проклятье, из-за которого она не смела даже обернуться на взгляды или реплики молодых людей. Из института, в котором она училась, пришлось уйти, когда уже стали обращать внимание на ее руку.
Только три месяца тому назад, когда левая рука была полностью парализована и приросшая перчатка уже заменяла полусгнившую кожу, Инга впервые сказала родителям о лепрозории. Она стала случайным свидетелем разговора родителей. Мать жаловалась, что новые лекарства опять не помогают, нужно покупать шведские ампулы. А отец, постаревший и сильно сдавший за эти два года, тихим голосом предложил продать свой автомобиль, чтобы получить нужные деньги. Именно тогда, впервые в жизни, Инга ясно осознала, как трудно было ее родителям. Она вспоминала их поездки, дорогие лекарства, потраченные на разного рода шарлатанов большие суммы денег и ужаснулась. Родители с трудом выдерживали такой ритм жизни, забыв обо всем, лишь бы спасти дочь.
Только тогда она вспомнила о случившейся в Киеве пропаже золотого кольца у матери. Только теперь она осознала, что кольцо не пропало, а было продано. Мать тогда спокойно сообщила о пропаже, а Инга даже не могла представить, куда могло деться кольцо. Ей казалось, что мать сознательно не ищет кольцо, чтобы не обидеть свою сестру, у которой они оставались в Киеве. На самом деле мать продала кольцо, чтобы они с дочерью могли остаться еще на две недели и пройти дополнительный курс лечения. И только теперь она осознала, как тяжко было ее родителям, на плечи которых обрушилась такая беда. И тогда она впервые сама заговорила о лепрозории.
Мать, услышав об этом впервые, проплакала всю ночь. На следующий день она уже более спокойно отнеслась к предложению. Может, сработало и то обстоятельство, что младшая сестра, поступившая в институт, начала встречаться с молодым человеком, которого собиралась познакомить со своей семьей. Рассказывать будущему жениху о случившемся в семье было невозможно.
Через неделю отец попал в больницу с тяжелым сердечным приступом. Сказалось напряжение последних лет. Матери пришлось разрываться между мужем и дочерью. Отцу было плохо, от него скрывали, куда должна переехать его старшая дочь, его любимица, которую он почти боготворил, а после случившейся с ней трагедии, казалось, жил только ради нее.
Всякие разговоры о лепрозории в его присутствии были не просто невозможны, а кощунственны.
Очевидно, есть нечто магическое в любой любви, как символическая связь земли и солнца, воды и огня, родителей и детей. Существует любовь двух молодых сердец, любовь телесная, обретающая через физическое единение высшее духовное наслаждение. Существует любовь Женщины к Мужчине, и Мужчины к Женщине, воспетая поэтами и художниками. Подняться до настоящей любви может чаще Женщина, ибо ей дана способность чувствовать куда сильнее, чем мужчинам. А многие ли мужчины решились бы на муки родов, чтобы сотворить любимого по образу и подобию своему. Лишь единицам среди Мужчин удается испытать в жизни настоящую любовь, когда чувство к Женщине становится всепоглощающим и мучительно сладостным.
Но даже эта любовь, даже самая возвышенная и самая прекрасная любовь на свете — это встреча двух людей, обретающих в единении свое счастье и наслаждающихся друг другом. В ней есть величие, но одновременно присутствуют и сугубо земные, физические радости. Когда чем больше отдаешь, тем больше получаешь. А чем больше получаешь, тем больше способен отдавать. Но даже в зачатии человека, даже в этом прекрасном акте продолжения рода человеческого есть одновременно и другая сторона — плотская, физическая, греховная. Иначе почему Бог выгнал Адама и Еву из Рая, не дав им отпущения грехов. И познавший грех уже не мог оставаться в обители Рая.
Однако существует и другая форма любви — самой совершенной и абсолютной. Достойной Рая и Ада одновременно. Когда ты ничего не просишь взамен, ничего не рассчитываешь получить и, как правило, не получаешь. Когда ты имеешь своего Бога на земле. Которому ты поклоняешься как Богу и любишь как Бога. И если Авраам мог отвести сына своего на заклание, подтвердив свою любовь к Богу, то Сара, жена его, никогда бы не смогла сделать ничего подобного. Ибо сын для нее был выше Бога. И ради него она способна была отказаться от своего Бога.
Любовь отца к дочери и матери к сыну — это нечто невероятное, невообразимо страшное и одновременно величественно-прекрасное. Только отец способен испытать подлинные чувства к своей дочери, для которого она становится символом Женщины, сочетая в себе лучшие качества всех его женщин — матери, жены, сестры. Только мать способна испытать чудовищную по своей эгоцентричности любовь к сыну, словно испытывая потрясение девы Марии, впервые осознавшей, что ее сын и есть Бог. И это потрясение испытывает почти каждая мать, обнаруживая внезапно в этом маленьком теле мужскую плоть, словно обретая вдруг своего Бога.