Не прошло и часа, как мы вышли на опушку. Тут негр отправился на какое-то условленное свидание, а я повернул к деревне по дорожке, которая шла между двумя изгородями, так что мне уже не угрожала опасность сбиться с пути.
Глава XL. ПЕРЕСУДЫ В ГОСТИНИЦЕ
Когда я вернулся в деревню, было еще не очень поздно. Я осторожно пробирался по улицам к гостинице, стараясь никому не попадаться на глаза. К несчастью, чтобы подняться к себе в комнату, мне надо было пройти через бар. Время близилось к ужину, и постояльцы уже толпились у стойки и на крыльце.
Мое изорванное платье, закапанное кровью и перепачканное илом, привлекало всеобщее внимание. Прохожие бросали на меня удивленные взгляды, а иногда поворачивались и смотрели мне вслед. Постояльцы гостиницы останавливали меня и допытывались, где я был. Кто-то крикнул мне:
— Хэлло, мистер! Уж не сцепились ли вы с дикой кошкой?
Я ничего не отвечал. Быстро взбежав по лестнице, я заперся у себя в комнате и наконец отделался от любопытных.
В колючих зарослях я сильно исцарапался и нуждался в перевязке. Пришлось послать за доктором Рейгартом. К счастью, он оказался дома и тотчас же поспешил ко мне. Войдя а комнату, он остановился, с удивлением разглядывая меня.
— Дорогой мой Эдвард, где вы были? — спросил он наконец.
— В болотах.
— А что значит ваше изорванное платье, эти ссадины и кровь?
— Царапины от колючек — больше ничего.
— Но где же вы были?
— В болотах.
— В болотах? Но кто же привел вас в такой жалкий зид?
— Меня укусила гремучая змея.
— Как?! Гремучая змея? Вы шутите?
— Нет, истинная правда. Но я принял противоядие. Меня уже вылечили.
— Какое противоядие? Вылечили? Чем? Кто дал вам противоядие?
— Друг, которого я встретил на болотах.
— Друг на болотах! — воскликнул Рейгарт со все возрастающим удивлением.
Я чуть не забыл о том, что должен хранить тайну, и понял, что говорю слишком неосторожно. Любопытные глаза заглядывали в щель моей двери, жадные уши ловили каждое слово.
Хотя жители Миссисипи и не отличаются особым любопытством, что бы не рассказывали о них болтливые туристы, но мой растерзанный вид и нежелание объясниться могли возбудить любопытство и у самых равнодушных людей. Взволнованные постояльцы толпились в коридоре у дверей моей комнаты, спрашивая друг у друга, что со мной случилось, и делясь своими домыслами. Я ясно слышал их, хотя они этого и не знали.
— Он, верно, дрался с пантерой, — сказал один.
— С пантерой или с медведем, — заметил другой.
— Уж какой ни на есть дикий зверь, а он оставил на нем свою метку.
— Это тот самый парень, который свалил Билла-бандита?
— Тот самый.
— Он что, англичанин?
— Не знаю. Он из Англии, а уж англичанин ли, ирландец или шотландец — кто его знает! Лучше с ним не связываться. Черт возьми! Он уложил Билла-бандита на месте, можно сказать, голыми руками, каким-то хлыстом, и отобрал у него пару пистолетов. Ха-ха-ха!
— Здорово!
— Такой парень шутя справится с дикой кошкой. Я думаю, он убил рысь, вот что!
— Наверно, так оно и есть.
Я думал, что своей стычкой с Биллом-бандитом наживу себе врагов среди этих людей. Но по всему разговору и по тону собеседников было ясно, что это не так. Хотя, быть может, они и были немного задеты тем, что иностранец, да еще такой юнец, как я, победил одного из их приятелей, однако эти лесные люди не слишком держались друг за друга, а грубияна Ларкина явно недолюбливали. Если бы я отхлестал его по другому поводу, я, несомненно, заслужил бы всеобщее одобрение. Но я защищал негра — я, иностранец, и к тому же англичанин! Этого мне не могли простить. Вот что мешало моей популярности, вот почему меня считали в этих местах подозрительным человеком.
Все эти пересуды забавляли меня, пока я дожидался прихода Рейгарта, однако я не придавал им большого значения.
Но вдруг чье-то громкое замечание заставило меня насторожиться:
— Говорят, он увивается за мисс Безансон.
Теперь я заинтересовался. Я подошел к двери и, приложив ухо к замочной скважине, стал слушать.
— Вернее, за ее плантацией, — заметил другой, после чего раздался многозначительный смех.
— Ну что ж, — послышался третий голос, звучавший очень самоуверенно, — тогда он гоняется за тем, чего не получит.
— Как? Почему? — раздалось несколько голосов.
— Он, может, и получит молодую леди, — продолжал тот же внушительный голос, — но плантации ему не видать, как своих ушей.
— Почему? Что вы хотите сказать, мистер Моксли? — снова спросило несколько голосов.
— То, что говорю, джентельмены, — ответил прежний голос и снова повторил свои слова тем же самоуверенным тоном: — Молодую леди он, может, и получит, но плантации ему не видать.
— О, значит это правда? — восликнул новый голос. — Она несостоятельная должница? Да? А старик Гайар?..
— Скоро завладеет плантацией.
— Вместе с неграми?
— Со всеми потрохами. Завтра шериф наложит арест на все имущество.
В ответ раздались удивленные возгласы, в которых слышалось осуждение и сочувствие:
— Бедная девушка! Какая жалость!
— Нечего удивляться! После смерти старика она швыряла деньги направо и налево.
— Говорят, он ей вовсе не так много оставил. Большую часть имения он заложил сам…
Но тут приход доктора прервал этот разговор и избавил меня от жестокой пытки.
— Вы говорите, что встретили друга среди болот? — снова спросил он.
Я не решался ответить ему, помня о толпе за дверью, и сказал тихим, серьезным тоном:
— Дорогой друг, у меня было приключение в лесу. Как видите, я сильно поцарапан. Полечите мои ссадины, но не расспрашивайте меня о подробностях. По некоторым причинам я ничего не могу сказать вам сейчас. Потом я все расскажу. А пока…
— Хорошо! Хорошо! — прервал меня доктор. — Не волнуйтесь. Дайте мне взглянуть на ваши раны.
Добрый доктор замолчал и занялся моими царапинами.
В другое время перевязка этих болезненных ссадин была бы довольно мучительна, но только что услышанные новости так сильно взволновали меня, что я не чувствовал боли.
Я был в смертельной тревоге. Я горел нетерпением расспросить Рейгарта о делах на плантации, о судьбе Эжени и Авроры. Но я не мог, так как мы были не одни. Хозяин гостиницы и слуга-негр вошли в комнату, чтобы помочь доктору. Я не решался заговорить об этом в их присутствии, и мне пришлось сдерживать нетерпение, пока с перевязкой не было покончено и они не ушли.
— Скажите, доктор, что это толкуют о мадемуазель Безансон?
— Разве вы ничего не знаете?
— Только то, что услышал сейчас от этих болтунов за дверью. — И я передал Рейгарту слышанный мною разговор.
— А я думал, вам известны все эти новости. Я даже считал, что они-то и были причиной вашего долгого отсутствия, хотя и не представлял себе, какое вы имеете к ним отношение.
— Я ничего не знаю, кроме того, что случайно услышал здесь. Ради Бога, расскажите мне все! Значит, это правда?
— Совершенная правда, к сожалению.
— Бедная Эжени!
— У Гайара была закладная на все имение. Я давно это подозревал и боялся, что он ведет нечестную игру. Гайар подал ко взысканию и, говорят, уже введен в права владения. Теперь все принадлежит ему.
— Все?
— Все, что находится на плантации.
— А невольники?
— Тоже, разумеется.
— Все… все… и Аврора?
Я не сразу решился задать ему этот вопрос. Рейгарт не подозревал о моих чувствах к Авроре.
— Вы говорите о квартеронке? Конечно, и она вместе со всеми. Она такая же невольница, как и остальные. Ее продадут.
«Такая же невольница! Продадут вместе со всеми!» Однако я не высказал этого вслух.
Не могу выразить, в какое смятение повергли меня его слова. Кровь бросилась мне в голову, и я с трудом удержался от гневного восклицания. Но как я ни боролся с собой, я, видно, не мог скрыть своего волнения, ибо всегда спокойные глаза Рейгарта с удивлением остановились на мне. Однако если доктор и угадал мою тайну, он был великодушен и не задавал мне вопросов.
— Значит, все невольники будут проданы? — пробормотал я снова.
— Без сомнения, все пойдет с торгов — таков закон. Надо полагать, Гайар и купит плантацию, ведь она граничит с его землей.
— Гайар! О негодяй! А что же будет с мадемуазель Безансон? Неужели у нее нет друзей?
— Я слышал о какой-то тетке, у которой есть небольшое состояние. Она живет в городе. Должно быть, Эжени будет теперь жить у нее. У тетки, кажется, нет детей, и Эжени — единственная наследница. Впрочем, не могу поручиться, что это так. Знаю только по слухам.
Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже сначала показался странным этот тон, но я понял причину его сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.
Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже сначала показался странным этот тон, но я понял причину его сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.
«Бедная Эжени! У нее двойное горе. Неудивительно, что она так изменилась в последнее время! Неудивительно, что она была так печальна!»
Все это я подумал про себя.
— Доктор, — сказал я вслух, — мне необходимо поехать на плантацию.
— Только не сегодня.
— Сейчас, сейчас!
— Дорогой мой Эдвард, вы не должны этого делать!
— Почему?
— Это невозможно, я не могу вам разрешить. У вас начнется горячка. Это может стоить вам жизни!
— Но…
— Нет, нет! Я и слушать вас не стану! Уверяю вас, вам грозит горячка. Вы не должны выходить из комнаты хотя бы до завтра. Утром — другое дело. Сегодня это невозможно.
Мне пришлось подчиниться, хотя я отнюдь не был уверен, что, оставшись дома, выбрал лучший способ спастись от горячки. Причина ее была во мне самом, а вовсе не в опасном ночном воздухе.
Сердце колотилось у меня в груди, кровь прилила к голове, сознание затуманилось.
«Аврора — невольница Гайара! Ха-ха-ха! Его рабыня! Гайар — Аврора! Ха-ха-ха! Это его я схватил за горло. Нет! Это змея! Ко мне! Помогите! Помогите! Воды, воды! Я задыхаюсь!.. Нет, это Гайар! Я держу его! Опять не он — это змея! О Боже! Она обвилась вокруг моей шеи! Она душит меня! Помогите! Аврора! Любимая! Не уступай ему!»
«Я умру, но не уступлю!»
«Я так и знал, благородная девушка! Я иду к тебе на помощь!»
Как она бьется в его руках! Прочь, дьявол, прочь! Аврора, ты свободна! Свободна! Ангелы небесные!
Таковы были мои сны в эту ночь — лихорадочный бред помутившегося рассудка.
Глава XLI. ПИСЬМО
Всю ночь я то впадал в забытье, то просыпался, то бредил, то вновь приходил в себя.
Ночь не принесла мне отдыха, и утром я проснулся, почти не освеженный. Некоторое время я лежал, припоминая все события вчерашнего дня, и думал, что же теперь предпринять. Наконец я решил тотчас же ехать на плантацию и собственными глазами убедиться, что там происходит. С этим решением я встал.
Одеваясь, я случайно взглянул на стол и увидел письмо. На нем не было марки, и оно было подписано женским почерком: я сразу догадался, от кого оно.
Разорвав конверт, я прочел:
«Сударь!
Сегодня, по законам Луизианы, я стала совершеннолетней, но нет на свете женщины несчастнее меня. Солнце, осветившее день моего совершеннолетия, осветило и мое разорение!
Я собиралась устроить ваше счастье: доказать вам, что умею быть благодарной. Увы! Это уже не в моей власти. Я больше не владелица плантации Безансонов и не хозяйка Авроры. Я потеряла все: Эжени Безансон теперь нищая. Ах, сударь! Это печальная история, и я не знаю, к чему она приведет.
Но увы! Есть несчастья еще более тяжкие, чем потеря состояния. Такая потеря может со временем возместиться, но тоска неразделенной любви — любви сильной, единственной н чистой, как моя, — длится долго, быть может, вечно.
Знайте, сударь, что в горькой чаше, которую мне суждено испить, нет ни капли ревности или упрека. Я одна виновата в постигшем меня несчастье.
Прощайте, сударь! Прощайте и будьте счастливы! Нам лучше больше не встречаться. О, будьте счастливы! Ни одна моя жалоба никогда не коснется вашего слуха и не омрачит вашего светлого счастья. Отныне только стены монастыря Сакре-Кер будут свидетелями горя несчастной, но благодарной
Эжени».
Письмо было написано накануне. Я знал, что это день ее рождения: вчера она стала совершеннолетней.
«Бедная Эжени, — думал я, — ее счастье ушло вместе с беззаботной юностью! Бедная Эжени!»
Слезы катились у меня из глаз, когда я читал это письмо. Я поспешно вытер их и, позвонив слуге, приказал оседлать мою лошадь. Быстро одевшись, я вышел. Лошадь стояла уже у крыльца. Я вскочил на нее и поскакал к плантации.
Выехав из деревни, я вскоре нагнал двух всадников; они держали путь в том же направлении, что и я, но только не так спешили. Одеты они были, как обычно одеваются плантаторы, и неискушенный наблюдатель принял бы их за местных землевладельцев. Однако в их наружности было что-то, делавшее их не похожими ни на плантаторов, ни на торговцев, ни вообще на людей, которые занимаются одной из распространенных здесь профессий. Я судил не по одежде, а по тому особому отпечатку, который трудно определить словами, но по которому легко распознать служителей закона. Даже в Америке, где они не носят форменной одежды или специальных значков, я сразу замечал этот отпечаток и думаю, что мог бы узнать полицейского в любом штатском платье.
У людей, о которых я говорю, это особое выражение сразу бросилось мне в глаза, и я подумал, что это констебли или представители шерифа. А между тем, проезжая мимо, я успел только мельком взглянуть им в лицо и в другое время не обратил бы на них внимания.
Я не поклонился этим людям, но заметил, что мое появление их заинтересовало. Обернувшись назад, я увидел, что они подъехали вплотную друг к другу и о чем-то оживленно беседуют, а по их жестам догадался, что разговор идет обо мне.
Вскоре я ускакал далеко вперед и перестал о них думать. Я спешил на плантацию, еще не зная, что предпринять.
Я выехал по первому побуждению, надеясь только скорей узнать, что там делается, либо от Эжени, либо от самой Авроры.
Так ничего и не обдумав, я доехал почти до самой плантации. Теперь я немного придержал коня, чтобы собраться с мыслями. Я даже на минуту остановился. Здесь речной берег делал небольшой изгиб, и дорога как бы срезала его. Эта часть берега была не возделана и не огорожена. Свернув к реке, я остановил лошадь у воды и сидел, не слезая с седла, погруженный в раздумье.
Я старался составить какой-нибудь план действий. Что мне сказать Эжени? Что — Авроре? Захочет ли Эжени видеть меня после того, что она написала? В своем письме она сказала мне «прощайте», но сейчас было не время соблюдать какие-то церемонии. А если она не захочет, удастся ли мне повидаться с Авророй? Я должен видеть ее. Кто может мне помешать? Мне надо так много сказать ей! Сердце мое было переполнено. Только разговор с нареченной мог принести мне облегчение.
Так и не приняв никакого решения, я снова повернул коня и, пришпорив его, поскакал по береговой дороге.
Подъехав к плантации, я увидел у ворот двух верховых лошадей. Я сразу узнал лошадей тех всадников, которых обогнал на дороге. Они опередили меня, пока я стоял на берегу реки. Теперь седоков не было видно: они, должно быть, вошли в дом.
Лошадей держал негр. Это был мой старый друг Зип.
Я подъехал и заговорил с ним, не слезая с седла. Мне хотелось узнать, кто эти люди.
Его ответ меня не удивил. Предположение мое оправдалось. Это были блюстители закона — местный шериф и его помощник. Незачем было спрашивать, по какому делу они приехали, я и сам догадался.
Я только спросил Сципиона о подробностях. Он коротко рассказал мне все, что знал, а я слушал, не прерывая его. Шериф наложил арест на дом и все имущество; Ларкин пока по-прежнему управляет негритянским поселком, но скоро всех негров продадут; Гайар постоянно бывает здесь, а «мисса Жени уехала».
— Уехала? Куда?
— Не знаю, масса. Наверно, в город. Она уехала этой ночью.
— А…
Я на минуту остановился, сердце мое бешено колотилось.
— А Аврора? — спросил я с усилием.
— Рора тоже уехала, масса. Она уехала вместе с мисса Жени.
— Аврора уехала?!
— Да, масса, она уехала, истинная правда.
Я был крайне удивлен тем, что он мне сообщил, меня поразил этот таинственный отъезд. Эжени уехала ночью! Вместе с Авророй! Что это значит? Куда они поехали?
Но сколько я ни расспрашивал Сципиона, мне не удалось раскрыть эту тайну. Он ничего не знал о делах своей госпожи, ничего, кроме того, что касалось негритянского поселка. Он слышал, что его самого, его жену и дочь, малютку Хло, как и всех его товарищей-негров, отправят в город и продадут с торгов на невольничьем рынке. Отъезд был назначен на следующий день. О продаже с аукциона уже дали объявление в газетах. Вот и все, что он знал. Нет, не все. У него была еще новость для меня. Это истинная правда, он слышал, как об этом говорили белые люди — Ларкин, Гайар и работорговец, который теперь занимался их продажей. Речь шла о квартеронке. Ее должны были продать вместе со всеми.
Кровь закипела во мне, когда я услышал рассказ Сципиона. Нечего и говорить, что я верил ему. Все подробности разговора звучали в его передаче вполне правдоподобно. Не могло быть никаких сомнений, что он говорит правду.
Плантация Безансонов утратила для меня всякую привлекательность. Да и в Бринджерсе мне больше нечего было делать. Новый Орлеан — вот куда я теперь стремился.
Дружески простившись со Сципионом, я повернул коня и поскакал обратно. Благородное животное чувствовало мою тревогу и мчалось галопом. Эта бешеная скачка была под стать бушевавшим во мне чувствам.